Читать книгу Золотое перо русской литературы. Том 1 - Сборник - Страница 33

Червь сомнения точит перо:

«Здравствуй, поэт Бродский».

Мы встречались с тобой давно,

но в беседе прошедшей ночью

говорил, что в каналах вода

забурлила молочной пеной

и пространство плывёт в никуда,

поглощаясь водой мгновенно.

Вспоминал, что не любишь метель

и проводишь в Венеции зимы,

ныне с Дягилевым

на Сан-Микель

обитаешь, водой хранимый.

На Сан-Марко в известном кафе,

у колонны на старой скамейке,

оседают вязью в строфе

сигаретного дыма змейки.

Ты вращаешь своё колесо,

в новом мире живя без аллюзий.

Понимаю, что это лишь сон

и сюжет навязала Муза.

А время в трансе:

в позе змеи, хватающей хвост.

У кромки воды на песке,

на стыке полос,

кириллицей выписан странный репост:

«в тёплой Греции созревают в садах абрикосы,

Пенелопа ткёт покрова,

невзирая на то,

что на них не имеется спроса».

Страницы истории

нынче листают вразброс,

кому интересно —

«Гуглу» задаст вопрос,

по каждому случаю

вытащит нужный прогноз,

и без препятствий

несётся весь мир под откос.

В ночи наблюдаем игру Персеиды —

падение звёзд.

Иосиф Бродский,

ты – на отдыхе,

ты там, наверху, один,

и смотрят из-за небесных гардин

глаза твои цвета воздуха

и говорят: «Иди!»

Ужель я здесь, чтоб эхо обнимать?

Углы теснятся однобоко,

и осьминог, заброшенный эпохой,

в уютной ямке

не вызывает страха и ожога,

и водоросли – признак водного потока

напитывают воздух;

свидетель времени земного,

твой сыростью покрытый плащ —

мистификации невольная тревога —

привносит образы и форму слога,

и стиль меняется,

не зная диалога,

в пещерной тишине

вновь переходит в зону временного:

горчит омоформизмом,

далёк от выводов и от итога.

Вновь тема Бродского. Пещера. Эхо.

Стих без эпилога.

В Венеции утром туман —

здешней погоды гримасы;

ты в местном кафе «Флориан»,

дождинки висят над террасой.

В отсыревшем отеле

твой плащ,

поглотивший бессменную сырость,

а в потёртом портфеле

в стихах

новые ориентиры:

строчек и строф дирижабли —

каждый в своём отделе,

бессмертные буквы-сабли

играют

в нагруженном теле.

Собран в путь чемодан,

дождь заливает террасу,

сердце тревожит орган,

мир эстетично прекрасен.

Сидя в кафе под навесом,

признанный всеми профессор,

думаешь о своём,

неведомом и дорогом,

и взор твой

сканирует даль,

внимательно и с интересом.

Ты понимаешь вечность,

ты обнимаешь вечность,

и вечность – твоя вертикаль.

Баха мотив. И орган

вселяет в сознанье картины:

округлость Земли, океан,

водичка – горизонталь,

дороги ведут серпантином;

горизонталь – бытие,

множественность в едином —

архитектурный объект,

мостов витражи-витрины.

Колебаний меняется цвет —

Венеция как Ленинград.

На вопрос – безусловный ответ:

вокруг строений – вода;

в строфе твоей рваной – твердь,

звучная сердца руда —

величествен Бога перст:

ты не ушёл в никуда,

словно в соседний подъезд

вошёл в порыве едином.

Мир знает

и помнит имя:

Иосиф Бродский —

поэт,

победивший время и смерть.

Да, стулья разные у нас.

Мой – удлинённый, спинкой вверх,

и липы в нём нисколько нет,

и дуба,

он – позитивно-чёрный,

стул сотворён дизайнером не грубо.

Предмет сидения —

не для потех,

он творчеством

совместным увлечённый,

не вызывает стул мой смех —

живым овалом громозжусь

на этом кубе;

подставка эта знает своё дело

и, находясь под прессом тела,

содействует с пространством,

за твердь держась четырёхлапо,

перемещается, однако,

во времени

по шашечкам квадратным

к столу и от стола,

туда-сюда

и вновь обратно.

Движения и рыжему коту понятны.

Мой стул не стар.

Намного мебели я старше.

Стул прежний деревянным был,

теперь и след его простыл —

отправлен устаревший скарб,

ненужный мне уже товар:

седло истёртое —

он технике не ровня,

и чудищем стоял на фоне

компьютера с челом и мозгом,

с процессором и камерой и мышкой.

Ах, новый стул!

Является мормышкой.

Он служит мне

для творчества приманкой

и даже розгой,

как стимул для работы создан.

Он – жизненное средство,

как пить и есть,

спать и читать,

не просто для сиденья место,

необходим поэту стул,

важнее,

чем плита или кровать.

Зависнув в воздухе, как стрекоза,

раскрыв на рукопись глаза,

в расцветке полевого ситца,

вися, стихов не написать.

И в басне попрыгунья хоть резвится,

но всё равно

куда‐нибудь садится.

Нельзя предвидеть наши разговоры.

А слух мой наготове.

Твоё недремлющее око

рассмотрит всё —

ты превосходен в споре.

Я слышу голос издалёка.

Лицо средь облаков я вижу.

Вопрос читаю по губам:

«Как поживают

на земле поэты?

Сегодня говорим об этом».

