Читать книгу «Лимонка» в войну - Сборник - Страница 3

1. Абдулло

– Видишь, горы, брат? Они, сверху летишь, очень на сухое говно похожий, да? Много кучи! – Беспокойный молодой таджик слева, у иллюминатора, никак не унимался. Он нервничал весь полёт, сильно тряс то одной, то другой ногой, громко вздыхал, вскакивал и убегал в туалет, через минуту возвращался. – Извиныте. – Мне и старухе справа от меня приходилось всё время подскакивать, чтобы пропускать его туда-сюда, и старуха, уже просто не переставая, шипела на него из глубин своего многослойного азиатского тряпья. Но парень был явно не в себе, и чем меньше времени оставалось лететь до Худжанда, тем сильнее он волновался и всё настойчивей пытался заговорить со мной.

– Мы на земле стоим, смотрим и говорим, ах, какие нащи горы високий, красивий создал Аллах, вот они там ангелы Аллаха на верщинах сидят, за нами контролируют. А Аллах выше гор, он смотрит на них и думает, это сухое говно, кизяк, а нас он вообще не видит и не слишит. Мы для него – блоха. Тебе, брат, как блоха живёт, интересно, да? А Аллах, Ему, вообще, насрать на меня, на тебя! А? Ты же не спищ, брат! Почему со мной не говоришь?

Я стараюсь делать вид, что сплю, и всё крепче наматываю ремень своей сумки на кулак. И нервничаю, наверное, не меньше, чем сосед. Там, на дне сумки, в коробках из-под видеокассет лежат 14 тысяч долларов и столько же в рублях. Деньги в Афганистан для Дятла, и боевые для тех, кто в Душанбе. Три часа назад при посадке в Домодедове они едва не стали добычей толсторожего, очкастого таможенного начальника. Он мгновенно меня вычислил, как только я вступил в зону контроля, и попытался нахрапом конфисковать всё. Скорее всего, он просто делал вид, но вид этот был очень грозным, и я поначалу даже всерьёз поверил, что срок за контрабанду валюты у меня уже есть. Трудные переговоры в таможенной «подсобке», переходящие на мат при упоминании некоторых очень важных фамилий (Кисель, Кисель, не пугай, ебал я твоего Киселя!), жалобный рассказ о тяжёлой судьбе товарищей (я, к слову, их пока и в глаза-то не видывал), оставшихся без денег в лапах у Талибана, призывы к гражданской совести (а она у этой алчной твари отсутствует, надо сказать, напрочь), обоюдные поглядывания на часы, до вылета 30, 20, 15… оставленный впопыхах заграничный паспорт, и вот, о, чудо! я, полегчавший только на триста грин, лечу по коридорам, за тридцать семь секунд покупаю в дьюти-фри две литровые бутылки «Чивас-Регал», пять блоков «Винстона» и самым последним вскакиваю в самолёт на Худжанд.

«Я очень добрый, а ты наглый, как и всё ваше херово племя, – сказал на прощание таможенник. – Но чурки тебя, парень, обязательно выпотрошат. Если не в Худжанде, то в Душанбе обязательно. Береги себя, много там шайтанов, с нежностью обо мне вспомнишь». Ага, «счастливого полёта»! Мы с ним договорились всего на один процент от суммы, хотя он просил пять! Успех! Но как же эти бляди из бухгалтерии и Гриша не понимают, что деньги так возить нельзя! Что значит, все возят?! Да, кстати, уже в гармошке трапа меня догнали две запыхавшиеся девки в униформе погранвойск и отобрали жестянку фирменного зипповского бензина. Не успели изъять, так быстро я бежал через их рентгеновский ящик и досмотр. Обещали вернуть на обратном пути и даже дали расписку. Извините, не положено, у нас тут борьба с террором. Из-за них я чуть было совсем не опоздал, пришлось тарабанить в дверь самолёта. А может быть, и лучше было бы, если б опоздал?

– Брат, ты один здесь на весь самолёт белый человек, а вокруг все черножопый, так думаешь? Абдулло черножопый? Я тебе говорю точно, брат, полсамолёта моджахеды, исламиты, полсамолёта рахмоновские бандиты, а Абдулло не исламит, и не бандит. Я их не боюсь, я тебе всё расскажу, – сосед почти упёрся носом в моё ухо и стал быстро и громко шептать, шаря взглядом по салону. – Я и мой брат тоже к моджахедам ходил в горы. Дядя мой матери сказал, пусть Абдулло пойдёт в горы Коран изучать, всё равно работы в Ленинабаде нет, исламиты праведный люди, кормят, плохо не делают. Весь лето там бил, автомата стрелял, мины-хуины ставить учили двое, афганцы. Целий день – стреляй – молитвы, стреляй – Коран, араб нас учил по-арабски, мне нравилось, а потом раз ночью пришёл главный, таджик, сказал, надо экзамен сдавать, всех вас, молодых, будем иметь во имя Аллаха, а вы чтобы подчинялись, так угодно Аллаху. В задницу трахать, понимаешь? Смешно тебе? Разве так в Коране сказано, я спросил. Мне поломал таджик челюсть, вот шрам, я еле убежал, скрывался в Москве, а брат остался, не знаю, что с ним. Они все моджахед друг друга, во имя Аллаха, в зад имеют. А у меня девушка свой, познакомлю. Ты, брат, корреспондент, да? Деньги в Афганистан везёшь? Я Домодедово ящика сидел, слушал, как ты с очкастым рулил. Э-э-э, как не страшно? Жизнь там три копейка стоит, убьют тебя, один поедищ. Слущий, брат, я тебе помогу, кое-кто знаю там…

