Читать книгу Парижское эхо - Себастьян Фолкс - Страница 3

Поезд остановился на Северном вокзале. Я вытолкнула на перрон чемодан. «Простите… Pardon», – обернулась я к пассажирам, толпившимся в тамбуре позади меня, закинула за спину рюкзак и пошла по бетонной платформе вдоль скоростного поезда «Евростар», волоча за собой громыхающий чемодан на колесиках.

Кондуктора на выходе не было, зато, стоило мне повернуть к стоянке такси, ко мне тут же подбежал мужчина: как у многих других бомбил, круживших на вокзале в поисках работы, у него была типичная североафриканская внешность.

– Ой allez-vous, Madame?[5] Куда вам? Такси нужно?

– Да, нужно. Но тут ведь очередь, да?

– Куда едем?

– Бют-о-Кай.

Какое странное название, если произносить его вслух. В переводе – «Перепелиная горка».

– Восемьдесят евро.

– Сколько, простите?

Наверное, я показалась ему чересчур наивной, а может, все дело в том, что я – женщина.

– Смотри, – настаивал бомбила, раскрыв передо мной журнал с ценами – очень серьезный на вид документ, состоявший из таблиц и каких-то формул, похожих на логарифмы.

Ткнув пальцем в одну из колонок, он продолжил:

– Хорошая цена. Смотри. C’est bon[6].

Мы стояли под стеклянным навесом у самого выхода из вокзала; рядом петляла длинная очередь на городское такси.

– Non, merci. J’attendrai un vrai taxi[7]. И настоящего водителя, – сказала я мужчине.

Другие бомбилы, услышав мой ответ, что-то проворчали, но тратить на меня время не стали и тут же переключились на других растерянных путешественников, шедших из вокзала им навстречу.

– Salope[8], – послышалось мне вслед.

– Иди на хрен, – ответила я себе под нос и встала в самый конец очереди, спрятавшись от мошенников в толпе только что прибывших пассажиров.

Я уже потянулась к пачке сигарет, даже раскрыла сумку, но потом вспомнила, что боролась с привычкой последние несколько лет и шесть месяцев назад сумела наконец-то ее победить. По навесу над моей головой легонько постукивал дождь.

Следующий выходец из Северной Африки оказался водителем с лицензией. Он загрузил мои сумки в багажник своего «рено», а когда я попыталась извиниться за то, что они такие тяжелые, лишь отмахнулся. Усевшись на заднее сиденье, я выдохнула: «Allez»[9].Мы неслись по каким-то незнакомым бульварам: Маджента, Бомарше, Л’Опиталь.

Вдоль дороги мелькали вывески туристических агентств, облупленные стволы платанов, магазины холодильников, офисы и снова – туристические агентства… Зачем понадобилась эта спешка и от кого мы так бежим? Неужели наш маршрут и вправду такой длинный? Мне всегда казалось, что весь Париж умещается внутри кольца городских ворот, так называемых portes. В какой-то момент мы свернули на площадь Италии, где я когда-то уже бывала, но потом навигатор вновь повел нас по незнакомой улице.

Вдруг на глаза мне попалась вывеска: «рю де л’Эсперанс», и я решила, что это знак. «Дорогие мама и папа, я живу на улице Надежды, что на Перепелиной горке». Казалось, такой адрес мог бы найтись где-то в Бостоне, в одном из аристократических кварталов; может, там я даже ходила бы на ужины к Лоуэллам – мечтая, что те однажды познакомят меня с Каботами, жившими по соседству.

Я вышла на узкой улице, которая сразу показалась мне странной. Вокруг тянулись невысокие здания, отделанные искусственным мрамором, и с парадной стороны перед каждым темнела железная оградка. Ничего общего с типичной османовской застройкой – величественной, но легко воспроизводимой. Вдоль дороги в плоских лучах солнца высились деревья, напоминавшие о городских пейзажах Утрилло; как и в его видениях Монмартра, на улице не было ни души.

Ключ мне передала заведующая прачечной на углу дома. Спустя несколько минут, сложив сумки у порога, я наконец шагнула в квартиру на первом этаже. Освоиться было нетрудно. В передней части располагалась гостиная, или salon, с небольшим балкончиком; чуть в глубине по коридору – спальня с отдельной ванной, а в конце – крошечная кухня и еще одна комната, настолько маленькая, что туда едва помещались односпальная кровать и тумбочка. Старинный паркет покрывали тонкие ковры; комнаты оказались больше, чем на фотографиях, приложенных к е-мейлу, но мебель – дешевле и обшарпаннее. Не беда: горшки с цветами и шерстяные пледы быстро поправят дело.

