Читать книгу Парижское эхо - Себастьян Фолкс - Страница 2

Закрывшись в ванной, я начал было справлять нужду, как вдруг заметил краем глаза свое отражение. Оно оказалось таким красивым, что я тут же прильнул к зеркалу, чтобы рассмотреть его поближе – так торопливо, что в спешке забрызгал кафель под ногами. Стряхнув в унитаз последние капли, я спрятал свой зиб в трусы и наконец смог полностью сосредоточиться на лице. Казалось, кто-то очертил мои скулы легкой полоской теней, а потом подкрасил тушью ресницы. Во взгляде таилась глубина, которой я прежде никогда не замечал. Склонив голову набок, я сначала улыбнулся, а потом сосредоточенно нахмурил лоб, однако ничего не изменилось: как бы я ни кривлялся, в этих глазах все так же светились юмор и жизненный опыт. Словно это было лицо кого-то постарше, чем я.

Как же так вышло, что я никогда раньше не замечал этой красоты? И тут ведь не стандартная привлекательность кинозвезды из старого фильма и не пресная смазливость современных инди-мальчиков. Тут соединились душа и сексуальность. Благородство облика.

Я крутанул зеркало увеличительной стороной к себе, потом вернул нормальной стороной. Поднеся к лицу ручное зеркальце, нашел подходящий угол и как следует разглядел себя в профиль. Попятился к стене, а затем качнулся обратно, почти дотронувшись до стекла щекой.

Все было по-прежнему. До этого я покурил кифа, да, но там ведь было совсем чуть-чуть – помногу мне курить не нравилось. Еще я выпил банку колы – по совету одного знакомого из колледжа: он говорил, что это помогает поддерживать нормальный уровень сахара в крови. Ну как же все-таки здорово, что это отражение – мое. С тем, кто так выглядит, не случится ничего плохого. Я и он – вместе мы отправимся путями мира и праведности к далеким неизведанным странам, где по улицам гуляют девы с нежной, как атлас, кожей.

В течение нескольких минут мы не могли отвести друг от друга глаз. Наконец он сказал:

– Пора выдвигаться, приятель. Давай уже, чего тянуть?

Я поймал себя на том, что согласно киваю в ответ. Я и сам давно это понял. Ничего возмутительного в его словах не было, наоборот, они несли облегчение.

– Да поезжай уже.

– Поеду. Теперь уже совсем скоро.

Мы жили в побеленном доме рядом с мединой — старым городом. Первый этаж занимала другая семья, но вход у нас был отдельный – мы поднимались к себе по пожарной лестнице. Нам принадлежали верхние два этажа и терраса на крыше с видом на море. Моя мачеха обычно сушила там белье, и отца это ужасно бесило: «Как мне приводить сюда людей, зная, что придется сажать их между мокрыми рубашками?»

Я никогда ничего не имел против этой женщины – ну, кроме, конечно, того, что она была мне неродной. Только это и ее привычка постоянно повторять собственные слова. Стоило ей услышать какую-то новость или додуматься до какой-то мысли, у нее в голове будто что-то заклинивало, и она больше не могла остановиться. Однажды январским утром она заявила: «Во всех наших бедах виноваты арабы из Залива. А хуже всех – саудовцы». В сентябре она все еще пережевывала ту же самую мысль – словно ее только что озарило.

Посреди террасы возвышался тайфор — журнальный столик, застеленный огненно-красной скатертью с круглыми блестяшками, сверкавшими на солнце. На нем стояла коробка сигарет, а рядом – цветные стаканы для чая. Время от времени отец приглашал на крышу знакомых мужчин в надежде, что те согласятся вложить деньги в его предприятие; пока он открывал очередную бутылку виски из личных запасов, те любовались видом на море. Отец предлагал выпивку гостям, и на лице его в тот момент появлялась такая плотоядная ухмылочка, что от одного взгляда на него мне становилось тошно. В городе была целая куча мест, где продавали алкоголь. Сперва казалось, будто ты пришел в обычный магазин, но очень скоро все становилось ясно. На витринах лежал один-единственный тип товара – бумажные салфетки, кошачья еда или что-то в этом духе. Любой местный знал, что на одних только салфетках магазину не выжить, другое дело – продажа алкоголя из-под прилавка. Пройти чуть вглубь, и за платочками «Клинекс» наконец показывался островок бутылок «Джонни Уокер» и «Гленморанджи», снизу обставленный импортным лагером и марокканским вином.