«Твою мать! Псих». Я больно оттолкнул таджика головой и, поставив ему сумку на ноги, выглянул в иллюминатор. «Ох, ты! Какая красота! Тяжёлое, остывшее медное солнце быстро садится, нет, почти падает в бирюзу. Внизу, меж складок бесконечных, до самого горизонта, гор на глазах набухают густые сиренево-чёрные тени, а вершины и хребты, как бумажные фонари, светятся, будто изнутри, алым огнём. Велики дела твои, Аллах!» Но, блин, недоёбанный сосед в чём-то прав. При всей этой рериховской вечере горы сверху очень похожи на кучи сухого дерьма, правда, исполинские такие кучи. Одна на другой, одна на другой. Ряды, ряды, ряды, и как-то нехорошо от этого на душе! Может быть, просто чужое, может, просто я боюсь туда… Скоро становится совсем темно, слева появляется и явно растёт жёлтый, сморщенный и какой-то зловещий сфинктер Луны, в маленький динамик сверху наигрывает заунывная и тревожная мелодия… Нелепая, дикая мысль сама собой начинает шевелиться в голове. Вот, сейчас выйдет Зейнаб с зелёным шарфиком на шее и объявит: «Уважаемые пассажиры! Пристегните ремни… избавьтесь от колющих и режущих… головы на колени… через пять минут наш самолёт влетит в жопу мира!» Тьфу! Мерзость, детсад… Стюардесса, действительно, вышла, но говорила она что-то непонятное, судя по всему, на фарси.

Под ложечкой неприятно сосёт от того, что я, действительно, лечу в эту таджикско-афганскую «жопу», лечу в страшную неизвестность, вонючую, липкую, и туда не хочу… потому что чую, лечу я на погибель, потому, что от «Афганистон» мне наверняка уже не отмазаться… будь неладен, ты, херов бен Ладен, Гриша и вся Шестая Вещательная Корпорация… О-о-о-о! Самолёт и в самом деле с воем начинает вкручиваться во что-то, что явно поплотнее неба. Мой сосед Абдулло зеленеет, по лицу ручьями стекает пот, он закрыл глаза и страстно шепчет то ли ругательства, то ли молитву… Чтобы как-то отвлечься от пугающих рывков и содроганий лайнера, впервые за три с половиной часа внимательно разглядываю этого странного человека. Ему на вид лет двадцать пять, на удивление – лицо благородное, породистое, одежда вся мятая, но очень качественная, европейская, и пахнет от него не азиатским козлищем, как от всех его соплеменников вокруг, а самым что ни на есть моим «Жак Фат». Может, уже спиздил? Нет, на месте. Мне даже уже кажется, что он куда умнее, чем стремится выглядеть. И что-то ему очень нужно именно от меня. И, уж точно, не ограбить. В самом начале полёта кресло слева было свободно, очевидно, он подсел, когда я спал. Спрятаться за меня думает, что ли? Или что-нибудь перенести. Очень странный тип. Таджик, подтверждая мои предположения, неожиданно, дрожа как в лихорадке, обратился ко мне на хорошем русском, почти без акцента. Нет, он просто взмолился, глядя в глаза и больно вцепившись мне в руку:

– Слушай, корреспондент, деньги везёшь, тебя же будут встречать на поле, скажи, что я твой переводчик, что ты меня нанял в Москве. Я в ящике был, в Домодедове перепутали, не на тот рейс погрузили. Помоги! Невесту хочу увезти отсюда. Её убьют, меня убьют. Скажи, скажи, кто, кто тебя встречает? Кого там знаешь?

– Абдусалома.

При упоминании этого имени парень отшатывается от меня. И, сложившись пополам, как от сильного удара в живот, замолкает до самой посадки. Связи, как я и думал, нет, телефон пишет: «Ошибка! Ошибка! Ошибка!». Почти сорок минут не подают трап. Сосед, очнувшись, что-то пишет на обрывке бумаги и незаметно вкладывает его мне в руку. «Записка, телефон с обратной стороны. Спрячь. Прошу, доедешь в Душанбе, слева направо набери и расскажи, что видел. Записку передай. Пожалуйста, прошу». Я последним иду к выходу, он сидит один в уже пустом салоне и отрешённо смотрит в иллюминатор.

