Читать книгу Проклятие рода Лёвеншёльдов - Сельма Лагерлеф, Сельма Лагерлёф - Страница 3

I

Жила когда-то в Карлстаде полковница. Звали эту полковницу Беата Экенстедт.

Она происходила из рода Лёвеншёльдов, была красива, приятна в обращении и к тому же прекрасно образована. Даже пробовала себя в поэзии, и стихи ее считались ничуть не менее забавными и изящными, чем, скажем, стихи госпожи Леннгрен.

Небольшого роста, но с великолепной осанкой, как, собственно, и большинство Лёвеншёльдов. Красивое, одухотворенное лицо, умение сказать что-то доброе и приятное любому, кого бы она ни повстречала. Что-то романтическое было в ее облике… одним словом, мила на удивление. Забыть невозможно.

И одевалась до крайности элегантно, и причесана безукоризненно. В любом обществе, где бы она ни появилась, можно было не спрашивать: а у кого самая красивая камея? самый изысканный браслет? самые сверкающие кольца? Ясно и так: конечно же у полковницы Беаты Экенстедт. А у кого самые маленькие ножки? У нее же, у полковницы. И туфельки с золотым шитьем на высоких каблуках, неважно, в моде ли они в Париже или Стокгольме. В Вермланде то, что носит полковница, то и модно.

Жила полковница в очень красивом доме. Наверное, самом красивом в Карлстаде. Не на одной из узких, тесных улочек, искромсавших городской центр, а на самом берегу реки Кларэльвен. Из окна своего будуара она могла любоваться то на хмурую, то на сверкающую вуалью солнечных искр реку. А однажды ночью, когда над рекой стояла огромная, как медный таз, луна, к ней под балкон явился водяной – так она рассказывала. Подумайте только – водяной!

Он пел и аккомпанировал себе на золотой арфе. И никто не сомневался в ее рассказе, никто не крутил пальцем у виска – если уж все мужчины Карлстада готовы пасть к ее ногам, почему бы и водяному не спеть серенаду для обворожительной полковницы?

Столичные жители, заброшенные в Карлстад делами или родственными обязательствами, считали своим долгом нанести ей визит. Если вы сомневаетесь, то сомневаетесь напрасно: она очаровывала их незамедлительно, и они пожимали плечами: как может такая женщина, подлинный бриллиант в короне… как она может похоронить себя в маленьком провинциальном городке? Говорят, сам епископ Тегнер посвятил ей стихотворение, а кронпринц сказал вот что:

– Подлинное, несомненное французское очарование.

И даже произнес последние слова, грассируя на французский манер: «Фх’анцузское очах’ование». Хотел, видно, подчеркнуть: не просто очарование, а именно французское.

Сам генерал Эссен, да и не только генерал, многие из тех, кто помнил галантные времена Густава Третьего, люди, поверьте, много чего повидавшие, вынуждены были подтвердить: таких ужинов, какие задавала полковница, они в жизни не видели. Стол, сервировка, изящная застольная беседа – выше всяких похвал.

У полковницы были две дочери, Эва и Жакетт. Прелестные, приветливые девушки, ими восхищались бы в любом городе. Но не в Карлстаде. Девушки жили в тени материнской славы. Даже на балах молодые люди состязались за честь потанцевать с полковницей, а бедные Эва и Жакетт подпирали стены. Мы уже упоминали водяного; добавим – не он один, не только водяной. Многие пели серенады под окнами полковницы. Но никогда и никто не видел, чтобы кто-то стоял с гитарой или арфой под окнами дочерей. Только под окном полковницы. Юные поэты сочиняли оды и посвящали их Б. Э., но ни одной строфы, да что там – ни одной строки не посвятили они ни Э. Э., ни Ж. Э.

Любители позубоскалить на чужой счет утверждали: все же был случай, когда некий подпоручик надумал посвататься к Эве Экенстедт. Он и посватался, но полковница ему отказала: сочла, что у юноши скверный вкус.

Полковница не была бы полковницей, если бы у нее не было полковника. Полковник был. Достойный, мало того, достойнейший человек, заслуживающий самых лестных слов. Его приняли бы с распростертыми объятиями в любом обществе. В любом, но не в Карлстаде. Потому что в Карлстаде его все время сравнивали с женой – легкой и изящной, как бабочка, блистательной, находчивой и остроумной, приветливой и веселой до игривости. И грустно признавать, но приходится: на фоне жены он выглядел в глазах земляков как неотесанный провинциальный мужлан. Гости даже не особо прислушивались к его высказываниям. Правильнее сказать – они его просто не замечали.

Было бы несправедливо и глупо предположить, чтобы полковница допускала хотя бы малейшую близость с кем-то из вьющихся вокруг нее кавалеров. Или хотя бы неуместную игривость. Нет, об этом и речи не шло. Она держалась безупречно. Никто в городе не мог похвастаться особо доверительными отношениями с блистательной полковницей. С другой стороны, она не предпринимала никаких усилий, чтобы помочь мужу занять достойное место в обществе, вывести его из тени. Видимо, считала, что там ему и место – в тени.

И, наверное, настало время поведать, что кроме мужа и двух дочерей у очаровательной, окруженной всеобщим поклонением полковницы был еще и сын. А сына она не просто любила. Она его обожала, восхищалась, пользовалась каждой возможностью показать, какой у нее замечательный сын. И любой, кто хотел продолжать получать приглашения на легендарные вечера у полковницы, обязан был восхищаться этим во всех отношениях исключительным юношей.