Когда отец сказал мне идти заниматься, я спустился в свою комнату, укромно спрятанную в задней части дома, и сел за учебники. В колледже я изучал экономику, хотя, конечно, «изучал» – слишком громко сказано. Я достаточно неплохо закончил среднюю школу, да, но это только потому, что мне всегда давались языки. Я выучил французский благодаря своей родной матери, которая была наполовину француженкой. Ее отец родился в семье франко-алжирских колонистов, тех самых, что осели в Алжире порядка ста лет назад и еще тогда получили прозвище pieds noirs, то есть «черноногие», – за то, что всегда носили обувь из блестящей кожи. Среди колонистов было принято заключать браки с такими же колонистами, и обязательно французами, но по приезде в Оран мой дед внезапно увлекся местной девушкой. Вскоре они поженились, хотя и не очень ясно, по какому именно обычаю. После свадьбы они переехали сначала в Марокко, а затем в Париж, где в начале пятидесятых и родилась моя мать Ханан. На месте им, конечно, не сиделось, но я не знал почему. Может, они решили, что оставаться в Алжире – слишком опасно. Идея назвать дочь арабским именем принадлежала моему деду-французу – видимо, так он надеялся угодить жене-алжирке, когда понял, что в Париже они застряли надолго. Согласно словарю, имя «Ханан» обозначает «милость» или «милосердие» – может, так он пытался проявить уважение к ее культуре.

Мать моя выросла в Париже, и, возможно, там бы ей и следовало остаться. Тем не менее в возрасте тридцати с небольшим она приехала в Марокко, чтобы навестить двоюродных сестер, и здесь, в силу печального стечения обстоятельств, познакомилась с неудачливым бизнесменом по имени Малик Зафар и вышла за него замуж. В 1986 году он стал моим отцом.

Она умерла, когда мне было десять. Или, может быть, девять. Тогда я даже не представлял себе, насколько серьезно она болела. Как-то раз перед уходом в школу я попрощался с ней и пожелал, чтобы к вечеру от ее «простуды» не осталось и следа. Она к тому моменту уже заметно похудела и разговаривала с трудом. Позже мне сообщили, что она лечилась от рака пищевода, хотя я толком не понимал, что это значило. В наследство мне достался французский язык.

Некоторое время я ходил в танжерскую американскую школу. Занятия там шли на английском, а девочки одевались по западной моде. Каждый день нас учили классическому арабскому языку. Скоро, однако, выяснилось, что бизнесмену-неудачнику, вроде моего отца, такое образование не по карману, поэтому меня отправили в обычную школу в районе Виль-Нувель. Там я постоянно отвлекался и очень скоро забросил всякое чтение, из-за чего потом лишь чудом сумел попасть в колледж.

Ну а в колледже, конечно, были девчонки. А еще преподавательница политологии – мисс Азиз. Когда сквозь окна аудитории на нее падал дневной свет, в абсолютной черноте ее густых, слегка вьющихся волос вдруг занималось пурпурное сияние. Она носила прическу чуть выше плеч. Как и все женщины в колледже, она почти всегда ходила в брюках, но как-то раз пришла в темной юбке до колен и белой блузке. Ее шею трижды обвивало длинное ожерелье из больших красных бусин. Ближе к концу лекции я заметил, что из-под подшитого края ее юбки выбилась белая ниточка и пристала к ноге, плотно затянутой в черный капрон.

На моем курсе все получали специальность по экономике. Скукота, но мне пришлось его взять по настоянию отца. Лекции мисс Азиз входили в обязательную программу; темы в основном касались политики, но было и немного истории. Однажды, например, она рассказывала про войны двадцатого века и о том, как первые европейцы высадились в Северной Африке. Она говорила о них так, словно сомневалась, что они на самом деле были людьми. С ее слов получалось, что, несмотря на всю свою культуру, они испытывали такую потребность убивать, против которой были бессильны любые симфонии.

Мне все это было в новинку. Раньше я особо не задумывался о том, когда и почему в мою страну пришли европейцы; я только знал, что многие церкви, площади и бульвары мы называем именами, которые достались нам от них. Но на той лекции, наслушавшись рассказов мисс Азиз о французах и испанцах, которые словно принадлежали к какому-то другому биологическому виду, я подумал: а вдруг, впервые оказавшись в Северной Африке, европейцы восприняли нас так же? Как примитивных дикарей, стороживших побережье на границе бескрайней пустыни. Как религиозных головорезов.

Поначалу складывалось впечатление, что мисс Азиз всегда все делала по правилам. Она терпеливо отвечала на вопросы студентов, пока в дверях не возникала голова заведующего кафедрой экономики доктора Ахмеда. Тогда мисс Азиз спешила выйти в коридор, положив раскрытый учебник на стол обложкой вверх.

Но в то же время она была не такой, как все. В голове она хранила знания о целом мире, но мир этот был другим, совсем не похожим на наш. Она никогда не опаздывала с проверкой эссе и со всеми держалась очень вежливо – даже с беззубым уборщиком Хамидом, подметавшим внутренний двор, пока мы, студенты, дружно потешались над его жирной гузкой и манерой переволакивать свой зад с места на место. Я не мог себе представить, чтобы мисс А., например, повысила голос на кого-то в учительской. Тем не менее что-то в ней безошибочно выдавало бунтарку, только я не мог понять что.