Переставив лампы и стулья, я занялась салопом: решила приспособить его для работы. На просторном обеденном столе должны поместиться ноутбук, карты города и бумаги. Я передвинула стол к стене – званые ужины в мои планы не входили. На кухне я нашла пакет пастеризованного молока, но холодильник оказался пуст. В буфете лежали открытые пачки пасты, перевязанные резинками, и банка пищевых добавок с тертым женьшенем.

В коридоре, рядом с вай-фай-роутером, обнаружилась школьная тетрадка с полезными заметками об услугах в нашем районе. Ближайший супермаркет находился в трех кварталах от дома – там можно будет брать кофе, молоко и хлеб для завтрака; в списке я заметила магазины и получше, но это еще успеется. Ну а что до ужина… Было лишь начало седьмого, но я успела проголодаться, поэтому рассудила, что Париж на то и Париж, чтобы долго бродить по улицам, а потом случайно наткнуться на какое-нибудь приятное местечко. Закинув в сумку книгу, я уже хотела идти, как вдруг вспомнила про родителей и гостившего у них брата Уоррена. С горем пополам написала им е-мейл – со своего нового и довольно бестолкового телефона, который мне одолжили на работе на время командировки – «прощальный подарок». Вай-фай то исчезал, то снова появлялся, но я кое-как изловчилась, и через мгновение письмо, присвистнув, улетело: «На месте. Все в порядке. Отпишусь позже. Целую, X.».

Когда я убирала в сумку телефон, он вдруг зажужжал. Не могли же родители так быстро ответить? Конечно нет. Соединение продержалось достаточно долго, чтобы подгрузить три новых е-мейла. Два оказались спамом, а в третьем говорилось:

«Привет, Хайна! Надеюсь, ты прочитаешь это письмо. Натали из UCL сказала мне, что ты собираешься в Париж, а может, уже приехала. Я все так же мучаюсь тут с романтиками (хотя мы с Сильви не так давно разошлись) и был бы не прочь с тобой увидеться, если, конечно, тебе позволит работа. Целую, всего наилучшего, Джулиан Ф.».

С англичанином Джулианом Финчем я познакомилась во время первой своей поездки в Париж. Тогда он читал обзорные лекции по литературе, но его основным профилем были французский романтизм и кинематограф «новой волны» (студенты особенно уважали его за подробный анализ работ Трюффо, и в частности картины «Четыреста ударов»). Было бы интересно узнать, как он живет теперь, оставшись без роскошной квартиры в районе Пасси, которая, как мне всегда казалось, принадлежала Сильви.

Я ответила: «Конечно. Я только приехала. Может, как-нибудь на следующей неделе? X.».

Не успела я закинуть на плечо сумку, как Джулиан ответил и попросил номер моего мобильника. Спустя минуту раздался звонок.

– У тебя наверняка целая куча дел, но я подумал, чем черт не шутит. Как насчет сегодня вечером?

Снова взглянув на часы, я сказала:

– Почему бы и нет? Вполне возможно.

Зачем ломать комедию?

– Я сейчас живу на рю дю Фобур-Сен-Дени. Тебе придется спуститься по рю де Марронни. Как доберешься до метро «Страсбург – Сен-Дени», пройди чуть дальше по улице, и справа минут через пять увидишь бар «Мари Сет». Успеешь к восьми?

– Думаю, да. «Мориссет»? Как Аланис?

– Что?

– Да ничего, забудь. Встретимся там.

Мое знакомство с Джулианом – как и первая поездка в Париж – случилось десять лет назад, когда я подала заявку на местную студенческую программу. Я училась на втором курсе колледжа по специальности «история». Большинство поступавших были студентами языковых факультетов, но по квоте там оставалось еще два места для нелингвистов. Программа состояла из обязательных занятий и дополнительных консультаций для работы над собственным проектом. Тогда мои знания о Франции ограничивались курсовой работой по Алжирской войне 1954–1962 годов – невероятно кровавому конфликту, в результате которого алжирцы все-таки сумели одолеть французов-колонистов, – и небольшим эссе про победу Народного фронта Леона Блюма в 1936 году. Я боялась, что моего школьного французского окажется маловато, поэтому жутко обрадовалась, когда меня все-таки приняли.

Летом того же года я записалась на интенсивный курс разговорного французского в Бостоне, а уже в сентябре, помахав родителям на прощание, с беззаботным «аи revoir»[10] была такова. Из Парижа я присылала длинные письма, которым мама с папой, по их словам, очень радовались. Но вот что интересно: волновались ли они, видя, что у меня находится время так часто и помногу им писать? Неужели они не понимали, что вместо этого мне стоило бы ходить по выставкам, вечеринкам и пикникам на берегах Сены? Может, им и в голову не приходило ничего подобного: в конце концов, несмотря на европейские корни, ни один из них ни разу не выезжал за пределы Штатов.