Но не торопитесь осуждать полковницу – никто не станет отрицать, что у нее были все основания гордиться своим отпрыском. Она, возможно, баловала его, но он был и в самом деле очень одаренный и при этом приветливый и скромный мальчик. Не капризный, не дерзкий, не назойливый, как другие избалованные дети. Не прогуливал уроки, не устраивал каверз учителям. И, как ни странно, был куда более романтичен, чем сестры. Ему не было еще и восьми, как он начал писать стихи. Мог прийти к матери и возбужденно рассказывать: мамочка, я видел эльфов, они танцевали на лугу в Вокснессе, а водяной играл для них на арфе. Полковница не удивлялась – чему удивляться, когда она и сама видела этого водяного у себя под балконом?

Красивое, вдохновенное лицо, темные, мечтательные глаза… замечательный, превосходный молодой человек, во всех отношениях достойный своей выдающейся матери.

Она так любила этого юношу, что для всех остальных просто не оставалось места в ее сердце. Но при этом вовсе не была безумной, слабовольной мамашей, прощающей любимому сыну все грехи. Ничего подобного. Карл-Артур Экенстедт получил хорошее, основательное воспитание. А главное, научился работать. Да, она ставила его выше других созданных Богом существ, это правда. Но именно поэтому он должен был приносить из гимназии самые высокие оценки. И многие с одобрением отмечали: пока Карл-Артур учился, полковница никогда не приглашала на свои приемы учителей. Никогда! Ни один человек не решится даже намекнуть, что Карл-Артур так хорошо успевал в школе только потому, что он сын полковницы Экенстедт.

Нет, что ни говори, у полковницы был стиль.

В гимназическом аттестате у Карла-Артура стояло laudatur – высшая оценка по всем предметам. Большая редкость, между прочим. До него такой чести удостаивался только Эрик Густав Гейер[13]. И поступить в Упсальский университет для юноши было делом вовсе не трудным, как и для Гейера, – с такими-то баллами! Полковница много раз встречалась с маленьким и толстым профессором Гейером. Она даже как-то удостоилась чести быть его собеседницей за столом на парадном обеде у наместника. Впрочем, жители Карлстада пожимают плечами: еще неизвестно, кто из них удостоился чести – она или он. Профессор Гейер был необычайно одаренным и интересным человеком, но полковница никак не могла отделаться от мысли, что у ее сына не менее светлая голова, чем у профессора Гейера. И ее сын, Карл-Артур, тоже станет известнейшим профессором, на его лекции тоже будут стремиться и кронпринц Оскар, и наместник короля Йерта, и полковница Сильверстольпе. Одним словом, все упсальские знаменитости.

Итак, Карл-Артур в конце лета 1826 года уехал в Упсалу. И представьте, весь семестр раз в неделю отправлял домой письма. И не только первый семестр – за все годы учения в Упсальском университете он ни разу не нарушил данного матери обещания. И ни одно письмо, ни одна записка не были уничтожены! Полковница читала их и перечитывала, а за воскресными обедами, когда собиралась родня, знакомила собравшихся с последним письмом от любимого сына. И правильно делала – это были письма, которыми могла бы гордиться любая мать.

Полковница не без оснований подозревала, что родственники только и ждут, что Карл-Артур на поверку окажется не таким уж примерным сыном. Поэтому с особым наслаждением зачитывала, как он умно и рассудительно тратит деньги: снимает дешевую меблированную комнату, покупает на базаре масло и сыр, чтобы не тратиться на рестораны, встает в шесть утра, работает двенадцать часов в день. А этот почтительный тон, полный восхищения и преклонения перед матерью! Она зачитывала эти письма и настоятелю собора Шёборгу, чья жена была урожденной Экенстедта, и двоюродному брату мужа советнику Экенстедту, и своим двум кузенам Стаке, которые жили в большом угловом доме. Зачитывала со вкусом, не торопясь. Подумать только: Карл-Артур только теперь, оказавшись в большом мире, осознал, что его мать могла бы стать выдающейся поэтессой, если бы не посвятила свою жизнь мужу и детям! И написал об этом матери. Даже у нее, привыкшей ко всякого рода похвалам и комплиментам, глаза были на мокром месте.

Но настоящим триумфом стало полученное перед Рождеством письмо, в котором Карл-Артур сообщил, что не израсходовал все полученные от отца перед поездкой в Упсалу деньги. Он сэкономил примерно половину и привезет оставшиеся деньги с собой. У настоятеля и советника открылись рты от удивления, а один из кузенов Стаке, тот, что повыше ростом, заявил вот что: готов держать пари, что никогда ничего подобного в этой части света не случалось и вряд ли случится впредь. И все сошлись на одном: Карл-Артур – настоящее чудо.

Конечно, полковница тосковала по сыну. Он появлялся дома только на каникулах, и письма его служили истинным утешением. Она получала от них такую радость и такое удовлетворение, что иногда ей приходила в голову мысль: лучше и быть не может. Карл-Артур побывал, к примеру, на лекции знаменитого поэта-романтика Аттенбума и разразился целым эссе о поэзии и философии. Эссе такой силы и глубины, что полковница уже ни на секунду не сомневалась, что ее сыну суждено стать знаменитым человеком. И, может быть, даже превзойти в известности самого профессора Гейера. Его имя наверняка будут произносить в том же ряду, что и имя великого Карла фон Линнея. Полковница не видела причин, отчего бы ее сыну не стать мировой научной знаменитостью. Или знаменитым скальдом, как тот же Тегнер. Она наслаждалась этими мыслями, как гурман наслаждается королевскими деликатесами.

Рождественские и летние каникулы Карл-Артур проводил дома в Карлстаде, и каждый раз, когда он приезжал, полковнице казалось, что сын сделался еще красивее. Мало того, становится настоящим мужчиной. Внешне – да, но в душе он оставался тем же любящим и преданным сыном. Почтителен с отцом, нежен с матерью, весел и шутлив с сестрами.