Моя подружка Лейла была того же мнения. Когда-то она придумала для мисс Азиз прозвище – «посланница» – в честь главного героя американского сериала, который так и назывался: «Посланник». Это была история о том, как самая обычная семья усыновила мальчика, а тот оказался пришельцем из космоса. Легкая комедия для детей и совершенно культовый сериал в нашем колледже. В семье с Посланником жили другие дети, которые постоянно просились в гости на его родную планету, но тот всегда им отказывал: он был так благодарен своим приемным родителям, что просто не мог их оставить, хотя бы на один день. С виду мальчик почти ничем не отличался от обычного ребенка: пара лишних пальцев на руках и кое-какие навыки по части телекинеза. Как по мне, так этот сериал сняли по заказу каких-нибудь религиозных группировок, чтобы отправить в массы зашифрованное сообщение: «Не переживай, что у тебя такая дерьмовая жизнь, главное – верить в чудеса и не пытаться никуда сбежать».

Пока отец накачивал своих гостей виски (они всегда только пили, вкладывать деньги в отцовский бизнес никто не спешил), я сидел на постели и таращился в учебник. Мне было скучно. Даже если лекцию читала мисс Азиз, я все равно не понимал, зачем тратить время на предметы типа истории. Какой смысл помнить прошлое, которое случилось задолго до твоего рождения? Ведь его невозможно по-настоящему «помнить». Мы же не видели его своими глазами, и наши учителя не видели, и никто из ныне живущих не видел и вряд ли когда-нибудь увидит. Ты не можешь помнишь то, что случилось не с тобой. Поэтому, когда кто-то начинает «вспоминать» прошлое, на самом деле он его всего лишь воображает… Но какой в этом смысл?

Если я не размышлял о предстоящем побеге, обычно я думал про Лейлу. Сидя у себя в комнате, я притворялся, что читаю про распределение доходов, а сам писал Лейле сообщения, тыкая пальцем в дорогущий телефон, который она отдала мне, когда отец подарил ей новый. Иногда она отвечала мне фотографиями: вот она играет с собакой, а вот – пьет фанту на веранде.

Я с ней не спал. Мне было девятнадцать, и я еще ни с кем не спал. Когда Лейла пришла к нам в колледж, кажется, многие парни попросту не заметили, какой она была красоткой. Тогда все пускали слюни на блондинок с волосами до плеч, а Лейла была темненькой и носила очень короткую стрижку, почти под мальчика. Когда на лекции она склонялась над своим конспектом, под белой рубашкой, застегнутой на все пуговицы, отчетливо проступали ее пышные формы. Студенткам нашего колледжа разрешали носить все, что они захотят. Лейла одевалась скромно, но даже в простой одежде чувствовалось качество. Может, ей все присылали из-за границы, а может, она сама заказывала онлайн. Через пару недель она пообвыклась и стала держаться свободнее. Она то и дело смеялась, и я поначалу боялся, что надо мной, но потом убедил себя, что дело было в ее беззаботном характере. К компьютерным играм, в отличие от меня, Лейла относилась достаточно спокойно, но зато, как выяснилось, просто жить не могла без «Посланника». Тогда-то между нами и полыхнуло. «Обожаю, обожаю, обожаю! Скажи, крутая вещь? – восхищенно воскликнула она, когда разговор зашел о сериале. – Мне нравится, как он всегда ко всем подкрадывается. А когда его удивляет какая-нибудь непонятная штука из нашего мира, он говорит…»

«Ледяные файерболы… Я в деле!» – в один голос выпалили мы оба.

Скоро наступил вечер, когда моих родителей не было дома, и я пригласил Лейлу посмотреть «Посланника». Она совсем не стыдилась любви к детской передаче. Мы залпом проглотили пять или шесть серий. Лейла упомянула еще несколько сериалов, но я о них даже не слышал – какие-то, наверное, шли по каналам, которых у меня не было. Некоторые из них не показывали и в США, думаю, их сразу снимали с расчетом на экспорт для молодой аудитории.

Каждый вечер я выходил на крышу, закуривал сигарету и долго буравил взглядом море, словно пытаясь разглядеть на другом берегу Европу. Затем, развернувшись, смотрел поверх домов на юг: вдали виднелись холмы и деревья, вскоре сменявшиеся полупустыней. Там все было коричневым, а в земле темнели рытвины и шрамы от лопат: попытка извлечь из песка хоть что-то при помощи самосвалов, грузовиков и конвейерных транспортеров, залепленных сухой грязью.

Но что же было там, на севере? Что творилось за морем? Где-то там начинались берега Франции и Испании, откуда в Африку однажды приплыли корабли завоевателей. Еще дальше – Германия. У всех в Европе были новые машины и наручные часы. Повсюду зеленели деревья – целые леса деревьев. Биркам на одежде можно было доверять: на них стояли имена настоящих производителей. Не то что у нас: сплошные китайские подделки. Светловолосые девушки гуляли по улицам в коротких платьях и с голыми ногами. Никто не прятал питейные заведения в дорогих отелях и подземных лабиринтах, где тебя может избить какой-нибудь престарелый алкоголик. Европейцы пили на каждом шагу, и не только мужчины, но и женщины: они заказывали вино и разноцветные коктейли.

Затягиваясь сигаретой, я рисовал себе эти картины, глядя на низкие облака, серые волны и далекий силуэт грузового корабля.