У трапа – из темноты – кривые рожи стражников. Их много, и они тут же, с гиканьем, почти как баранов, дубинками начинают гнать толпу пассажиров к тёмному зданию порта. До него с километр, и там лают собаки. На бегу я пытаюсь объяснить кому-то из погонщиков, что мне нужен Абдусалом. Е-е-е? Абдусалом! Е-е-е? С третьей попытки мне разрешают остановиться. И, пока стражник вопит что-то в рацию, которая отвечает ему страшным треском, я, отдышавшись, закуриваю, оборачиваюсь назад и вижу, как на ярко освещённом пятаке у переднего колеса самолёта люди в камуфляже с автоматами запинывают и забивают прикладами какого-то гражданского, а он истошно кричит, причём на русском, что-то про невесту и Аллаха. Отсюда уже не слышно, что именно, ясно, что для меня. Прощай, Абдулло! Хрен его знает, кто ты такой, но спасибо тебе за предупреждение, задницу свою постараюсь беречь. Теперь-то я точно знаю, куда я попал! Я в Азии!

2. Абдусалом

Абдусалом восседал, а вокруг кипел шмон. Стражники, раздавая пинки и зуботычины пассажирам, с грохотом вываливали на длинные столы содержимое их больших клетчатых баулов и, с криками, подолгу в нём рылись. Искали непонятно что, но, судя по стонам и причитаниям жертв, находили заныканные деньги и тут же их изымали. Нет, у Абдусалома не было трона, он статно восседал на одном из старых аэрофлотовских диванов, что были выставлены полукругом посреди огромного плохо освещённого главного зала аэропорта, лицом к происходящему. Я сразу понял, что именно этот сорокалетний подтянутый красавец-перс в переливающемся тёмно-синем костюме и хорошем итальянском галстуке, с орлиным профилем, полуопущенными веками и снисходительной золотой полуулыбкой и есть нужный мне начальник худжандской таможни Абдусалом. Он был здесь главный. По обе стороны от него, расставив ноги и заложив руки за спину, стояли два седых круглолицых помощника-таджика в толстых серых спецназовских бушлатах с капюшонами. Без погон, но у каждого на лбу написано: «Сделано в КГБ СССР. Капитан». Время от времени некий согнутый прихлебало выпрыгивал откуда-то из-под начальственного дивана и наливал Абдусалому треть пиалы чаю из пузатого фарфорового чайника, стоявшего подле на низеньком дастарханчике. Величественный начальник таможни отпивал глоток с закрытыми глазами и молча совершал едва уловимое движение каким-нибудь одним из своих, сплошь унизанных перстнями, пальцев рук. Каждое из этих движений имело свой особый, чёткий смысл. И от того, какой рукой и каким пальцем двигал Абдусалом, зависело, в какой части зала и у какого таможенного стола шум и вопли усилятся. По такой же распальцовке стражники выделяли неких людей из толпы ждущих «досмотра» пассажиров и подводили их к Абдусалому. С иными он и оба его помощника даже расшаркивались по-восточному и дружески обнимались, но почти все из этих избежавших шмона «избранных», перед тем как выйти за стеклянные двери на волю, заискивающе улыбаясь, выкладывали на столик перед Абдусаломом какие-то вытянутые картонные коробочки. Уже потом я с удивлением обнаружил, что это были куклы «Барби», не меньше десятка. Ждать пришлось минут двадцать. Два цепких рябых азиатских мента в форме, непонятной народности (скорее узбеки или вообще киргизы, чем таджики), держали под локти меня, а третий, в гражданском, – мою сумку. Им очень хотелось врезать мне по почкам – я закурил на лётном поле, отказался отдать им паспорт, кроме того, они уже наверняка знали, что лежит в сумке. И только слово «Абдусалом», которое я, как заклинание, повторял ежеминутно, удерживало их от немедленной расправы.

3. Дятел

Меня подвели к нему по мановению указательного перста с большим квадратным рубином. Абдусалом внимательно изучил моё редакционное удостоверение, сверил фото с оригиналом и, жёстко глядя в глаза, спросил:

– Виктор знаешь?

– Дятликович? Конечно, мой друг, ТВ-шош.

– Гость! – Пальцы щёлкнули, и стражники, бережно опустив мою сумку на диван рядом со мной, растворились в воздухе, прихлебало немедленно налил мне чаю и выдал сникерс.

– Как он, Виктор?

– Передаёт привет вам лично.

– Мне? – Глаза Абдусалома потеплели. – Где он, в Душанбе?

– Нет, уже в Афганистане, в Пандшере.

