Читать книгу На берегу времени - Сборник - Страница 29

Я в комнате, в углу – лампада, полумрак,

Ключи качаются в замке закрытой двери.

А у окна читает Пастернак,

Стихи – как мы любили, как болели…

Дверь приоткрылась, и вошла она,

Чуть нервною и лёгкою походкой.

Кому любовница, кому давно жена —

Цветаева с точёною головкой.

На подоконнике устав, согнув колени,

Скрестивши руки и откинувшись назад,

Зажмурился с улыбкою Есенин —

Как будто возвратился в дивный сад.

На столике рассыпаны «дорожки»,

Фанфары гения, волшебная отрава.

Вокруг – Булгаков, Блок и Маяковский,

Высоцкий со стаканом и гитарой.

Поодаль, в глубине стояли двое,

Те, что с Ахматовой дружили поневоле.

Со «ржавой» головой, по-моему, Бродский,

Второй – поменьше, полный и неброский,

И пили водку, а потом портвейн,

Его принёс с собой, по-моему, Рейн.

Всё в голове смешалось: люди, речи,

Лампады запах, тихий, тёмный вечер.

Кружатся лица и обрывки фраз,

Спокойствие переросло в экстаз…

Удар в окно, сквозняк – и гаснут свечи,

Хочу на волю, встать и убежать,

Но сзади руки мне кладут на плечи

И просят посидеть и подождать.

Кричу, но вопль наружу не выходит,

Видения плывут, и затухает взор.

За что мне эти сны? И кто меня изводит?

С кем мной подписан этот договор?..

Ахматова обижена была… раздражена,

А может, зависть добавляла каплю яда?

Хотя, подумав, то «по всем раскладам»

Ведь именно ему она была должна —

Как женщина, подруга и жена

                                                     … кого?

Да Пунина, что Пастернак вернул из ссылки!

А может, врали ей и вешали ухмылки

На лица серые никчёмные пииты

(Крутясь вокруг стареющей матроны),

Посуду мыли и крутили патефоны:

Ума, таланта и легенды – волокиты

                         … поющие себя, а не Его.

«Зачем из конформиста делают страдальца?»

Забыв, что для поэта жить с вождями —

Что на лубок прибитым быть гвоздями,

Изображая грусть и верность… мудрость старца,

Когда трясут растленные злодеи

Раскрашенной в цвет радуги идеей

Всеобщего и восхищающего братства…

На самом деле – отупения и рабства.

А что же Пастернак? Ему бы всё мечтать…

Роман о прожитом и личном написать —

Всё прокрутить в мозгу «по новой»

И исповедаться, своё взяв… для основы.

А может, выпросить прощения у Оси…

Ведь наверху с него, конечно, спросят

За все его предательства, грехи…

И могут не спасти его стихи

                                           … а вот роман:

Всей жизни честное, прямое отраженье,

Как взрыв, как заново рожденье

                                                  … и обман.

Конечно, знал, что впереди страдания венец,

Но всё зачтётся и отпустит совесть

                                                 … наконец.

И наплевать на деньги, на медали,

На то, как оскорбляли, унижали…

Собрания… и вопли из толпы,

В которой все озлоблены… глупы.

Ушёл поэт… безвременно сгорев,

Но душу чистую оставил для потомков.

Я вижу, как в закат идёт с котомкой:

Поняв, простив… и всё забыть сумев.

Рисуя мелом на обугленной земле,

Зима плетёт свой лёгкий белый саван.

И затухает жизнь в бесформленном желе…

И здесь, и там рука его, но сам Он

Не скажет, где соломки постелить,

Где в брод идти, какую выбрать карту,

Где стоп сказать, не следуя азарту —

Остановиться, край определить.

Так просто, и нам кажется – зачем

Всё усложнять? Стараться думать, править

И пробовать вернуть назад, исправить

То, что уходит, становясь ничем…

И мы идём колоннами по двое,

И по колено грязь, и больно, но молчим…

За что? Скажи нам, за желанья чьи

Нас движет смерть костлявою рукою?

Туда, где и не ждут, и нет причины

Нам жизнь отдать, и где проклятья в спины

Летят… а выбора лишь два —

Убить… иль быть убитым, и едва

Задуматься успеешь – не просеешь

Те мысли, что мелькают в голове.

И спишь, и видишь лишь картины две…

Какая лучше? Ты понять сумеешь

Потом, когда мелькнёт калейдоскопом:

Лежишь анфас, а вот – свернувшись боком,

Разинут рот, две впадины пусты…

И кажется, всё – сон, сейчас очнёшься ты…

Но это наяву, а не во сне —

Взаправду всё… теперь ты на войне,

На бранном поле, но без всполохов огня,

И совесть на кону, а наши души

Связали скрепами и мнут, и жгут, и душат,

Ликует Ад, растёт внутри меня…

И всё равно, какие храмы, страны…

О чём нам спорить? Что любить, ценить?

И между пальцев убегает нить,

И воешь ты… зализывая раны.

Сижу за столом, а на чайнике кукла надета,

Листаю тетрадь, и нетронутый стынет обед…

Здесь копии всех документов по делу поэта,

Которые ждали меня и пылились на полках сто лет…

Серебряный век. Серебрились виски у мальчишек,

Растоптанных судеб, растерзанных в клочья семей.

Каких начитались с наганами «Кожанки» книжек?

Хватило ли собранных ими… надгробных камней?..

Двадцатые числа (конца окаянного лета),

Начало безумных, окрашенных скверною бед.

Последняя песня в слезах и с надрывом допета,

Ногтями на стенке написан прощальный сонет.

Кому повезло? Тем, что сдались, а может, уплыли?..

Бистро и гитара, про «русское поле» шансон,

Вокруг всё не то – про луну и про снег позабыли,

Щелчком подзывают, шутя обращаясь: «гарсон».

Упали на скатерть кровавые капли варенья,

И папка в руках, и ком в горле, и за́мерший взгляд.

Подшитый листок недописанного стихотворенья

(О том, как в Египте феллахи под пальмой сидят…)

И «выстрел» под ним… приговор приведён в исполненье.

Тяжело поэтом быть в России,

Рифмовать страдание и боль…

Почему всегда они просили

Милостыню, право на любовь?..

Где-нибудь ещё (помимо дома)

Им сулили цепи и тюрьму?

А к кому не липла идиома —

Подавали посох и суму?..

И в каком ином, скажите, царстве,

У каких пределов и границ —

Жить в гоненьях, муках и мытарствах,

От бессилья выть и падать ниц,

Разбивая в кровь своё лицо…

На котором всё – как на картине:

Замерзать в огне, гореть на льдине,

Умерев ребёнком, стать отцом…

Говорить, не думая о смысле,

Проходить сквозь горы… напрямик.

Не считать, а плавать в море чисел,

Знать, когда уйдём, как мир возник…

Ты не бойся, что они умнее,

И не надо их боготворить.

Им скажи «спасибо», что умеют

Души грешные слезой омыть.