Хоть время и поджимало, я все никак не мог решиться. Узнай отец о том, что я надумал бросить колледж, он бы устроил жуткий скандал. Он верил, что эти четыре года учебы и вправду могут что-то изменить, что с дипломом передо мной откроются все двери. Я же был уверен: единственное спасение – побег из страны. А медлил я только из-за Лейлы и смутной надежды с ней переспать.

Жила моя подружка в большом особняке примерно в двух километрах от города. Дома она носила либо обычные джинсы, либо юбки и платья западных фасонов. Все они были достаточно длинными, но элегантными, обнажая медовую кожу ее ног. В семье Лейлы была домработница – женщина с сонными глазами по имени Фарида. Степенная, но еще не старая, выглядела она лет на тридцать пять. Покладистым характером Фарида напоминала корову. Она разносила чай и подметала полы, время от времени поправляя волосы, выбивавшиеся из-под заколки. В Лейле она души не чаяла: только при взгляде на девушку в уголках ее глаз порой появлялась улыбка. Других людей она словно не замечала; безучастно лавировала по комнате, поднося чашки и собирая со столов пепельницы. Или тащила охапки белья в дальний конец коридора, в прачечную. Бывало перед сном, лежа в своей постели, я представлял себе, как Фарида, уставшая после долгого рабочего дня, приглашает Лейлу в свою комнату, где-то в задней части особняка, и просит, чтобы та помогла ей раздеться и принять ванну. Стоя на коленях, Лейла долго мучается с пуговицами и застежками на белье и одежде. Вот Фарида, наконец, готова улечься в ванну. Лейла к этой минуте сама уже разделась догола, что в подобной ситуации мне казалось совершенно естественным.

Единственная проблема с такими фантазиями – постоянное ощущение, что кто-то за тобой следит. Вместо одной из стен в моей комнате стояла машрабия — резная деревянная перегородка, сквозь которую можно было наблюдать за происходящим в комнате прямо с улицы, через отверстия в дереве. В маленьких городках продавцы обычно закрывали машрабиями окна магазинов, чтобы незаметно подглядывать за прохожими и открывать лавочку, когда снаружи станет достаточно многолюдно. То есть в моем городе всегда оставалась вероятность, что кто-то за тобой следит. И так – всю жизнь, сколько я себя помнил.

У Лейлы был младший брат Билли и очень миловидная сестренка Найат, которые хоть и любили ввалиться к нам в комнату без стука, когда мы смотрели «Посланника» или играли в карты, но вскоре уходили по своим делам. В прошлом году, когда я готовился поступать в колледж, я однажды пришел к Билли в школу и поколотил там одного парня, который вздумал было его травить. Билли чувствовал себя в долгу, да к тому же хорошо понимал мои намеки. А еще я как-то раз подарил ему свою футболку «Рэдио-хед». Он уже заметно подрос и с каждым днем становился здоровее – того и гляди меня догонит.

Может, я влюбился в Лейлу из-за того, что время от времени она давала мне надежду? Может, поэтому я и сам убедил себя, что если с кем-то у меня и получится, то только с ней? Не знаю. Но после наших встреч мне было больно возвращаться домой, зная, что между нами снова ничего не было. По-настоящему больно. Если бы у меня был выбор: переспать со всеми девушками из нашей группы – с каждой из двенадцати, по очереди, – или только с ней, только с Лейлой… Да тут и думать не о чем, даже если бы в список тех двенадцати попали Вася и Кашира – две подружки, которых любой нормальный мужчина счел бы сногсшибательными красотками.

Я никогда не обсуждал Лейлу в компании других парней, хотя мы с ними часто говорили о сексе «вообще». Стоило кому-нибудь упомянуть ее имя, и я тут же старался сменить тему. Зато, оставшись в одиночестве, я часто представлял себе, как мой зиб наконец скользит в ней. Только этот момент, всего навсего. Мне казалось, что внутри там должно быть очень горячо – настолько горячо, что можно обжечься. Естественно, после таких мыслей у меня возникала мощная эрекция.

Моя мачеха ничем не занималась. Как и все знакомые мне женщины, большую часть дня она попросту сидела в четырех стенах, а к вечеру отправлялась в гости к какой-нибудь из своих сестер или подруг. Наша семья не была богатой, поскольку, чем бы ни занимался мой отец, все его проекты рано или поздно с треском проваливались. Правда, совсем уж горькой бедности, как некоторые семьи в медине, мы никогда не знали. У нас, к примеру, была уборщица: тучная неулыбчивая женщина, которая приходила к нам раз в неделю. За свою работу она брала всего несколько монет. Готовкой всегда занималась мачеха. Думаю, ей это даже нравилось. А еще ей нравились птицы. Она держала в доме две клетки с небольшими певчими птичками. «Глядя на них, я вспоминаю свое детство в горах Эр-Риф», – как-то раз сказала она. Дверь на крышу-террасу она обычно оставляла открытой – так в наш дом, построенный вокруг световой шахты со стеклянным куполом, иногда залетали дикие птицы. Обычно это были желторотые воробьи, которые достаточно легко находили путь из дома на пожарную лестницу, а оттуда – на свободу.