Правда в том, что хоть я и была потрясена Парижем, его красотой, россыпью кафе на тротуарах, деревьями, мостами и парящими над водой соборами и прочими прелестями, к которым ни один нормальный человек не смог бы остаться равнодушным, – несмотря на все это, мне было очень одиноко. Студенты-лингвисты держались вместе, и к тому же мне всегда казалось, что они ведут себя слишком инфантильно. Иногда я ходила в гости к одному знакомому мальчику-англичанину, который снимал комнату у пожилой француженки на авеню де ля Гранд Армэ, но этого не хватало, чтобы вырваться из социальной изоляции. А что до дружбы с местными – язык оставался слишком большим препятствием. Кое-как объясниться на ломаном французском по делу – это одно, но поддерживать светскую беседу в шумном баре – совсем другое.

Как-то вечером я неожиданно попала в Американскую библиотеку, и все изменилось. О библиотеке нам рассказал Джулиан, и, с его слов, это был настоящий рай, где мы, студенты, могли совершенно бесплатно найти все что душе угодно. К рассказу он добавил, что как раз в тот вечер проводит там мероприятие. Никаких особых дел у меня не было, и я решила сходить. Там я познакомилась с мужчиной, который положил конец моему вынужденному отшельничеству, но цена оказалась так высока, что даже десять лет спустя я по-прежнему расплачивалась по счетам. На протяжении нескольких месяцев мои письма домой переполняла эйфория. А потом я перестала писать.

Когда в июле я наконец вернулась, родители пришли в ужас: я похудела почти на десять килограммов. Скрепя сердце я согласилась на еженедельные встречи с доктором Павин – психотерапевтом, которая верила, что все мои проблемы уходят корнями в детство. Но ни мамино сочувствие, ни ободряющие отцовские похлопывания по плечу – ничто не могло заставить меня открыться. Правда, как-то раз в начале выпускного курса в колледже я всю ночь проговорила со своей соседкой по общежитию и лучшей подругой Жасмин Мендель. Но даже наедине с близким человеком я так и не смогла выразить словами всю глубину своего несчастья. Мне просто не с чем было сравнивать: ничего подобного никогда не случалось ни со мной, ни с теми, кого я знала. Поэтому я решила, что лучше всего спрятать свои чувства под замок и попытаться думать о чем-нибудь другом. Моя мать тогда жаловалась, что я от нее «отдалилась». А я не могла ей объяснить, что, если ты попал в ситуацию, в которой чувствуешь себя совершенно беспомощной, выжить можно, только цепляясь за привычное, за рутину, с которой ты худо-бедно справляешься. И цепляться придется до самого конца.

Все это время – и в долгие месяцы одиночества, и чуть позже, в дни мимолетного экстаза – Джулиан маячил где-то на горизонте. Для многих, но не для меня, его присутствие было куда более заметным. Его нельзя было назвать красавцем, к тому же он всегда вел себя по-британски сдержанно, и тем не менее многие студентки были в него влюблены. Так бывает. С одной стороны, он был настоящий профессионал, с другой – состоял в счастливом на первый взгляд браке с француженкой по имени Сильви, которая приходила в университет на официальные мероприятия и иногда – на лекции. Устроившись где-нибудь с сигаретой, она сидела со скучающим, хотя и дружелюбным видом и постоянно проверяла сообщения в телефоне. Парням-студентам Джулиан тоже нравился, потому что держался с ними на равных и был не прочь поговорить не только о кино, но и о футболе.

Во время учебного года Джулиан часто приглашал студентов на обед, и мы собирались в небольшом кафе на бульваре Распай. Нам он заказывал кувшин «кот-дюрон», но я отказывалась – мне не нравилось пить вино посреди дня. Для себя он почти всегда брал кружку разливного пива и яйца с анчоусами под майонезом. Однажды, посмотрев компанией какую-то студенческую пьесу, которую давали неподалеку от Парижской биржи, мы с ним оказались в кафе вдвоем. Я тогда ужасно опозорилась, перепутав слово «онгле», означавшее разновидность стейка, о которой я никогда прежде не слышала, и слово «англичанин» – по-французски они звучали для меня совершенно одинаково. Джулиан весь вечер подтрунивал над моей излишней серьезностью и называл меня «миссис Джеллибай» – в честь героини Диккенса, которая была одержима желанием помогать африканской бедноте. Под конец он даже поинтересовался, не была ли я новообращенной христианкой.