Иногда полковницу охватывало нетерпение. Что ж такое, год за годом сын грызет гранит науки в Упсале, а ничего не происходит. То есть, может, и происходит, но имя его пока еще не прогремело по всей стране. Ей, конечно, разъясняли: Карл-Артур собирается сдавать так называемый большой кандидатский экзамен, а это требует времени. Только представьте, полковница, говорили ей знающие люди, только представьте! Надо сдать экзамены по всем предметам! По всем до единого! Астрономия, древнееврейский, геометрия… только представьте!

Она соглашалась, кивала головой.

– Представляю, – говорила она, но примириться не могла. – Это чересчур.

И все с ней соглашались – да, чересчур, само собой, чересчур, но не станут же ради Карла-Артура менять порядок выпускных экзаменов! И не где-нибудь, а в самом Упсальском университете, одном из самых древних и знаменитых университетов Европы.

Глубокой осенью 1829 года Карл-Артур прислал полковнице письмо. Шел уже седьмой семестр учебы. К великой ее радости, он записался на экзамен в латинском правописании. Экзамен не особо сложный, написал он. Не сложный, но важный, потому что, прежде чем сдавать кандидатский, необходимо иметь зачет по латыни.

Карл-Артур не придавал этому экзамену большого значения. У него никогда не было никаких затруднений с латынью. Уверен, написал он, все пройдет без сучка и задоринки.

В конце письма сообщил, что больше дорогим родителям писать не станет: смысла нет. Как только получит результат, сразу поедет домой – и надеется уже в конце ноября, а именно тридцатого числа, прижать к груди родителей и сестер. Еще до того, как успеет дойти письмо.

Вот так. Карл-Артур нисколько не сомневался, что сдаст латынь без особых трудностей. Но против всех ожиданий экзамен он провалил. Упсальские профессора решили его срезать и даже не обратили внимания на гордое laudatur в его карлстадском аттестате.

Он не столько огорчился, сколько удивился. Сомнений в своих знаниях у него не возникло. Другое дело – неприятно возвращаться домой побежденным. Но Карл-Артур был уверен – родители, по крайней мере мать, поймут: этот провал – результат придирок профессуры. С одной стороны, дали понять, что требования к знаниям в университете серьезнее и выше, чем у учителей карлстадской гимназии, а с другой – решили наказать за самоуверенность: Карл-Артур пропустил несколько лекций.

От Упсалы до Карлстада несколько дней пути. Подъезжая к восточной таможне в ранних, уже зимних сумерках, Карл-Артур уже почти забыл про свою неудачу, зато радовался своей пунктуальности: он возвращался именно тридцатого ноября, как и обещал. Представил мать в накинутой на плечи шали у окна: когда же наконец появится его экипаж? А сестры, наверное, уже хлопочут у стола.

Сани проскрежетали по булыжным мостовым кривых и тесных улочек старого города и выехали к западному рукаву реки, уже схваченной первым льдом. Карл-Артур увидел свой дом на берегу, и настроение резко упало. Что происходит? Весь особняк освещен, как церковь в рождественское утро. Мимо проносятся одни за другими роскошные сани с разодетыми в меха господами и дамами, и, похоже, все они собираются нагрянуть к ним в гости.

Нашли время затевать праздник, подумал он с некоторым раздражением. Он порядком устал после долгой поездки по засыпанным снегом, еще не разъезженным, а кое-где и обледеневшим дорогам. Охотнее всего бы поужинал и завалился в постель, а теперь придется переодеваться и развлекать гостей до полуночи, а то и позже.

И тут он внезапно похолодел.

А что, если мама затеяла этот прием в честь его блестящих успехов в латыни? Только не это…

Попросил кучера подъехать к черному ходу – ему вовсе не хотелось сталкиваться с гостями.

Через пару минут послали за полковницей. Слуга с поклоном пригласил ее в комнату домоправительницы – Карл-Артур только что приехал и хочет с ней поговорить.

Полковница всплеснула руками. Она больше всего боялась, что Карл-Артур задержится в пути и не успеет к задуманному приему, но нет! Он как всегда успел, ее мальчик!

Но Карл-Артур даже не заметил, что мать протягивает ему руки для объятия.

– Что ты затеяла? – спросил он, не поздоровавшись. – Почему сюда съехалось полгорода?

Словно бы встреча с матерью его вовсе не обрадовала.

– Но я думала… это же стоит отпраздновать… – Она так растерялась, что у нее похолодели пальцы. – Теперь, когда ты прошел это жуткое испытание…

– Мама, ты, вероятно, даже и в расчет не принимала! Не думала, что я могу провалить этот экзамен… а именно так и случилось.

Полковница обомлела. Такое ей и в голову прийти не могло. Карл-Артур, ее блестящий, несравненный Карл-Артур провалил экзамен!..

– Это никакого значения не имеет. – Видя, что мать побелела и вот-вот упадет в обморок, поспешил успокоить ее Карл-Артур. – Само по себе – никакого значения. А теперь… ты же пригласила весь город отпраздновать мои блестящие успехи. Теперь у твоих поклонников будет о чем поговорить.

Полковница по-прежнему не нашлась что сказать, тем более что он прав. Жители Карлстада – особый народ. Спору нет, ничто так не украшает студента, как скромность, старательность и умеренность. Но этого им мало! Они ожидают премий в Шведской академии, блистательных диссертаций, диспутов, причем такого уровня, что заслуженные упсальские профессора повыдирают бороды от зависти. Они ожидают гениальных импровизаций на национальных праздниках, огненных речей, они ожидают немого восхищения литературных кругов и приглашений на чашку кофе к профессору Гейеру, наместнику фон Кремеру или полковнице Сильверстольпе.