Через два дня после того, как парень из зеркала велел мне отправляться в дорогу, я снова полез в интернет и нашел билеты на самолет, но в этот раз они оказались очень дорогими. Тогда я подумал, что, может, лучше доплыть до Европы на одном из тех паромов, которые в нашем городе рекламировали на каждом шагу.

Пора отсюда выбираться… Что ж, ладно. Чтобы лишний раз не мучиться, я решил избегать ежедневных встреч с Лейлой. Я так плохо занимался, что наверняка провалил бы годовые экзамены. А если нет, если даже я все-таки получил бы специальность, приличной работы мне в любом случае не светило. Сидел бы со степенью бакалавра по экономике и бизнесу да с пометкой о прослушанном спецкурсе по политологии за авторством мисс Азиз (плюс пять часов лекций по истории). Никто не нанял бы меня с таким послужным списком. «Иди-ка ты на стройку, придурок, – сказали бы мне, а потом бы добавили: – Вставай в очередь, вон там – рядом с дипломированными каменотесами и водопроводчиками высшей категории». Поэтому мне и надо было уехать. Уехать… Куда-нибудь. Куда-нибудь-в-нормальное-место. Туда-где-круто-черт-возьми. Например в Париж.

О Париже я тогда почти ничего не знал, но мне вполне хватало и самых скудных сведений: город в центре Европы, населенный христианами, и главное – с кучей баров, девчонок, старых зданий и кинотеатров… Пока решимость не покинула меня, я резко вскочил с кровати и взбежал по ступеням наверх. На пороге гостиной со мной вдруг случилось что-то странное. Я словно вышел за пределы собственного тела и теперь просто наблюдал за всем со стороны. Я видел молодого парня в джинсах и футболке, с костлявыми руками, взлохмаченными волосами и двумя прыщиками на подбородке.

По выражению своего лица я понял, что сейчас все расскажу отцу.

Вот он я, Тарик, захожу в гостиную. Отец сидел на диване и просматривал какие-то бумаги, опустив на нос очки.

– Чего тебе? – спросил он. – Не видишь, у меня дела?

– Извини, – отозвался Тарик. – Чем ты занимаешься?

– Бухгалтерией. Эти счета никогда не кончаются. Почему ты бездельничаешь? Тебе что, нечего почитать?

– Нет, я уже прочитал все что нужно. – Тарик откинул со лба прядь волос.

– Ужин будет через час. Тогда и расскажешь, что хочешь, – мне и матери. Ты ведь знаешь, что она волнуется.

– Я уезжаю. Хочу пожить в другом месте.

– Боже, дай мне сил. Ты собрался бросить учебу?

– Да, но дело не в этом.

– А в чем же тогда дело?

– Я хочу уехать в другое место. В место получше.

Отец рассмеялся и отложил в сторону бумаги. Казалось, он решил, будто со свободными руками ему будет проще смеяться.

– Куда же? Фес? Алжир? Знаю, ты давно хотел туда съездить. Думаешь, в большом городе у тебя все будет по-другому?

– Нет. Там все то же самое, только… больше.

– Ну и куда тогда? В Малайзию? – Отец захлебывался словами. – В Австралию? А что? Езжай разводить овец!

– Скорее всего, в Париж.

– Что ты там забыл? Ты ведь там никого не знаешь.

– Нет, но я хочу увидеть город, в котором выросла моя мать. Хочу узнать о ней побольше. Я ведь говорю по-французски.

– Думаешь, они поймут твой акцент? Да и вообще, французы – они нас ненавидят. И всегда ненавидели.

Почесав подбородок, Тарик возразил:

– Не думаю, что кто-то станет меня ненавидеть. Мне кажется, я сумею вписаться. Там ведь много наших.

– Ах, ну да, конечно. Живут там в башнях-клоповниках по всему банльё[2].

– Мне все равно, где жить.

– А как ты собираешься жить?

– Как простолюдин. – Тарик на секунду задумался, а потом добавил: – Как герой.

Промокнув уголки глаз носовым платком, отец спросил:

– А деньги где будешь брать?

– Мне не нужны деньги. Буду полагаться на собственный ум.

– Собственный ум!

– Надеюсь, что так. Ты ведь знаешь, я хорошо говорю по-английски – не хуже коренных американцев.

– Да, индейцы тебя бы поняли. Насмотрелся телевизора.

– И по-французски. Моя мать…

– Какое же ты нелепое создание. – Отец расправил плечи, которые теперь уже не сотрясались от смеха. – Иди к себе и садись за учебники.

Он надвинул очки на глаза и потянулся к бумагам. Тарик медленно попятился к двери. Со стороны казалось, будто он надеялся, что отец его остановит. Взявшись за ручку двери, юноша застыл в нерешительности.

– Ну и? – Отец взглянул на Тарика, на мгновение оторвавшись от бумаг. – Чего ты ждешь?

Вернувшись в комнату, я побросал в рюкзак кое-какую одежду. Затем достал паспорт и все свои сбережения. Получалось совсем немного, хотя в пачке было несколько бумажек евро, которые достались мне от одного испанского туриста в награду за то, что я показал ему город. Я пошел в ванную и пристально вгляделся в свое отражение. Свет был не таким удачным, как в прошлый раз, и кожа чуть лоснилась.