Несмотря на разное чувство юмора, я понимала, что Джулиан никого не пытался обидеть; к тому же мне нравилось, как он обходился со студентами. Иногда мне кажется, что уже тогда я замечала в его поведении какую-то напряженность и смутную меланхолию – признаки того, что огромная квартира в Шестнадцатом округе, очаровательная жена и контракт с издательством не приносили ему должной радости. Но скорее всего я это просто придумываю, поскольку в двадцать один год я была слишком поглощена собственными чувствами, чтобы думать еще о ком-то, тем более о человеке старше меня и в социальном плане намного более благополучном.

Забравшись в ванну, я намылила голову, размышляя о том, как ужин с Джулианом поможет мне заново влиться в ритм парижской жизни. Я решила доказать, что стремлюсь к этому, поэтому остановила выбор на черном шерстяном платье. К нему надела тяжелые ботинки, кожаный бомбер и серебристое ожерелье. На мгновение мне показалось, что я переборщила – «рок-звезда возвращается». Но потом решила – пусть, главное, что в этом наряде я чувствую себя уверенно.

Когда я добралась до станции метро, время еще оставалось, поэтому я пошла прогуляться по шумной улице. Возле входа в метро со стороны Страсбургского бульвара я заметила группу китаянок средних лет с хозяйственными сумками наперевес. Они стояли парочками, прислонившись к перилам, и ловили взгляды одиноких мужчин. Своеобразная извращенная версия семейной жизни: отведи меня домой и заплати за секс, но между нами ничего не будет, если ты не поможешь мне дотащить сумки.

Поднимаясь вверх по рю дю Фобур-Сен-Дени, я вдруг поняла, что улыбаюсь – от того, насколько непохож был этот квартал на Шестнадцатый округ, с его бескрайними просторами из гладкого камня, среди которых навсегда затерялось брачное гнездо Джулиана. На металлических ставнях магазинов толстым слоем лежали узоры граффити; когда-то давно, еще ребенком, я впервые увидела такие же в нью-йоркской подземке – тогда они привели меня в ужас. Я шла по очень старой улице, которая, застряв во времени, так и не приобрела современный облик. Ее оживляли лишь курильщики, дымившие на тротуарах рядом с барами. По пути мне встретилось несколько почти одинаковых заведений, но среди них я так и не нашла «Мориссет». Спустя минут десять я окончательно убедилась, что проглядела нужную вывеску. Вернувшись тем же путем, я наконец заметила красный навес, под которым виднелась надпись: «Ле Мари 7».

«Мориссет», «Мари Сет[11]»… Ну конечно. Как типично, с моим-то французским. Внутри, кажется, все посетители были не старше двадцати трех лет, и почти все играли в настольный футбол. Джулиан сидел недалеко от входа. Когда он вернулся с напитками, я извинилась за опоздание и объяснила, что запуталась в названиях.

– Я впервые приехала сюда в девяносто шестом – тогда Аланис Мориссет была очень популярной, – сказала я. – Мы на повторе слушали Jagged Little Pill.

– А я был уверен, что ты из тех женщин, которым нравится Джонни Митчелл, – отозвался Джулиан, стукнув своим бокалом по моему.

– Ее я тоже слушала. Ох уж эти канадские девчонки… умеют они изливать душу. А ты что же, теперь тут?

– Да. Живу неподалеку, на крошечной улице типа тех, что в Лондоне называют «мьюз». Когда-то там были конюшни. Сейчас под моей квартирой работает пивоварня. Поначалу я думал поселиться на пассаж дю Дезир, чуть дальше по улице, но, когда пришел посмотреть место, ворота на территорию оказались закрыты, а потом я так и не собрался.

– То есть ты пришел к воротам, за которыми начиналась дорога желаний, а на них висел замок?

– Не поверишь, но со мной всегда так.

Я ему подыгрывала, но в этом не было ничего плохого. Я знала, что Джулиан считал меня угрюмой социальной активисткой, и мне было приятно осознавать, что он ошибался; эта мысль добавляла мне уверенности.

– И чем же ты займешься на этот раз? – спросил Джулиан.

– Это длинная история, – выдохнула я и вдруг поймала себя на том, что провожу рукой по волосам.

– А если покороче?

– Что ж. Меня интересует жизнь парижанок во время немецкой оккупации, с сорокового по сорок четвертый год. Все, что соберу, войдет потом в книгу, которую готовит заведующая моей кафедрой профессор Путман.

– Это очень увлекательный период. А я слышал, будто ты навсегда распрощалась с академическим миром, сразу после докторской. Я тогда еще подумал: «Очень жаль!»