Вот такое пришлось бы им по вкусу. А в студенческой карьере Карла-Артура блистательных взлетов пока не случалось. Полковница ясно чувствовала, что знакомые ждут от ее сына чего-то выдающегося, необыкновенного, что подтвердило бы его редкостное дарование, и ей казалось, что теперь, когда Карл-Артур сдал серьезный экзамен, вполне уместно обратить на этот подвиг внимание общества.

И она даже представить не могла, что ее сын не сдаст какой-то, пусть самый трудный, экзамен.

– Никто ничего не знает, – сказала она задумчиво. – Никто не знает, что ты приехал. Кроме прислуги, конечно. Все только слышали, что их ждет приятный сюрприз.

– В таком случае маме придется выдумать этот сюрприз. А я пойду в свою комнату. К гостям не выйду. И не потому, что не хочу их расстраивать… к тому же вряд ли они так уж расстроятся. Скорее наоборот… Нет, дело не в этом. Я не хочу выслушивать их соболезнования.

– Боже мой… что же я могу выдумать? – жалобно спросила полковница.

– Не знаю… наверняка мама найдет выход, – сухо и с нескрываемым сарказмом сказал он. – Чтобы мама и не нашла выход? Разве такое возможно? А я, пусть мама меня извинит, пройду к себе. Гости не должны знать, что я приехал.

Полковница задумалась. Нет… это невозможно. Развлекать гостей, быть, как всегда, центром внимания, острить и выслушивать комплименты и при этом знать, что любимый сын сидит у себя в комнате, и душа его кипит от злости и огорчения.

Она этого не выдержит.

– Карл-Артур, милый, прошу тебя, спустись к гостям. Я что-нибудь придумаю.

– Что тут можно придумать?

– Пока не знаю. Хотя… почему не знаю? Знаю! Ты будешь доволен. Никому даже и в голову не придет, что я затеяла прием в твою честь. Только обещай: ты приведешь себя в порядок и спустишься к гостям.

И что же? Прием удался на славу! Один из блестящих, запоминающихся надолго приемов в доме полковника Экенстедта. Если не самый блестящий.

Подали жаркое, откупорили шампанское, и тут-то, неожиданно для всех, поднялся полковник и огласил предстоящую помолвку их дочери Эвы с лейтенантом Стеном Аркером. Поднял бокал с шампанским и предложил присоединиться к тосту в честь молодых.

Восторгам и поздравлениям не было конца.

Лейтенант Аркер… бедный офицер, к тому же без всяких перспектив на повышение. Все знали – он очень долго увивался за Эвой Экенстедт. Поскольку дочери полковника никак не могли похвастаться обилием поклонников, весь город с интересом следил за развитием романа, но никто и никогда не предполагал, что полковница даст согласие на этот брак.

Постепенно все же просочились слухи, что такое решение было чистейшей импровизацией. Оказывается, полковница дала согласие на помолвку вынужденно – хотела скрыть, что обещанный сюрприз не состоялся.

И представьте, никто даже не подумал ее осуждать. Наоборот. Вот это женщина! Вряд ли во всем мире найдется кто-то, кто умеет с таким блеском выходить из самых затруднительных положений. Только полковница Экенстедт.

II

Кроме прочих достоинств, у полковницы Беаты Экенстедт было замечательное свойство: она не держала на людей зла. Если кому-то случалось ее обидеть, выжидала. Пусть обидчик одумается и извинится. Важно соблюсти эту церемонию. И охотно прощала, а простив, становилась такой же теплой и приветливой, как и до ссоры. Надо отдать ей справедливость – отходчивая женщина.

Все дни рождественских праздников она с нетерпением ждала, когда же Карл-Артур наконец попросит прощения за свое поведение в тот памятный вечер. Как он грубо с ней разговаривал! Полковница ставила себя на его место и понимала – да, безусловно, причины для вспышки были. Мальчик устал с дороги, подавлен неудачей, а тут этот неуместный праздник… и все же с матерью так не разговаривают.

Прошло уже несколько дней, было время одуматься, но он вел себя так, будто ничего не случилось. Ни малейших признаков раскаяния.

Веселился на рождественских приемах, охотно катался с молодежью на санках. Дурное настроение как рукой сняло: такой же приветливый и внимательный, как всегда. Но… он не сказал тех слов, что она от него ждала. Наверное, никто, кроме нее, не замечал, но между ними выросла невидимая стена. Они были не так близки друг другу, как всегда. Нет-нет, недостатка в ласковых словах не было ни с его, ни с ее стороны, но она понимала: нарыв не вскрыт.

Он так и уехал в Упсалу, думая только, как исправить случившуюся на экзамене оплошность. Так что если полковница надеялась получить от сына письменные извинения, то надеялась зря. Карл-Артур писал исключительно о своих студенческих делах: мол, дни и ночи напролет зубрю проклятую латынь. Мало того, беру частные уроки у двух доцентов, хожу на все лекции и даже записался в некий клуб, где диспуты и семинары проходят исключительно на латыни. Одним словом, делаю все, чтобы на этот раз выдержать экзамен и не опозориться.

То есть посылал домой письма, полные самых радужных ожиданий.

Полковница отвечала в том же духе, но в глубине души ее терзал страх. Как же так? Он обидел родную мать, не попросил прощения, и вполне может случиться – высшие силы его за это накажут.

Только не подумайте: она вовсе не желала сыну зла. Даже молилась, просила не обращать внимания на его проступок. Пыталась объяснить Господу: не вини его, я сама во всем виновата.

– Не он заслуживает наказания, а я. Все из-за моей глупости и тщеславия. Хотела похвастаться его успехами.