«Ну и хрен с ним – подумал я. – В путь».

Побродив по городу минут пятнадцать, я поймал грузовик и уселся в кабину. Где-то сзади постукивали ящики с лимонадом и спрайтом. Водитель угостил меня сигаретой. Когда мы проезжали дом Лейлы, я выглянул в окно и с высоты кабины посмотрел поверх забора на аккуратную лужайку. На веранде горела электрическая лампа, прикрытая тканью. Мне хотелось, чтобы Лейла вышла из дома, но в то же время мысль о том, что я увижу ее, была совершенно невыносимой. На мгновение мне показалось, что чья-то невидимая рука схватила меня за легкие и стала выжимать из них воздух. Черт возьми, наверное, что-то подобное чувствуют люди в момент сердечного приступа.

Я закрыл глаза и отдался дороге.

Думаю, не стоит рассказывать, как именно я добирался до Европы. Долгая душная ночь в грузовом фургоне – никакого желания ни повторять, ни вспоминать такое. Скажу только, что Марсель я представлял себе совсем по-другому. Наверное, въезжать в страну через грузовой терминал – не самая лучшая идея.

Девятнадцать лет – по-своему хороший и плохой возраст. Хорошо то, что спать ты можешь где угодно: на пляже, в поле или, как в моем случае, между двумя ящиками на металлическом полу грузовика. У меня даже ничего не затекло – так ловко я устроился на ремешках от тента, с нетерпением ожидая, пока наш грузовик уедет подальше от терминала. Когда водитель ударил по тормозам на светофоре, я быстро вскочил на ноги и выпрыгнул.

Наконец-то я был во Франции. Похоже, я очутился в каком-то промышленном районе. Повсюду мелькали складские помещения, круговые развязки дорог, вереницы фур и грузовых автомобилей; казалось, все тут было сковано бетоном и металлом, и единственным, что напоминало о присутствии человека, были буквы на дорожных указателях. На одном я прочитал: «Сен-Мартен-де-Кро, Мартиг». Даже попав в эту дыру, я по-прежнему думал, что Франция – очень богатая страна. Каждый раз, когда водители давили на газ, раскручивая колеса под своими многотонными грузовиками, воздух наполнялся выхлопными газами дорогого топлива. Про сами эти грузовики и говорить было нечего: гигантские красные тягачи «Норбер Дэн-трессангль» проседали под тяжестью трофеев. Я направился к тому, что поначалу принял за остановку общественного транспорта, но это оказались мостовые весы.

Спустя примерно час я зашел в небольшое кафе при заправке и купил там сандвич с сыром, завернутый в целлофановую пленку. На поезд мне не хватало европейских денег, поэтому я решил добираться до Парижа автостопом. Я знал, что двигаться нужно в сторону Лиона, а не Бордо. Я предположил, что большинство грузовиков наверняка едут в Париж, поэтому вопрос сводился лишь к тому, как бы остановить один из них.

Туалет на заправке оказался неважным. Какая там стояла вонь… Словно тут разразилась эпидемия дизентерии. А еще – жуткий бардак на полу. Интересно, у них и дома так? Повсюду валялись обрывки туалетной бумаги, а в лужах воды и мочи скрипела дешевая плитка. Но мне нужно было помыться, поэтому я терпел, кое-как сдерживая тошноту.

Вернувшись в кафе, я заметил одинокую девушку. У нее были сальные каштановые волосы и такой вид, будто она не спала целую неделю. Выглядела она чуть постарше меня, может, лет на пять. Когда мы встретились глазами, она отвернулась, но не сразу, поэтому я купил себе кофе и сел за соседний столик.

– Куда едешь? – заговорил я с ней по-французски, пытаясь сглаживать свой африканский акцент.

– На север.

– У тебя есть машина?

Девушка покачала головой, а потом сказала:

– Тут один дальнобойщик предлагает подвезти.

– Это опасно?

– Нормально. Ночью он попросит ему отсосать, но я скажу «нет».

– Понятно… Может, нам стоит поехать вместе? Так было бы спокойнее… И я бы проследил, чтобы с тобой все было в порядке.

– Давай. – Хотя на ней лица не было от усталости, девушка кое-как улыбнулась, а потом предупредила: – Будешь тормозить – придется дальше ехать без тебя.

– Конечно. Я – Тарик.

– Сандрин. Подожди, мне надо в туалет.

На обратном пути она остановилась у кассы, чтобы купить чупа-чупс, а потом заговорила с седым мужчиной, который сидел на табуретке неподалеку, помешивая пластиковой палочкой кофе. Допив, он кивнул в нашу сторону, и мы последовали за ним на парковку, где стоял его грузовик: зеленый «Айвеко» среднего размера с сиденьем на трех человек и спальным местом в глубине кабины. На водителе был свитер в рубчик на молнии, а под ним – рубашка и галстук.