– Так и было. После защиты я на два года уехала в Африку, работала в просветительской программе против СПИДа. Когда вернулась домой, совершенно не понимала, что делать дальше. Тогда старая подруга Жасмин Мендель посоветовала мне отправить заявку в научный отдел при университете. В кои-то веке на нашей кафедре завелись лишние деньги.

Решив, что краткая история моей жизни уже порядком затянулась, я решила сменить тему:

– А ты? По-прежнему живешь девятнадцатым веком?

– Да. Пишу биографию Альфреда де Мюссе для одного английского издательства. Уже полкниги готово, если не больше. Ты поняла, о ком я говорю?

– Французский романтик, да?

– Да. Но миру он в основном известен как любовник Жорж Саид. Он писал пьесы, мемуары и очень много стихов. Я бы не сказал, что это высшая лига, но что-то в нем определенно было.

– Это он ходил с лобстером на поводке?

– Нет. Ты путаешь его с Жераром де Нервалем.

– Хочешь сказать, где-то в Лондоне есть издательство, которому понадобилась книга про второстепенного французского поэта девятнадцатого века?

– К счастью, по крайней мере одно точно есть. В этот раз я делаю упор на аутоскопию.

– На что?

– Аутоскопию. Это субъективное переживание, при котором тебе кажется, будто ты существуешь за пределами собственного тела и наблюдаешь за собственной жизнью со стороны. «Ауто» – «сам», «скопия» – «видение». У де Мюссе ее в избытке.

– В качестве поэтического приема или неврологического расстройства?

– В этом-то весь вопрос. По-моему, и того и другого. Но не подумай, к доппельгангерам все это не имеет никакого отношения. Там кое-что поинтереснее. Иногда, к примеру, он наблюдал, как идет навстречу самому себе по аллеям Тюильри.

– Звучит неплохо.

– Так и есть. Но он рассказывает об этом с невероятной тоской. В своем лучшем стихотворении, «La unit de decembre»[12], он описывает незнакомца, который преследовал его до самой старости, по разным городам, в разные периоды жизни.

– И кем же в итоге оказался этот незнакомец?

– Не скажу. Прочти стихотворение – сама узнаешь.

Я поднялась, чтобы купить у барной стойки еще пива, и сказала:

– Ты всегда умел раздразнить своих студентов. Заставить нас больше читать.

– Увы, мне не хватило таланта. Я относился к преподаванию как к вынужденной необходимости, которая только отвлекает меня от по-настоящему важных дел.

– Мне очень жаль, что у вас с Сильви ничего не вышло, – произнесла я, вернувшись с бокалами. – Что случилось?

– Ну и ну, ты времени даром не теряешь. А мы ведь еще даже не ужинали.

– Я не знала, что личные вопросы можно задавать только по расписанию.

– Да, между основным блюдом и сыром.

– Когда-то тебе нравилось, что я все говорю в лоб. Ты называл меня «настоящей американкой».

– Да, мне и сейчас нравится твоя честность. И то, что ты сразу призналась, что у тебя нет планов на вечер.

– Думаешь, француженка так не поступила бы?

– Конечно нет. Извини, если я чересчур напираю. Вот что случается, когда живешь один: становишься очень импульсивным. Но я почему-то был уверен, что ты…

– Голодная? – перебила я, ставя на стол свой бокал.

Два часа спустя, слегка раскрасневшись от вина, я шла домой от метро «Тольбиак». Вдруг в конце своей улицы я заметила сидящую на ступеньках фигуру. Она не была похожа на фигуру бездомного, решившего заночевать в теплом подъезде. Если уж на то пошло, Бют-о-Кай – не самое типичное место для бродяжек; кроме того, передо мной был не мужчина с бородой, а молодая девушка в грязной, но когда-то приличной одежде.

– Вы в порядке? – спросила я, но ответа не услышала. – Как вас зовут?

– Я вышла за едой. Но потерялась.

Похоже, у девушки был жар.

– Где вы живете?

– В «Олимпиадах».

– Никогда не слышала. У вас есть мобильный?

– Нет.

– Тогда пойдемте со мной. А завтра я помогу вам добраться до дома.

– Хорошо.

– Как вас зовут? – снова спросила я.

– Сандрин, – ответила девушка и, схватившись за мою руку, кое-как встала на ноги.

Дома я разложила на кровати в маленькой спальне одеяла и несколько пледов, выкатила в прихожую свой чемодан и принялась разогревать овощной суп из пакета. Я не видела причин не доверять этой простуженной девчонке, тем более опасаться ее.