Но после этих молитв она по десять раз перечитывала письма сына, пытаясь найти в них желанные слова раскаяния, не находила и волновалась все больше. Ее мучили предчувствия: если Карл-Артур не попросит прощения, ни за что не сдаст он этот проклятый экзамен.

В чудесный мартовский день, ближе к концу семестра, полковница объявила домашним: еду в Упсалу навестить приятельницу Маллу Сильверстольпе. Они встретились прошлым летом в Кавлосе на приеме у Юлленхолов и так подружились, что теперь Малла зовет ее приехать в Упсалу, обещает познакомить со своими друзьями из литературных кругов.

Карлстадские друзья пожимали плечами: что это с ней? Распутица, по дорогам не проехать. Все ожидали, что полковник скажет свое веское слово и отговорит от опасной поездки, но полковник согласился, как, впрочем, и всегда. Не было случая, чтобы он что-то запретил жене.

Дороги, как и предсказывали, были отвратительные, несколько раз коляска застревала в размокшей вязкой глине, приходилось поднимать ее рычагами, подстилать сучья. Лопнула рессора. Не успели кое-как починить – сломалась оглобля. Переломилась пополам, как спичка.

Но полковница держалась. Маленькая, хрупкая полковница держалась. Конечно, физически она была слаба, но мужества и юмора хватало на всех. Хозяева постоялых дворов, смотрители, кузнецы и крестьяне, которых она встретила на пути, пошли бы за ней на край света, настолько велико было ее обаяние. Все будто понимали, как важно полковнице добраться до Упсалы.

Она, само собой, предупредила госпожу Маллу Сильверстольпе о своем приезде. А Карлу-Артуру – ни слова. И подругу попросила не выдавать – как приятно сделать мальчику сюрприз!

Полковница уже доехала до Энчёпинга. До Упсалы всего несколько миль[14], но тут новая неприятность. Лопнул обод, веером разлетелись спицы, и надо ждать, пока починят колесо.

Она сходила с ума от нетерпения и беспокойства. Поездка заняла намного больше времени, чем предполагалось, а переэкзаменовку по латыни могли назначить на любой день. И тогда все теряет смысл: она и затеяла это путешествие только ради того, чтобы дать сыну возможность попросить прощения до экзамена. Полковница была уверена – если он не произнесет заветных слов примирения, неизбежно провалится и во второй раз. Откуда взялась эта уверенность, она и сама не могла бы сказать.

Не могла усидеть на месте. Раз за разом сбегала по лестнице – не привезли ли обод от кузнеца?

И вот полковница в очередной раз спустилась вниз, остановилась на крыльце и увидела, как на постоялый двор въезжает двуколка, а рядом с кучером сидит студент. И студент этот – кто бы вы думали? Полковница не верила своим глазам. Рядом с кучером сидел ее сын, Карл-Артур!

Он спрыгнул с коляски и подбежал к ней. Никаких объятий, схватил ее руку, прижал к груди и глянул на нее так хорошо знакомым ей чудесным, мечтательным, почти детским взглядом:

– Мама… прости мне мою неблагодарность! Я вел себя так скверно тогда, зимой…. Ты же затеяла праздник в честь моего возвращения, а я… я… – Глаза его наполнились слезами.

Она чуть не захлебнулась от счастья. Слишком хорошо, чтобы быть правдой. Такого не бывает.

Полковница вырвала у сына руку, обняла его и начала целовать. Она ничего не понимала, не могла объяснить, что произошло, но твердо знала одно: она вернула сына. Она вернула сына! Счастливее момента в ее жизни не было и, скорее всего, не будет.

Полковница потянула Карла-Артура за руку, они поднялись в ее комнату, и тут все объяснилось.

Нет-нет, он еще не писал экзамен. Экзамен завтра. Но он вдруг понял, что не сможет его сдать, и помчался в Карлстад, чтобы увидеться с матерью.

– Ты сумасшедший… неужели ты рассчитывал съездить в Карлстад и вернуться за один день?

– Нет… конечно нет. Я твердо знал, что я должен делать. Все остальное – будь что будет. А экзамен… я и сейчас уверен, что опять провалюсь, если не попрошу у тебя прощения.

– Но, мальчик мой… достаточно было одной фразы в письме!

– Сам не знаю, что на меня нашло. Весь семестр был сам не свой. Тоска, тревога, неуверенность… не мог понять, что со мной. Только сегодня ночью сообразил: я тебя обидел, мама. Я ранил твое сердце, сердце, в котором умещается столько любви и нежности ко мне, твоему сыну. И стало ясно – я не смогу работать, не смогу достичь хоть какого-то успеха, пока не выпрошу у тебя снисхождения.

Полковница опустилась на табуретку. Она закрыла ладонью полные слез глаза, а другую руку протянула к сыну и слегка помахала в воздухе.

– Это замечательно… Карл-Артур, ты даже не представляешь, насколько замечательно все, что ты говоришь. Продолжай, умоляю, продолжай…

– Да… в том же доме, где я живу, снимает угол еще один юноша из Вермланда, Понтус Фриман. Он убежденный пиетист[15], ни с кем не дружит, да и я с ним имел мало общего – до сегодняшнего дня. Нынче утром зашел к нему и рассказал: вот, мол, гложет меня ссора с матерью. «У меня самая нежная и любящая мать в мире, а я ее обидел, – сказал я, мучась раскаянием. – И даже не попросил прощения. Что мне делать?»

– И что он ответил?

– Он ответил коротко: «Поезжай к ней немедленно!» Я начал объяснять, что это и есть самое мое большое желание, но завтра у меня письменный экзамен по латыни, мои родители вряд ли одобрят, если я его пропущу… аргументы, аргументы… Но он даже слушать не захотел. Только повторял: «Поезжай немедленно! Немедленно поезжай! Не думай ни о чем другом, помирись с матерью, и Бог тебе в помощь!»