Абдусалом горько покачал головой. Опасаюсь, мол, за него! Показал жестом, жди! И тут же забыл про меня на два часа, у него был самый сенокос. В самый разгар процесса он даже сам лично убегал куда-то пару раз. Помощники Абдусалома, пограничник и «особист», оказавшиеся, как я и предполагал, бывшими советскими гэбэшными капитанами, в его отсутствие вели со мной хитрую и напряжённую восточную беседу, выпытывая у меня всякие детали моей жизни, маскируя вопросы рассказами про своих родственников, что торгуют в Москве урюком, и «навяливанием» их телефонов. Выяснилось, что они не смотрят наш «Шош-ТВ». Но при этом, к моему изумлению, они, без остановки, страстно и безмерно восхваляли личные человеческие качества моего «друга» и корреспондента Дятликовича и его съёмочной группы, осчастлививших Худжанд неделю назад, пролётом в Душанбе всего на несколько часов. После очередного витка разговор опять свёлся к лучшему и честнейшему из журналистов, Виктору, и, хотя Дятла я никогда не видел и лишь раз говорил с ним по телефону, я поддакивал и расписывал его невероятный талант, как мог. Меня изрядно потряхивало после всего услышанного и увиденного в самолёте, на лётном поле и уже здесь, внутри порта, пока меня вели к Абдусалому, а говоря о Дятликовиче, который успешно сумел отсюда выбраться, я несколько успокаивался, у меня тоже появлялся шанс. Дятел попал сюда так же случайно, как и я, просто не было билетов на прямой рейс, причём в отличие от меня, он не подозревал о существовании Абдусалома. И я не знаю, что нужно было сделать, что нужно было сказать всем этим людям, чтобы они не убили его на месте, более того, прониклись таким уважением. Правда, всего через несколько дней я и многие другие станем свидетелями тому, как с радостным криком «Дятликович! Дятликович! Дятлико-о-о-ви-и-и-ч!», как по команде, в секунду, будут пустеть многолюдные улицы и умолкать шумные базары чуть ли не всех среднеазиатских городов, ну, по крайней мере тех, где показывал «Шош-ТВ», и сотни тысяч человек, от младенцев до старцев, восторженно замирая у телевизоров, будут жадно ловить каждое русское слово этого худого и лохматого двухметрового белорусского парня с горящими глазами, серьгой в ухе и клетчатым моджахедским платком на шее. А он, обдолбанный крепчайшим чарсом Дятел, Заратуштрой на фоне походных костров из самой глубины чёрной афганской ночи будет вещать им о высоком боевом духе моджахедов Северного альянса племён, о бессмертных героях Масуда, о мире, что там, в Афганистане, покоится на рогах большой чёрной коровы, о скором наступлении, одно и то же, по семь раз за неделю. Но этим, в основном ни бельмеса не понимающим по-русски, людям было, скорее всего, всё равно, что он говорит, они любовались им и любили его, как Гагарина. И эта ничем не объяснимая любовь была загадочной и невероятной. Это был его личный феномен, светлый феномен Дятла. Но об этом я пока не знал, потому что этого ещё не произошло, но я уже всей душой любил незнакомого мне Витю просто за то, что он, сам не ведая о том, спас мои диабетические почки от неминуемых и немедленных люлей и тем самым, наверное, спас мне жизнь, неделю назад обаяв в городе Худжанд важного человека по имени Абдусалом и его нукеров. И Витя же назвал мне по телефону его имя: Абдусалом тебя встретит!

4. Город Худжанд

– Всё! – три раза хлопнул в ладоши Абдусалом, когда последний пассажир с вывернутыми карманами покинул зал аэропорта. Он выбрал из кучи Барби одну, самую пёструю, и сам быстро зашагал на улицу в ночь. Его свита двинулась за ним, увлекая за собой и меня. Седой особист с чёрными крашеными усами на ходу стал запоздало и лживо объяснять мне, что происходило в здании порта в последние три часа.

– Понимаешь, кто летит? У кого деньги есть. У кого деньги есть? Кто барыга, наркотики возит. Не все, нет. Колхозник, кто на стройке в Москве за сто-двести баксов ишачит или мусор убирает, разве он на самолёте полетит? Иногда летит, не спорю, на похороны, на праздник, но таких сразу видно. Мы их и не трогаем даже. А барыга никогда честно не напишет, сколько баксов везёт, его же потом спросят, где такие деньги в России таджикам платят, а? Вот он и прячет, как может, а мы находим. Они, знаешь, хитрые, всё уже в цене забито, и наш обыск забит… Ты вот, корреспондент, знаешь, что за незадекларированную валюту срок полагается? Испугался, да? Баксы везёшь? Не бойся, ты гость Абдусалома, Витин друг, у тебя почти дипломатическая неприкосновенность, брат!

Вокруг все добродушно посмеиваются, дружески похлопывают меня по плечам, а пограничник-гэбэшник лукаво поглаживает мою чёрную сумку. Очень плохая шутка. Но я пленник. Мне не дали позвонить в Москву. Э-э-э, брат, ушёл спать телеграфист. Не дали сходить в туалет. Э-э-э, извини, не работает, брат. В любой момент эти люди, если захотят, могут прирезать, пристрелить или посадить меня в зиндан, а потом, если что, все в один голос скажут: «Ни знаим. Ущёл». Остаётся только, также напоказ, хитро посмеиваться над их азиатскими подъёбками и не отставать от Абдусалома.

