Читать книгу Высокие ступени - Сборник - Страница 39

Со склерозом твоим в поединке

Вновь, ликуя, звенят голоса.

Вечно вертятся эти пластинки,

Прославляя поля и леса.

Блещут лампочки в ёлочной, сизой,

Осыпающей детстве хвое.

Повторяются эти репризы,

Эти песни и шутки в фойе.

С узнаваемым призвуком жести

Репродуктор талдычит своё,

Эхом древних последних известий

Заполняя твоё забытьё.

Ты видел чугунное било,

Которое, взмыв тяжело,

Высокую стену сломило,

В чужую квартиру вошло.

И вскоре нацелится снова,

Решительно занесено.

На глушь мирозданья иного

Обрушится с хрустом оно.

На эти семейные ссоры

И радостей общих часы,

На лестницы и коридоры,

И годы лихой полосы.

И этот наполненный снами

И чуткой бессонницей дом,

И все, что ни делалось с нами,

Сейчас опрокинет вверх дном.

День свободы и печали,

Вопиющая пылища

На скрежещущем развале

Разорённого жилища.

После всех десятилетий

Пустота и перемена

С тенью юности, из нетей

Возвратившейся мгновенно.

Эти книги и посуда

В переездном ералаше

И неведомо откуда

Голоса родные ваши.

И, конечно, не случайны

Ваши радость и досада,

И открывшиеся тайны,

Знать которых и не надо.

Среди потёртостей и вмятин

Я отдыхать душой привык.

Красноречив и прост, и внятен

Вещей ветшающих язык.

Всего важней и сердцу мило

То, что досталось с детства мне,

Ещё родителям служило

И недвижимо в тишине.

Любовно тронешь ковш и ножик,

Или в шкафу найдешь лоскут,

И вспять, пройдя незримый обжиг,

Десятилетья потекут.

И новой утвари не надо.

И жизнь не вся ещё прошла,

И постарение – награда,

Прикосновение тепла.

Людей ведь нет родных наивней,

Творцов домашнего тепла.

Невесту сообща нашли мне,

Надумав, что пришла пора.

Была красивой, некапризной,

По-детски женственной она,

А дальше пусто, что ни вызнай,

Поскольку уж совсем юна.

Когда бы жить хотел иначе,

Возможно, в этот голос вник.

Пожалуй, нежный и горячий,

И не забуду этот лик.

Ещё и жизнь была ей внове,

Прост разговор накоротке,

Но кашель вдруг и капли крови

На чуть надушенном платке.

Люблю я Леопольда Стаффа[4],

Который гениев милей,

Как обособленного графа

Среди блестящих королей.

Пусть царственно проходят мимо

Галчинский, Лесмян и Тувим,

Славянской древности незримо

Тень наклонилась лишь над ним.

Припав к родному захолустью,

Он в этой пребывал тени,

И эта смесь безумства с грустью

Больной душе моей сродни.

Да, выходя на берег Леты,

Коснулся многих он сердец,

Ему великие поэты

Успели молвить: «Молодец!»

Пройдёшь ли по стогнам Белграда,

По тверди булыжин и плит,

И речи славянской услада

Повсюду тебя опьянит.

И нечто поймёшь с полушага,

И чудится: всё горячей,

Всё гуще медовая брага

Медлительных этих речей.

В ответе, о чём ни спроси я,

Услышу и «веди» и «рцы»,

И плачут при слове «Россия»

Словесности русской чтецы.

Иисус, здесь явленный иконой, —

Ясноглазый в сущности гайдук,

Истомлённый, даже истощённый

От раздумий горестных и мук.

К ворогам не знающий пощады,

Осудивший развращённый Рим.

Эти веси, пажити и грады

В зыбкой дымке ходят перед ним.

В прошлом веке был бы партизаном,

«Смерть фашизму!» с ними бы кричал,

Чтоб к Его припал кровавым ранам

Край апокрифических начал.

Слушай, сербиянка: у монголов

Пали поздней осенью стада,

Темучин восплакал, возглаголав,

И на запад двинулась орда.

От того, что пересохли степи,

Содрогнулся Иисус в вертепе.

Через два столетья чернотой

Волос твой покрылся золотой.

Ни глухаря, ни тетерева

В этих местах, лишь крик

Чаек вблизи от Смедерева

На берегу возник.

Братство их черноморское,

Месиво этих стай

Носится, с плеском порская

И огласив Дунай.

Выплесками перловыми

Словно творя помин,

Крепости с переломами

От партизанских мин.

С россказнями и сведеньями

Перелетая в сень

Дерева в этом Смедереве,

Век превратился в день.

Под крылами глушь и тишь,

Тьма и млечность потому что

Вся в сплошном тумане пушта,

Венгрию не разглядишь.

Всё – в том ветреном и мглистом.

Пребывают в пустоте

С чардашем, с гусарским свистом,

С бойким Кальманом и Листом

Годы пламенные те.

Скрипки, выкрики цыганьи,

Пляски Бачки и Бараньи[5]

Погрузились в забытьё,

И, возможно, в Васюганьи[6]

Сердце вздрогнуло её.

Был младший брат головорезом,

И в смуту председатель ВЦИК,

Над штыковым её железом

В тужурке кожаной возник.

И крови жаждала горячей

Его безжалостная речь,

Бы расказачен Дон казачий,

Пришлось династию пресечь.