– И ты поехал?

– Да, мама, как видишь, поехал. Поехал, чтобы броситься к твоим ногам. Но уже в пути меня начали одолевать сомнения. Даже хотел вернуться. Я же знаю: твоя любовь простит мне все, даже если я задержусь в Упсале на пару дней. Хотел вернуться… но не вернулся. Продолжал путь. Сам не знаю, что мною двигало. И чудо – нахожу тебя здесь, на этом постоялом дворе. Как ты здесь оказалась? Божий промысел, иначе и объяснить невозможно.

Чудо. Он нашел верное слово: произошло чудо. Оба, мать и сын, сидели, обливаясь слезами, и благодарили Бога – ведь это чудо Он сотворил ради них. Оказывается, их хранит Провидение, и в минуты этого прозрения они впервые ощутили всемогущество и целительную силу соединившей их любви.

Они провели вместе около часа, и полковница решительно отослала Карла-Артура назад, в Упсалу, попросив при этом известить полковницу Маллу Сильверстольпе, что на этот раз им увидеться не удастся.

Подумайте, она даже не поехала в Упсалу. Решила вернуться назад. Цель достигнута. Теперь полковница была совершенно уверена: Карл-Артур выдержит свой экзамен.

Можно спокойно возвращаться домой.

III

Ни для кого в Карлстаде не было тайной: полковница очень религиозна. Она бывала в церкви не реже самого пастора, а по будням обязательно посвящала несколько минут молитве – и утром, и вечером. При этом требовала, чтобы вместе с ней молились все домочадцы.

На ее попечении было несколько бедных семей, и она никогда не забывала одаривать их несколько раз в году, не только на Рождество. Кормила обедами неимущих школьников, а в день своих именин, в день святой Беаты, обязательно накрывала праздничный стол для старушек в доме призрения.

Но никто в Карлстаде, и меньше всех полковница, не считал за грех, если она, и настоятель, и советник, и один из кузенов Стаке, тот, что постарше, после воскресного обеда сыграют партию в бостон. Что в этом плохого? Или молодежь, постоянно вьющаяся вокруг полковницы, устроит танцы в большом салоне.

И никогда, ни разу в жизни, полковница да, скорее всего, и никто из жителей Карлстада слыхом не слыхивали, что бокал хорошего вина к праздничному обеду может считаться предосудительным. Или что нельзя спеть застольную песню на стихи, сочиненные самой хозяйкой. И никто им не говорил, что Господь наш приходит в ярость, когда застает кого-то за чтением романа или у театрального подъезда. Полковница обожала домашние спектакли и сама в них частенько выступала. Для нее было бы большим ударом, если бы ей запретили пробовать себя в лицедействе. Но кто в Карлстаде мог ей запретить? Она же создана для сцены. Если госпожа Торсслоу[16] хоть вполовину так хороша в своих ролях, как полковница, нечему удивляться, что в Стокгольме носят ее на руках.

Карл-Артур – кто бы сомневался после такой романтической прелюдии! – успешно сдал экзамен, но оставался в Упсале еще целый месяц. Он очень сблизился с Понтусом Фриманом. А Фриман был не только рьяным сторонником пиетистского направления, но и выдающимся ритором. Легко представить, как его пылкие проповеди действовали на впечатлительного юношу.

Нет-нет, речь об окончательном обращении в пиетисты пока не шла, но воззрения Карла-Артура заметно изменились. Он вдруг обеспокоился рассеянным образом жизни в своем родном доме и в первую очередь обилием светских развлечений.

Вы уже поняли, между матерью и сыном отношения были на редкость близкие и доверительные, поэтому он, нимало не остерегаясь, сказал ей, что его смущает и что он находит неприемлемым. Например, карты – и полковница пропустила ближайший же роббер, уступив мужу место за ломберным столиком. О том, чтобы вообще отменить игру, речи не было. Она не считала себя вправе нанести такой удар настоятелю собора и советнику ратуши.

Дальше – больше; Карла-Артура смущало, что мать танцует, – и она перестала принимать участие в танцах. Когда, как обычно, в воскресный вечер в доме собралась молодежь, полковница с улыбкой объяснила: ей уже скоро пятьдесят, и отныне она танцевать не будет. Она даже не предполагала, как огорчит этим своих молодых поклонников. В утешение села за рояль и до полуночи играла вальсы и польки.

Карл-Артур приносил ей книги, которые она, по его мнению, должна прочитать, – и она читала, находя их поучительными и интересными. И все бы хорошо, если бы полковница смогла удовлетвориться высокопарными и нравоучительными пиетистскими проповедями. Но она была дама образованная, следила за литературными новинками, и как-то раз ее сын заметил, что под молитвенником, который она якобы читает, лежит «Дон Жуан». Повернулся и вышел, не сказав ни слова. Ее это огорчило куда больше, чем если бы он разразился упреками. На следующий день она сложила все свои светские книги в сундук и приказала отнести на чердак, повторяя про себя волшебные строфы лорда Байрона.

Короче, полковница делала все, что в ее силах, чтобы не мешать новому увлечению сына. Дама она была очень неглупая и одаренная многими талантами, поэтому прекрасно понимала – пройдет. Со временем пройдет, и пройдет тем быстрее, чем меньше он будет встречать сопротивления. Дух противоречия быстро испаряется, если противоречить нечему.

К счастью, время было летнее. Все состоятельные граждане Карлстада разъехались на воды. Приемов почти не было. Развлекались долгими прогулками в лес, сбором ягод, катанием на лодках по особенно пригожей в это время года реке и игрой в салки.