– Он, наверное, думает, что мы тут, как пираты, самолёты грабим. Статью придумал, пока сидел, да?

– Я статьи не пишу, на телевидении работаю, а про вашу таможню один человек целую книгу сочинил, поэму, не верите?

– Давно написал? Кто такой?

– Давно. Ходжа Насреддин.

Абдусалом резким жестом прерывает хохот. Моя сумка летит в багажник новенькой чёрной BMW вслед за безжалостно брошенной туда куклой. И через семь секунд мы уже летим с космической скоростью по тёмным бездыханным улицам Ленинабада. За рулём сам Абдусалом. Помимо меня в машине два знакомых «капитана». Они больше не смеются, пограничник озабоченно разговаривает с кем-то по абдусаломовскому мобильному телефону и, судя по интонации, отдаёт какие-то распоряжения.

– У нас тут неспокойно. Своя война, тайная. Узбекско-таджикская. Опять Худайбердыев прорвался в горах, слышал про такого? Узбеки денег подкинули, он и полез, собака бешеная. Танки у него даже есть, артиллерия. Ваша двести первая дивизия его, шайтана, держит, а то бы всё, кабздец нам здесь бы пришёл. Народ гнилой, весь перемешанный, не поймёшь, кто узбек, кто таджик. Останешься, завтра покажем. У нас и камера есть, бетакам, своя, и оператор. Никто про эту войну не пишет, не говорит, на словах дружба с Каримовым, а на деле хуже, чем за Пянджем. Он нам Худайбердыева, а мы ему моджахедов с гор пропускаем, чтобы они в Фергане джихад делали. Там, в Афгане, тоже всё из-за нашей войны так. Такой репортаж можно снять. Во!

– Не могу, Витина группа в Душанбе сидит без корреспондента, он же уехал.

– Да. Вы, журналисты, как военные, народ подневольный. Витя то же самое говорил. Мы ему – оставайся, поработай, водки попей, а он – не могу, приказ, Масуд, Нью-Йорк, бен Ладен, надо лететь. Здесь был бы порядок – ни Нью-Йорк, ни Масуда бы не взорвали. Подумай! В Душанбе мы тебя всегда отправим.

Мне казалось, что мы петляем среди этих безжизненных серых глиняных дувалов уже, как минимум, часа два, хотя часы показывали, что прошло всего пятнадцать минут. Один раз фары выхватили на мгновение из густой темноты старика на ишаке, и больше ни одной живой души. Иногда Абдусалом вдруг останавливался у каких-то строений и пропадал ненадолго во мраке. Я прислушивался к ночи, звенели невидимые цикады, далеко выла одинокая собака, и где-то уже совсем-совсем далеко, может быть, в горах, что-то бухало, с интервалом в пять-десять секунд. Наверное, Худайбердыев. Мои спутники тоже внимательно слушали темноту. В одну из таких пауз усатый особист, сидевший вместе со мной на заднем сиденье и, как Абдусалом, молчавший всю дорогу, неожиданно сообщил мне, что Абдусалом родственник президента Рахмонова. «Он – как это по-русски? Сестроёб, зять, женат на рахмоновской сестре. Вот ему и отдали аэропорт. Хороший мужик. Справедливый. Бывший наш командир».