Добитый гриппом или ломом,

Уже никто не разберёт,

Гранитом в облике знакомом

Он стал, свободный от забот.

Иль ядом верным и мгновенным

Его убрали, говорят…

А там, в окопах под Верденом,

Войну освоил старший брат.

Постигший всю её науку,

В атаку – в ярости такой —

Свою оторванную руку

Нёс уцелевшею рукой.

Теперь в его дворце в Ханое

Живут, сменяются вожди.

И хлещут, вставшие стеною,

Неистощимые дожди.

Уже в дыму виднелись Рейн и Сена.

Но что же было до того, когда

Остановила конницу измена

И уцелели чудом города?

Ведь есть весов невидимые чаши,

И до сих пор качаются они.

Вот подвиги и прегрешенья ваши,

Самосожженья и позора дни!

Вот губят жизнь террором неуклонным,

И короток революцьонный суд,

Вот чёрный хлеб спешащим эшелоном

В Германию восставшую везут.

Да, эти хлебы, посланным немцам

От лютой, багровеющей зари —

С кровавыми руками, с чистым сердцем —

Голодным от голодных сухари.

И Лейпцигский вокзал, в который

Под ровный, дребезжащий гром

Едва заметный поезд скорый

Влетает пушечным ядром.

Узрев гигантский этот узел,

Его имперскую судьбу,

Тот, кто Европу офранцузил,

Перевернулся бы в гробу.

Тут воля кайзера крутая

Под сенью прусского орла

До Занзибара и Китая,

Казалось, рельсы довела.

Но две войны мечту сместили,

Вокзал чрезмерно стал велик,

И нужды нет в тевтонском стиле,

Немецкий выдохся язык.

Лишь грёзой планов отдалённых

От каменных сквозит громад

И памятью об эшелонах

На Аушвиц и Сталинград.

Ну, вот, припрятав нож, хозяин

За повод клячу потянул,

И, псами жадными облаян,

Ведёт её через аул.

Да, он сильнее и умнее,

Но понимает и она,

Что там, в овраге, будет с нею…

Теперь для скачек не нужна.

Едва плетётся, участь зная,

И безнадежно, и хитро,

Всё длится тяга тормозная,

Как в сталинском Политбюро.

Как весь народ участвовал в спектакле!

Так море Средиземное кипит,

И выводили с пением не так ли

Свой грозный хор Эсхил и Еврипид!

И покоряли Арктику герои,

Шли на таран и стерегли «зека»,

И реяла героика в покрое

И шлемов, и шинелей РККА.

И свекловодство в подвиг превратилось,

И открывали новую звезду,

Лес корчевали, запасали силос,

Имея свет грядущего в виду.

И Гостомысла, и Вадима

Непостижимая страна

Ещё темна и нелюдима,

Порядка вовсе лишена.

Плеснёт налим из-под коряги,

Тоскует выпь, ревёт медведь,

И эти пришлые варяги

За всем не могут углядеть.

И ненавистен их порядок,

Суровый Ordnung привозной

Тяжел, невыносимо гадок,

И тянет к сутеми лесной.

– Придите, греки, осчастливьте

Святым крещеньем и постом,

И образками из финифти,

И храмом в блеске золотом!

Но там, где глохнут, изнывая,

Благочестивые слова,

Живуча нежить полевая,

В лесу кикимора жива.

И под рукою святотатца

Обрушились колокола,

А с той русалкой не расстаться,

И сердцу ведьмочка мила.

Идём по длинной улице, бывало,

И на развилке дунет и влетит

Сквозь пустоту, где пелась «Калевала»,

Варяжский ветер в праславянский быт.

Попутчик мой, хлебнувший здешней браги,

Бубнит своё, и песня весела.

Ржавеет сельхозтехника в овраге,

Мы вышли на околицу села.

А дальше лес, и дряхлый, и дремучий.

Проходит с облаками наравне

Светящаяся туча, и за тучей

Перун и Один борются в огне.

Покуда не разверзлись хляби,

Жестокий зной царит в Пенджабе.

И демоны заходят в храмы,

И жалобный тигриный вой

Из джунглей Маугли и Рамы

Взывает к тверди огневой.

И звук свирели еле слышный

Истаял я воздухе, иссяк.

Скрываются пастушки Кришны,

И пыльный подступает мрак.

Иные девы замелькали,

Пустившаяся с ними в пляс

Здесь всё живое губит Кали,

И гневный Шива мир потряс.

Но тут отшельник стал махатмой,

Бог оступился сгоряча,

И смертоносно-благодатный

Бушует ливень, хлопоча.

Когда же отгремит Варуна,

Мгновенно расцветает луг,

И мирозданье снова юно,

И боги множатся вокруг.

Но даже им положен отдых.

Как только ливень приослаб,

Молясь на горных переходах,

Ислам вторгается в Пенджаб.

На утре дней с весной и песней птичьей

Окажешься под властью этих чар,

И жизнь пройдёт, во множестве обличий

Блаженный этот пробуждая жар.

В огне любви и первой, и последней

Ты вдруг заметишь, что она одна,

И правит всё мощней и все победней,

Твои приосеняя времена.

И, голоса взывающие слыша,

И воскрешая образы в пути,

В конце концов к Тому, кто всех превыше,

В слезах слова признанья обрати!