Меня вопросом удивляешь,

ведь ты и сам прекрасно знаешь:

поэтов нынче много

и пишут люди без разбора;

свобода есть,

не существует вето,

рифмуют «кровь – любовь»

и, обладая разным кругозором,

как будто из нелепых снов,

удачно сочетая брюкву с клюквой,

присваивают звание поэта,

соединяя в слово буквы.

Сам можешь почитать об этом.

Ах, я?

Держусь незыблемых основ.

Передавай Стравинскому приветы.

Не простужайся там. И будь здоров.

Прости, Иосиф,

я буду нескромной:

не можешь ли выдать секрет?

Понимаю, тебе я не ровня,

пожалуйста,

не говори сразу «нет».

У многих поэтов есть свой ритуал:

точить карандаш,

ходить, медитировать,

способность

открыть вдохновенья канал

и смысл концентрировать.

Огромен задумок взъерошенный стаж —

где строки колют рапирою,

читая стихи,

эссеистский багаж,

вновь стиль корректирую.

Поверь, вопрошаю

не с уровня дамы,

заведомо не от скуки.

Понимаю, секрет рассказал ты,

могу потереть руки.

Спасибо.

Теперь тренируюсь упрямо

и в рифме, и в звуке.

Стихи

от солнца не отделить —

мир без поэзии скучен.

С Олимпа ведёт волшебная нить —

воображения ключик,

приливов, сомнений и страсти язык,

водоворотов контур

и смыслов мятежных

простой проводник,

запрятанный у горизонтов.

Энергия слова

вторгается в мир,

воздействуя лирики духом;

глаголам внимает всевечный эфир

зрением, сердцем и слухом.

Стихи —

божественно слово!

В ответ я слышу: «Не ново.

Стихи не потерпят рамок».

Иосиф, тебе виднее,

и слово твоё в том порукой,

у нас на земле

то потеха, то драма.

Сам знаешь – жизнь суетна,

но не всегда

близорука.

Осенний пейзаж. Вечер.

Ты являешься снова.

У нас не топятся печи.

Присядь. Я слушать готова.

Ловлю твоё каждое слово.

«То, что истинно, – вечно

и недоступно тлению,

но в мире этом конечном —

трудности с осмыслением:

хаос в мозгах,

перепутаны

цели, задачи, решения,

и кажется, истина сгинет,

и не имеет значения,

что говорила княгиня

Марья Алексеевна…»

Спасибо, поэт, за лекцию —

поделюсь на досуге с друзьями.

Ты снова туда – в Венецию,

и снова – за облаками,

но лучше Венеции Ницца,

в ней нет ни единого минуса,

но и там

невозможно скрыться

от Хроноса и от вируса.

И Ленинград – не столица,

но есть небывалый музей,

в нём книг шелестят страницы,

твоих поклонников лица —

друзья твоих добрых друзей

твоими стихами бравируют.

Да будут книги в веках!

Попробую раствориться

в твоих стихах,

безудержно фантазируя,

в капризных черновиках.

Время

забавной параболой

в пространстве

незримо начертано,

бесплотные добрые ангелы

сопровождают смертного.

И время сливается в улицу,

фонари

пунктируют прошлое,

а вечер облаком хмурится,

и только

кусочек крошечный

дарует фрагмент надежды —

чудесной весной,

как и прежде,

берёзка тряхнёт серёжкою.

Не страшен

«Пейзаж с наводнением» —

мои сапоги с калошами

надёжны, и нет сомнения.

Сегодня

общалась с гением.

В Литве тебя любят

и помнят,

к меню приписана фраза[1],

красива и по-литовски

в «Неринге» всем знакома,

приятно это чертовски.

Тогда с известной оказией

в гостях побывал ты, как дома,

а после

здесь не был ни разу.

Помнишь, чудесное лето,

и вы отдыхали угарно,

как любят гулять поэты.

Сейчас —

зима календарная,

начало нового года.

И мы в этом местном кафе.

Здесь нынче другая погода

и блюда в меню не те,

не тот коленкор на тахте,

советских времён телефон,

что помнит пальцев касанье,

не тот телефона звон

на этажерке у двери —

но в прошлое

хочется верить.

Скажу в своё оправдание,

поэмы мотив другой

воздух горчит тоской,

с тобою другие свидания,

а в «Неринге» те же двери.

Иосиф, я знаю, помнишь,

как водку здесь пил

с друзьями,

вздыхали женщины томно,

курили

и пили с вами;

легко ты сорил каламбурами,

и голову

напрочь сносило,

когда на салфетках

с натуры

стихов проявлялась сила.

Скрипит колесо прошлого

и катится

глубже в былое,

мне тоже не нравится пошлость —

поэт уваженья достоин.

Расправит ли

время морщины?

Года нанесут их много.

Во времени есть величины:

твой стул,

табурет Ван Гога.

В пространстве запах водорослей,

в кармане бутылка граппы,

с энтузиазмом и бодростью

идёшь по ступенькам трапа —

тебя пригласили в гости —

сегодня летишь на Запад,

и рукоплещут звёзды,

пред ними снимаешь шляпу.

В Паланге маленький мостик

от дождика сыр и зябок.

Табличка.

На ней роспись

всемирового масштаба.

Ты был здесь.

Я рада встрече

и делаю снимок на фоне —

шрифт крупно увековечен

теперь и в моём телефоне;

размашистый

Бродского росчерк

осмысленно двусторонен,

в стихах

любовно донёсший

чувства к Литве нешаблонно.

В гомоне разноречий

русский язык не потонет.

Прощаюсь с поэтом по-здешнему:

«Iki»[2]– жест последний рукою.

И слышу в ответ:

«Был грешен,

скажу,

не кривя душою».