5. Джинны и шайтаны

В конце концов ещё через пятнадцать минут Хороший и Справедливый резко затормозил у ярко освещённой, обитой красной клеёнкой изнутри, летней чайханы, едва не протаранив её своим BMW. Стол ждал и ломился, чайханщики беспрестанно кланялись, как китайские болванчики, а на маленькую сцену в углу при нашем появлении выскочил заспанный толстый певец и немедленно, ещё не разлепив глаз, очень громко и с надрывом, затянул, под собственный аккомпанемент на незатейливом синтезаторе, какую-то пронзительную и подвижную таджикскую песню. Он орал и играл так громко, что я сразу оглох, ничего не слышал из того, что говорят мне мои спутники, и только кивал на каждое их слово. Это очень забавляло капитанов, и они, без пауз, с двух сторон, подливали и подливали мне водки и буквально запихивали в рот большие, жирные и пахучие куски только что изжаренной на углях изумительно нежной баранины. Причём они пили по чуть-чуть из одного графинчика, а меня заставляли в хорошем темпе, по полстакана зараз, из другого. Абдусалом водку не пил, мяса не ел, он довольно улыбался, глядя куда-то через меня, и, характерно по-азиатски покачивая головой, энергично отстукивал костяшками указательных пальцев по цветастой клеёнке быстрый ритм этой кошмарной полночной музыки. Водка была дрянная, или с какой-то дрянью, и я, несмотря на обилие еды, быстро и тяжело пьянел, но опьянение принесло с собой некоторое избавление от внутренней тревожной дрожи в груди, которую я, как мог, мысленно подавлял и скрывал несколько последних часов, притупило гадкое тошнотное ощущение разрастающейся опасности, всё поплыло перед глазами, и в какой-то момент мне стала вдруг нравиться вся эта ситуация, эти смешные странные люди, что, действительно, напоминали стражников и вельмож из читанных в детстве книг о Насреддине. Я даже сам как-то почувствовал себя отчасти тем самым книжным Ходжой, которого Аллах зачем-то с торбой за плечами занёс сюда на ишаке. Ничего не изменилось здесь, в Средней Азии, за прошедшие пятьсот лет! Ничего! Мне вдруг страшно захотелось сказать им что-нибудь такое дерзкое, насмешливое и очень рискованное. Озадачить их, пусть думают. Зачем? А просто так. Я ведь давно уже понял по быстрым косым взглядам, по интонации жёстких коротких фраз, которыми они иногда перебрасывались, что Абдусалом и его помощники что-то решают обо мне между собой, чего-то выведать хотят от меня, и даже догадывался, чего именно, просто не знают пока, как начать, и поят меня дрянью, чтобы я стал поразговорчивей. Ну, а может быть, я просто параноик и плохо думаю о гостеприимных радушных людях? Может, у них просто задание охранять меня, «иностранного» московского журналиста? Тогда тем более надо дать им понять, что я не лыком шит, хоть и вынужден был напиться их «палёной» огненной воды. К этому времени певец удалился промочить горло после трёх или четырёх истошных песен, а усатый особист, смеясь, описывал мне устройство здешней вселенной.

– Ошибаешься, корреспондент, не везде люди одинаковые, у нас тут есть и совсем не люди. Шайтаны и джинны, слышал про таких? Вот шайтаны. Они очень на людей похожи, живут среди них, притворяются, но на самом деле совсем другие, хитрые, мерзкие твари, только и думают, как человека подставить и погубить. Вот узбеки – каждый третий шайтан. За Пянджем – все шайтаны. Со многими ещё повидаешься. Хочешь, научу, как распознать? По ноздре, одна у них ноздря. И по поросячьему хрену, скрученный весь, как штопор. Что смеёшься, не веришь? А-ха-ха-ха! Скажи ему, Абдусалом! А с джинном, вообще, лучше тебе не встречаться!

– У меня есть один знакомый джинн, молодой, в картонном ящике по воздуху летает, люди его ногами бьют, зовут Абдулло.

Зря я это сказал. Рожи у всех троих сразу вытянулись, стали серьёзными, злыми. Уставились на меня. Абдусалом вообще своими пустыми чёрными глазищами дырку мне во лбу высверлил, аж запекло. Молчим минуты три. Даже пышногрудая русская официантка с пергидрольным коком, что всё время крутила задницей перед носом Абдусалома, гордость заведения, резко свинтила, почуяв неладное. А может, кто и махнул ей незаметно. Первым заговорил капитан-пограничник.

– Хорошо, корреспондент, что ты сам начал, соображаешь. А то мы уже сами хотели тебя, по-свойски, по дружбе порасспрашивать. Мы, конечно, сами Вите предложили, чтобы все ваши через Худжанд, а не напрямую в Душанбе, летали, так и вам, и нам, и всем лучше, но Витя ведь о тебе не предупредил, не позвонил. Телефон Абдусалома у него есть. А ты в очень опасную историю с этим своим джинном вляпался. Расскажи нам, что знаешь, отдай, что у тебя есть, и забудь про него.

Я стал было говорить, что вообще ничего не знаю. Что этот Абдулло мне ничего, кроме как про моджахедов-пидоров и про то, как сидел в ящике в Домодедове, не сказал, я подумал, что он просто сумасшедший, потом увидел, как его колотят, а сейчас вспомнил. Но Абдусалом прервал меня и обратился к усатому особисту:

– Расскажи ему про самолёт, пусть понимает, что мы ему зла не хотим. И так каждая собака уже про это знает.

Усатый вопросительно и долго смотрел на Абдусалома. А потом, придвинувшись ко мне, стал негромко рассказывать про самолёт. Абдусалом и пограничник тоже перегнулись через стол, и мы вчетвером почти сошлись лбами над остывающими шашлыками и кабобами.