Когда грузовик вывернул на съезд, Сандрин мне подмигнула. Я так и не сообразил почему. Может, она пыталась намекнуть, что наш водитель – растяпа? Или христианский фанатик? Европа – странное место.

Одно было совершенно ясно: французское радио никуда не годилось. Там шла какая-то передача, где мужчина и женщина тараторили со скоростью света и постоянно друг друга перебивали. Но лучше уж они, чем местная музыка. Французский поп! Однако, побоявшись, что Сандрин такое нравится, я решил промолчать.

Нашего водителя звали Морис, и он не слишком-то любил разговаривать. Я был уверен, что ради этого он нас и подобрал – чтобы скрасить одиночество, – но вскоре выяснилось, что для счастья ему вполне хватало собственных мыслей и дешевой попсы по радио.

Прошло около часа, а потом он вдруг объявил: «La vallee du Rhone», долина Роны, – и широко махнул рукой, словно эта земля была его родиной или, по крайней мере, личной собственностью. Может, в прошлой жизни он работал школьным учителем.

Когда я спросил, откуда он родом, в его голосе прозвучала такая гордость, будто речь шла о Голливуде:

– Па-де-Кале. – По тону Мориса было понятно, что чужаков, где бы они ни родились, он просто не воспринимал всерьез.

Морис возвращался домой из двухнедельной поездки. Я спросил, каково это – проводить так много времени вдали от семьи. Оказалось, он не женат. В кабине снова воцарилась тишина. Я рассказал ему, что направляюсь в Париж, но в ответ услышал лишь фырканье. Сандрин тем временем уже минут двадцать как спала, слегка приоткрыв рот и покачивая головой в такт движению грузовика. Мне очень хотелось рассмотреть ее получше, но я не решался: от пристальных взглядов спящие люди иногда просыпаются. К тому же получалось нечестно: открытый рот ее совсем не красил.

Через некоторое время я и сам стал клевать носом. В полудреме я слышал, как болтовня радиоведущих то стихает где-то вдалеке, то снова приближается, набирая силу. Потом заговорила какая-то speakerine[3] но голос ее неожиданно превратился в голос моей мачехи, которая стала отчитывать меня за побег. Несколько раз она повторила, что я поступил очень и очень плохо.

– Lyon, – вдруг объявил Морис и, заметив, что я проснулся, добавил: – On s’approche de Lyon, le ventre de la France[4].

Лион. «Живот Франции». Я сонно поинтересовался, откуда взялось такое название, и он сказал, что город славится своей кухней. Улитки в чесноке, жареная печень с шалфеем, пирожные с вишней и взбитыми сливками… Казалось, эта маленькая речь лишила Мориса последних сил.

– Беда в том, что в Лионе слишком много алжирцев, – с этими словами он вновь погрузился в молчание и стал проталкиваться сквозь длинную пробку на кольцевой дороге, а потом вдруг подытожил: – Их всегда было слишком много.

За окном темнело. Прислушавшись к урчанию в животе, я попытался представить себе те роскошные рестораны, о которых только что рассказывал Морис. Потом Сандрин попросилась в туалет, но водитель ответил, что придется подождать. Спустя примерно час мы наконец съехали с автострады на станцию автомобильного обслуживания, расположенную к северу от Лиона. Припарковавшись на стоянке для грузового транспорта, вылезли из кабины, и наш водитель объявил, что пойдет ужинать в кафе для дальнобойщиков. Нас он отправил на заправку. Неужели и правда вот так уйдет?

Не веря своим глазам, мы с Сандрин переглянулись. Она повела меня вслед за Морисом. Прильнув к запотевшим окнам кафе, мы наблюдали, как дальнобойщики смазывали паштетом длинные ломти багета и ели картофельное пюре с сосисками, приправленными кетчупом. Конечно, по сравнению с деликатесами из истории Мориса меню там было простеньким, но тем не менее все выглядело очень даже съедобным, и на столиках у многих посетителей стояли безымянные бутылки с красным вином.

– Вот ублюдок, – выругалась Сандрин.

Пока она ходила в туалет на заправке, я купил еще один сандвич, обернутый в пленку. Подразумевалось, что он с сыром, но внутри оказался только ломкий белый хлеб. Заморосил дождь, и мы побрели через парковку обратно к кафе. Вдруг девушка сунула мне в ладонь что-то твердое: это была плитка шоколада.

– Возьми, – сказала она. – Я целую кучу стащила, пока кассир менял чековую ленту.

– Где мы будем спать?

– В кузове. Если, конечно, он нам разрешит. Ты любишь сосиски?

– Не знаю. Свиные?

– Да какая там свинина. Одни хрящи да хвостики. Постой-ка тут на стреме, – сказала Сандрин, когда мы подошли к черному ходу кафе.

Минут пятнадцать мне пришлось мокнуть одному под дождем, пока девушка, наконец, не вернулась с тарелкой.

– Угощайся. Ешь прямо руками, милый, – сказала она, а когда я ухватил пальцами сосиску и обмакнул ее в картофельное пюре, добавила: – Добавь кетчупа. Нравится?

– Да. Как ты их достала?

– Дождалась подходящего момента.