К концу лета была намечена свадьба Эвы Экенстедт с ее подпоручиком, и полковница немного нервничала. Понимала, что вынуждена устроить настоящую, пышную свадьбу, иначе опять начнут перешептываться, что к дочерям она совершенно равнодушна, мало того, завидует их молодости. С другой стороны, как отнесется к этому Карл-Артур?

И тут она с тайным удовлетворением заметила: ее уступчивость принесла плоды. Карл-Артур не возражал ни против традиционных двенадцати блюд, ни против тортов и конфет, ни даже против привезенного из Гётеборга вина и других напитков. Согласился на венчание в соборе, согласился с гирляндами цветов по пути свадебного кортежа. На берегу расставили смоляные бочки, соорудили плотики для маршаллов[17], подготовили фейерверк – Карл-Артур не возражал. Мало того, сам работал в поте лица вместе со всеми: плел венки, развешивал флажки.

Но вот что касается танцев на свадьбе, тут он был непреклонен. Никаких танцев. И полковница согласилась. Решила сделать мальчику приятное, ведь он так старался, трудился, делал все, о чем бы его ни попросили.

Хорошо, танцев не будет.

Полковник и дочери попытались протестовать. И что мы будем делать с молодыми офицерами гарнизона, с карлстадскими девушками? Для них же самое главное – возможность потанцевать ночь напролет, они же только это и предвкушают! Но полковница решительно возразила: Бог даст, вечер будет ясный, все пойдут в сад. Послушают полковой оркестр, посмотрят, как взлетают в небо шутихи и петарды. Полюбуются, как отражаются в черной воде тихо покачивающиеся на своих плотиках маршаллы. Будет так красиво, что никто и не вспомнит про танцы. И уж, конечно, куда достойнее и приличнее, чем скакать по паркету.

Полковник и дочери сдались – как всегда. Мир и покой в доме – что может быть важнее?

Наступил день свадьбы, и все шло без сучка и задоринки. Денек выдался превосходный, венчание было на редкость торжественным, за столом произнесено множество прекрасных тостов, из которых, разумеется, самым прекрасным был тост полковницы. Она написала очень красивое стихотворение, и его спели за столом под специально сочиненную капельмейстером музыку. Полковой оркестр играл марши, поражая гостей столичным разнообразием репертуара: к каждому блюду – новый марш. Особенно отличился трубач: запустил такую высокую ноту, какой в Карлстаде, наверное, и не слыхивали.

Гости, пока сидели за столом, наперебой хвалили еду, музыку, молодых и их родителей и пребывали в самом радужном настроении.

Но вот съеден праздничный обед, кофе выпит, уже поднялись из-за стола… и тут всеми овладело неодолимое желание потанцевать.

За стол сели в четыре. Все было хорошо и умело организовано, прислуживали бесчисленные служанки и лакеи, и в результате управились к семи, намного раньше, чем ожидала полковница. Может показаться странным: двенадцать перемен, тосты, застольные песни, марши, а застолье продолжалось всего три часа. Полковница втайне надеялась, что встанут из-за стола по крайней мере в восемь, но надежды не оправдались.

И что же? Времени всего семь часов. До полуночи гостей надо чем-то занять – раньше не разъедутся, можно и не мечтать.

Гостями овладело уныние. Пять долгих, скучных часов…

– Если бы потанцевать… – вздыхали они втихомолку.

Все уже знали печальную новость. Полковница на всякий случай предупредила загодя: танцев не будет.

И куда деваться? Час за часом сидеть за столом, как истуканы, и вымучивать темы для беседы.

Девушки, проходя мимо зеркал, грустно поглядывали на свои воздушные светлые платья, на белые шелковые туфельки – и то и другое создано для танцев. Надеялись, наверное, что полковница отменит свой странный запрет.

Думаю, все знают: когда надеваешь такое платье и такие туфельки, желание потанцевать возникает само собой. Ни о чем другом и думать не хочется.

И конечно, молодые лейтенанты Вермландского гарнизона – разве может кто-то превзойти их на балу? Нет и не будет партнеров желаннее. Зимой было много балов, и совсем непросто было выманить одного из этих красавцев на танец. Но сейчас, летом, не так уж много возможностей потанцевать, и лейтенанты сами с вожделением поглядывали на юных фей. Их тоже можно понять: не часто увидишь в одном месте так много красивых девушек. Весь цвет Карлстада.

И что за странное решение? Собрать в одном месте молодых людей и юных красавиц и не позволить им потанцевать!

Заскучали не только молодые. Гости постарше охотно полюбовались бы, как веселится, скачет и кружится в танце молодая поросль. А так глянуть не на что. Что за нелепая прихоть? Музыка – лучший оркестр во всем Вермланде. Танцевальный зал – поискать. Уму непостижимо почему бы не поплясать?

И знаете, эта Беата Экенстедт, при всем своем несравненном очаровании, большая эгоистка. Думает только о себе. Наверное, посчитала, что ей-то самой в свои пятьдесят танцевать уже вроде бы неприлично, и теперь из-за нее молодые люди должны весь вечер подпирать стены…

Полковница прекрасно чувствовала растущее недовольство. Для нее это было страшным испытанием. Она, славящаяся своими веселыми и щедрыми приемами, должна смириться с мыслью, что не только завтра, но и послезавтра, и через месяц, и через год будут вспоминать эту свадьбу с отвращением – мол, ничего тоскливее в жизни не видели.

Она постаралась пригласить известных в Карлстаде рассказчиков, сама изобретала остроумнейшие реплики – ничто не помогало. Ее не слушали. Даже самые скучные и невзрачные тетушки, обычно глядящие ей в рот, отворачивались. Наверняка судачат: ох уж эта полковница. Сама небось рада до обморока, что выдала дочь замуж, так почему бы не порадовать и гостей, не дать молодым поплясать? Да и не только молодым, мы бы тоже, глядишь, тряхнули стариной.