– Месяц назад к нам на дозаправку сел ваш российский пассажирский рейс из Душанбе. Не слышал такую историю? Ещё до посадки мне из Душанбе позвонил мой начальник, генерал, и сказал, что на борту тонна! Представляешь, сколько это! Тонна самого лучшего афганского героина, четыре девятки! Я про такой первый раз слышал. Чище нет. С героином летит человек, на таком-то месте сидит. Без оружия. Приказ – надо брать. В Душанбе не стали, шума испугались. Самолёт ведь ваш, российский. Мы быстро посовещались, самых верных людей взяли и пошли. В салон вошли, а этот, твой друг, джинн, уже успел спутниковый телефон настроить, кому-то позвонил и нас спрашивает: «Кто главный?» Я ему говорю, мол, сейчас узнаешь, собака, кто главный. А он мне трубку протягивает: «На, поговори!» Из трубки тот же самый мой генерал, что приказ отдавал, меня по имени называет и приказывает: «Подождите!» Как подождите, наши люди героин уже в багажном отделении нашли! Тут Абдусалому звонит и его генерал, и тоже приказывает: «Ждать! Не трогать». Сидим, ждём, пассажиры волнуются, мы нервничаем, а он смеётся над нами, колхозники, говорит, не знаете, с кем связались, в жопу меня ещё поцелуете. Нет, говорю, щенок, не дождёшься. Четыре часа они там наверху рулили, наверное, до вашего Путина дошли. Смотрим, рядом вертолёт опускается, наши, ваши генералы, русские, в штатском в очках люди. Руками машут, кричат, не слышно что. Тот генерал, что мне звонил, в самолёт залез, чёрный, трясётся весь от злости. Приказ, говорит, Рахмонова: «Отпустить самолёт! Головы поснимаю, если тронете кого!», и улетел вместе со всеми. Гадёныш этот, Абдулло, когда мы собрались выходить, мне прямо в рожу плюнул, а Абдусалома взял за галстук и к заднице своей приложил. Оттрахал бы, кричит, да некогда. Мы хотели его всё-таки пристрелить, не стали мараться, так ушли.

Я двадцать пять лет служу, даже когда гражданская война была, такого позора никогда не видел. Рейс улетел, мы бешеные. Так унизили при подчинённых, при пассажирах. Там ещё корреспонденты были немцы, из Москвы один, газетчик. Немцы ничего не поняли, а московский – всё выспрашивал, почему не летим, почему не летим. Не читал ничего? Я давай сразу звонить корешкам-особистам в Домодедово, так и так говорю, у вас порядка больше, берите от нас подарок, только щенку этому, прошу, хлебало как следует набейте и привет от нас передайте.

Вечером звонят – куда там, говорят. На поле с мигалками встречали, нас близко не подпустили. Абдусалом позвонил родственнику своему при нас. Ругается. Тот ему говорит, ничего сделать было нельзя, а наглеца этого я тебе найду, и делай с ним, что хочешь. И вот сегодня позвонили мне, не знаю, кто, и говорят, принимайте посылку, ваш лягушонка летит в коробчонке № такой-то, из-под стиральной машины, запакована хорошо. Думает, что летит в Душанбе. Как он в салон вылез, не знаю! Ты ему не помог, случайно?

– Я спал всю дорогу. Какие-то сказки поёте, взрослые мужики, бред, чушь полная.

– Нет, брат, не сказки. Не понимаешь, куда попал, что ли? В жопу ты попал! Здесь всё так. Так Масуд твоему Путину за пушки платит! Героином, понял! А вояки ваши возят на своих транспортах. Сначала в Москву идёт, потом в Европу. Знаешь, сколько героин за Пянджем стоит? Шестьсот долларов килограмм. А в Москве пятьдесят тысяч! А в Амстердаме сколько? Те танки, что сюда гонят, – дерьмо, хлам, «Т-55», шестьдесят третий год выпуска, сам видел, снаряды – два из трёх не взрываются, вертолёты без приборов, старьё, а засчитывают, как новые. На вес чистого золота выходит! А Масуду куда деваться, его талибы к самой речке прижали, пять километров полоска. Этот самолёт случайный был, у вояк транспорт сломался, вот и погрузили на гражданский, так спешили. Твой этот Абдулло – он никто, гондон одноразовый, он тебе правду сказал, у них даже баб нет, друг друга в зад пользуют. Он должен был только позвонить и всё, и молчать. А он то ли псих, то ли под кайфом был. Ты из-за него пропасть хочешь? Жизнь сломать? Ладно, давай, что он тебе дал, ты последний его видел в самолёте.

Я откидываюсь на спинку стула, долго шарю в кармане и достаю скомканную бумажку. Разворачиваю и разглаживаю её пальцами на столе. Бумажка круглая и девственно пустая с обеих сторон. Ни одной буквы. Белая метка. Трое тупо глядят, как я медленно несколько раз переворачиваю перед их носами этот маленький неровный кружочек бумаги в клеточку. «Мне конец». Музыка! Вместо музыки вспышка, дикая боль в затылке, и всё вокруг быстро погружается во мрак…

6. Сады Аллаха

Просыпаюсь от страшного грохота, надо мной, высоко, метрах в пяти потолок, бледно-зеленый свод с кругами арабской лепнины. Где я, в мечети? Нет, судя по всему, это огромный будуар, и я утопаю в перине посреди невероятных размеров квадратной кровати. В большие окна бьёт ослепительный солнечный свет, и там же находится источник этого ужасного шума. Встаю со второй попытки – и тут же спотыкаюсь обо что-то большое. Это моя сумка! В окне то появляется, то исчезает чья-то голова. Длинная палка сильно и часто колотит по стеклу. Как не разбивается!