– И никто тебя не заметил?

– Нет. Да им и дела-то особо нет. Там на кухне – одна молодежь. Наверняка и нелегалы есть.

Сосиски были островаты на вкус. Прожевав, я спросил:

– А ты здесь легально?

Сандрин рассмеялась.

– Да. Я – француженка. – Забрав у меня пустую тарелку, она выкинула ее в мусорный бак, а потом вошла в кафе и решительно направилась к столику Мориса, где он как раз доедал свой ужин.

Храбрости ей, конечно, было не занимать. Сквозь запотевшие стекла я видел, как дальнобойщики со смехом тыкали в нее пальцами, но Сандрин держалась невозмутимо, подперев руками бедра. Наконец Морис поднялся и вышел на улицу, в облако мелкой измороси. Подойдя к грузовику, он вытащил из кабины плед, а потом открыл нам кузов и велел залезать внутрь. На полу между перевязанными ящиками с каким-то грузом лежала деревянная палета, на которой вполне можно было устроиться вдвоем.

– И не вздумайте трахаться. Я обязательно услышу, – предупредил Морис, кинул плед во мрак и захлопнул за нами дверь.

Мы легли и попытались устроиться поудобнее. Места оказалось меньше, чем я рассчитывал, и получилось так, что мы с Сандрин соприкасались бедрами.

Хоть она была и не в моем вкусе – прямые волосы, сероватая кожа, – повернувшись на бок в темноте, я несколько мгновений чувствовал под локтем ее грудь, из-за чего у меня тут же набух член.

– Все в порядке? – спросил я. – Тебе ведь ничего не придется делать? Ну, ты понимаешь… С Морисом?

– Ничего. Нет. У него совсем другой типаж.

– В смысле?

– Я для него слишком взрослая. Он – педофил.

– С чего ты взяла?

– Видел, какая у него рубашка? И галстук? Потому-то я его и выбрала. Самое ужасное – нарваться на женатого. У них всегда отвратительные фантазии.

Посреди ночи я проснулся от собственного кашля. Сандрин сидела рядом и курила сигарету.

– А это безопасно? – спросил я. – Мы ведь не знаем, что в ящиках.

Девушка вдавила горящий окурок в металлический пол и ответила:

– Мне не спалось.

– Куда ты едешь?

– Не знаю. Сначала в Париж. Потом, может, в Англию.

– А что там такого особенного? – Задав этот вопрос, я почувствовал, что в темноте Сандрин улыбнулась.

– Дождь, туман и королева, которая весь день скачет по улицам верхом в своей роскошной короне.

– Правда?

– Да нет, конечно. Просто я кое-кого там знаю. Думаю, в Лондоне мне будет безопасней.

– Ты знаешь кого-то из местных? Англичан?

– Да.

– А какие они вообще?

– Англичане?

– Да. Я никогда их не встречал. Кроме одного престарелого извращенца, который когда-то жил в старой касбе.

– Как узнаю, обязательно тебе расскажу. А сейчас я бы покурила.

– Но ты же только что курила.

– Я имею в виду травку. У тебя есть что-нибудь?

– Нет. Я побоялся, что меня остановят на границе.

– Мне без травки не уснуть. Если только я не займусь сексом.

– Хочешь, чтобы я…

– Сколько тебе лет?

– Двадцать три.

– Не верю, – с этими словами Сандрин сунула руку мне в пах. – Ой. Прости, милый. Я была уверена, что у тебя…

Я пытался думать про юбку мисс Азиз, про Лейлу и ее мягкий кук, про груди домработницы Фариды. Я пытался проигрывать в голове все привычные фантазии, но в этот раз мне почему-то ничего не помогало. Мой зиб так и остался вялым и сонным.

Наконец мы уснули, а с утра я обнаружил, что во сне случайно кончил в трусы – такое часто со мной бывало, если я спал не дома, а в непривычной постели или, как в тот раз, на полу чужого грузовика.

Когда Морис распахнул двери, темнота кузова озарилась серым светом. Он, прищурившись, взглянул на нас, и я заметил на его учительском лице кривую ухмылку.

– Я иду завтракать, – объявил Морис. – Выдвигаемся через двадцать минут.

К полудню за окном уже мелькал пригород Парижа, а еще через полчаса Морис высадил нас у большой дорожной развязки, а сам обогнул круг и поехал дальше по кольцевой дороге, чтобы дальше свернуть к Северному Голливуду – городу Кале.

Я проводил взглядом зеленый «Айвеко»: у него включился огонек поворотника, а затем грузовик слился с потоком машин. Мы с Сандрин направлялись к центральной части города и долго шли молча. Я тихо радовался, что больше не нужно терпеть музыку и болтовню радиоведущих.

– Что ты будешь делать в Париже? – наконец заговорила Сандрин.

Мы шли вдоль шоссе на четыре полосы, по обеим сторонам застроенного современными зданиями. Однако скоро впереди показался вход в метро – на станцию «Мезон-Бланш».

– Не знаю. Наверное, попробую разузнать что-нибудь о матери.

Я с трудом перекрикивал рев машин.