Полковница подошла к молодежи, пошутила и предложила сыграть в догонялки. Лучше бы она этого не делала – они уставились на нее с таким недоумением, будто она им предложила соску или погремушку. Если бы она не была полковницей, если бы не ее слава известной по всей стране светской львицы, они бы засмеялись ей в лицо.

Объявили фейерверк. Кавалеры предложили дамам руки, и гости неохотно двинулись к берегу Кларэльвен. Рвались шутихи, со свистом взлетали в вечернее небо петарды, но многие даже головы не подняли. Давали понять, что никакие выдумки хозяйки не заменят им вожделенных танцев.

И даже луна в этот вечер, словно бы в честь собравшегося общества, оказалась особенной – совершенно круглая и выглядела не как блин, а скорее как надутый шар. Какой-то остряк тут же предложил поостеречься: будьте внимательны, вот-вот лопнет от удивления. Подумать только, так много стройных лейтенантов и обворожительных красавиц, вместо того чтобы танцевать до упаду, должны стоять и глазеть на пустую игру огоньков в ни в чем не повинном небе и слушать вредную для ушей пальбу, от которой даже собаки прячутся в свои конуры. Вот так и приходят в голову мысли о самоубийстве.

Мало того, поглазеть на свадьбу дочери полковника Экенстедта собралась половина Карлстада. Стояли и смотрели, как вяло, еле передвигая ноги, прогуливаются гости и удивленно переглядываются: наверное, самая скучная свадьба из всех, что мы когда-либо видели.

Военные музыканты старались изо всех сил. Но поднять настроение даже им оказалось не под силу – полковница запретила играть танцевальную музыку. Боялась, что молодые не удержатся и пустятся в пляс, и тогда никакая сила на свете не сможет их остановить. Оставалось играть марши, а количество маршей, как всем известно, ограничено, поэтому приходилось повторяться.

Сказать, что время тянулось невыносимо долго, было бы неправдой. Оно вообще не тянулось – стояло на месте. Минутные стрелки на часах решили отдохнуть и двигались с такой же скоростью, как часовые, если не медленнее.

У берега, прямо напротив усадьбы Экенстедтов, зачалили на ночь несколько барж. И на одной из них сидел пьяный матрос и наигрывал на визгливой самодельной скрипочке.

Одуревшие от скуки гости встрепенулись. Какая-никакая, но все же музыка для танцев! Один за другим потянулись они к калитке сада и уже через пару минут лихо отплясывали деревенскую польку на шаткой, клейкой от смолы палубе старой, доживающей свой век баржи.

Полковница, само собой, заметила беглецов и решила: этого допустить нельзя. Не пристало самым красивым, самым именитым девушкам Карлстада плясать на грязной барже. Тут же отправила посыльного – хозяйка просит всех вернуться. Но никто, даже самый юный подпоручик, призыву не внял.

И она поняла: игра проиграна. Она сделала все, чтобы угодить Карлу-Артуру, но сейчас речь шла о большем. Теперь надо было спасать честь дома Экенстедтов. Полковница подошла к капельмейстеру, попросила музыкантов перейти в большой зал на втором этаже и сыграть англез.

Не прошло и минуты, как она услышала на лестнице топот ног. Истосковавшаяся молодежь, отталкивая друг друга, ворвалась в зал.

И начался бал, подобного которому никто и никогда в Карлстаде не видывал. И понятно почему – все те, кто долго и бесцельно бродил по саду, торопились наверстать упущенное. Они кружились, прыгали, парили в воздухе и делали замысловатые пируэты. Никто не выказывал ни малейших признаков усталости, никто не отказывался от приглашения, самые невзрачные девушки были нарасхват.

И даже те, кто постарше, тоже не могли усидеть на месте. Но самое главное, полковница, та самая полковница, которая запретила себе играть в карты, перестала танцевать, отнесла на чердак все светские книги, даже любимого Байрона, – полковница тоже не смогла устоять на месте и пустилась в пляс. Она едва ли не парила над полом, легко, изящно, непринужденно – и выглядела так же молодо, а правду сказать, даже моложе, чем ее дочь-невеста. Гости вздохнули с облегчением. Наконец-то они увидели их любимую полковницу такой, какой они ее знали: легкая, веселая, приветливая – настоящая королева бала.

Радость и веселье переполняли всех до одного, ночь ласкала лицо душистой прохладой, луна перестала дуться, и даже река заискрилась серебряной лунной рябью – все стало так, как и должно быть.

И самым лучшим доказательством, насколько заразительна и неудержима радость танца, стал не кто иной, как сам Карл-Артур. Он тоже не удержался от всеобщего веселья. До него внезапно дошло: в движении нет никакого греха. Нет и не может быть. Нет греха в музыке, и самое главное, нет греха в юношеской беззаботности. Она естественна. Можете быть уверены – если бы он хоть на секунду заподозрил танец в греховности, если бы он не казался ему по-детски веселым и безгрешным, он ни за что бы не пустился в пляс.

Но как раз в тот момент, когда Карл-Артур мастерски выполнял очередную фигуру англеза, он глянул на дверь и увидел белое, как мел, лицо, обрамленное черными волосами и черной же бородкой. Увидел обращенные на него в печальном удивлении красивые, кроткие глаза.

Он замер. Уж не видение ли это, не знак ли Господен? Нет-нет… в дверях и в самом деле стоял его друг и наставник, Понтус Фриман. Он обещал заехать к Карлу-Артуру, когда будет проезжать Карлстад, и надо же тому случиться, что приехал он именно в этот вечер.

Карл-Артур прижал руки к груди, извинился, поторопился к другу, и тот без лишних слов взял его за локоть и повел в сад.