– Корреспондент, на самолёт опаздываещь Дущанбэ, – истошно вопит голова, – Это я, Абдулло, шофёр Абдусалома, вставай, блят, сорок минут осталось. Семь двадцать. Шесть обещал. Восем летиш.

На полдороге к окнам вдруг понимаю, что я – в чём мать родила, а вся одежда разбросана на полу вокруг кровати. Долго ищу штаны. Добегаю до окон – и впадаю в столбняк от увиденного. Мама дорогая! Я у Аллаха в раю! Я парю над уходящим до горизонта садом из роз. Над горизонтом – ломаная серая линия, горы. Отовсюду меж громадных розовых кустов бьют в слепящее лазурью небо, играя с утренним солнцем и распространяя вокруг сотни радуг, снопы бесчисленных фонтанов. А вдоль этой чудесной аллеи стоят белые мраморные здания, и каждое – маленький Тадж-Махал. И в одном из них я! Большие белые птицы пролетают мимо окон. Снизу к стене моего дворца приставлена короткая лестница, и какой-то человек, едва удерживая равновесие на последней ступени при помощи палки, которой только что колотил в стекло, зло машет мне кулаком. В дверь, что в соседнем зале, тоже тарабанят, она закрыта изнутри на ключ. Я высовываю голову, и страшная щекастая гурия, в ядовитом, блестящем балахоне, такой же тюбетейке и с двумя чёрными жирными сардельками над ушами, на корявом русском сообщает мне, что стучат уже час, и что такой уважаемый человек, как Абдусалом, ждал долго, пока разбудят, потом плюнул и уехал в порт. Стыдит. У меня есть пять минут на всё. Машина ждёт. О ужас, не может быть, чтобы я с этой?! От одной мысли – дикий спазм в паху. Нет, скорее всего, нет – слишком каменная у неё рожа. Я ничего не помню, ничего не соображаю, в горле стоит водка и болит затылок. Деньги в сумке. Всё.

7. Горы

«Уазик» летит над пыльной землёй, на переднем сиденье, рядом с шофёром, сидит подозрительно знакомый седой таджик с чёрными подкрашенными усами. Заметно, что ему так же плохо, как и мне, и он стонет и крякает на каждой кочке.

– Вот напились вчера, даже домой не смог доехать, пришлось здесь, в абдусаломовском раю, ночевать, это для Рахмонова строили, а он не ездит сюда, вот мы тут гостей и принимаем. Ты сам-то как, корреспондент? Помнишь хоть что-нибудь?

Я честно признаюсь, что смутно, затылок вот болит почему-то. Оказывается, я упал вчера вместе со стулом на спину в какой-то чайхане.

– Как вы столько пьёте, журналисты?

– Я дома вообще почти не пью…

Абдусалом, улыбаясь, встретил нас в свежей белой рубахе, без галстука, без пиджака, без перстней. Приснилось, что ли? Выглядел он прекрасно.

– Давай-давай, корреспондент, дэньги дай на билет. Российские, две двести. Телефон Москву, там кабинка в углу. Эй, ты, помоги ему!

Быстро пьём сладкий кофе, сидя на выставленных полукругом посреди большого светлого зала протёртых аэропортовских диванах. Я постеснялся прилюдно поставить себе укол инсулина, и меня дико мутит. Всё, пора. Абдусалом крепко жмёт мне руку, Виктору привет! Я достаю из сумки красивую коробку с «Чивас», обойдутся и одной в Душанбе, вам, Абдусалом, от нас с Витей, за всё. Хороший виски, подарок. Прощайте!

Усатый ведёт меня к самолёту марки «Ан-24». Я, не удержавшись, спрашиваю напоследок, были ли куклы.

– У дочки его сегодня день рождения, всех знакомых просил, боялся, не привезут. Привезли десять. Он, вообще, Хороший мужик, Справедливый. Только по-русски плохо вот понимает и не говорит почти. В кишлаке вырос…

Старый самолёт с надсадным рёвом отрывается от земли. Он, как лягушка, подпрыгивает в небе. Выше. Выше. Выше. Смотрю вниз. Горы сверху так похожи на исполинские кучи высохшего дерьма, одна на другой, одна на другой, ряды, ряды, ряды… Сколько ещё я увижу их на этой войне, у каждого окопа, у каждого блиндажа. Горы в миниатюре… Абдусалом… Автосалон… Не бойтесь пробок! Автосалон на Войковской открыт всегда! Авторадио!.. Может быть, я всё-таки в Москве? Заснул пьяный в такси? Нет, ни хера!

Александр Орлов, декабрь 2002