Читать книгу Кто ты, человек? - Семён Морозков - Страница 9

Вагон был почти заполнен. В одном из купе капризничал ребенок, мамаша то ласково пыталась его успокоить, то, теряя терпение, срывалась на шиканье. Кто-то вслух читал статью из журнала о пользе молочных продуктов и кулинарных рецептах Федеративной Народной Республики Югославии. В тамбуре постоянно курили, а по коридору в направлении вагона-ресторана периодически сновали отдельные пассажиры. Уже на подходе к купе Толя услышал заливистый девичий смех.

Четвертый попутчик так и не появился, и вся компания с удобством расположила часть вещей на свободной второй полке. На столе лежали справочник «Определитель насекомых» и Толин журнал. Стас рассказывал веселую историю о своем прошлогоднем репортаже из Московского зоопарка. О том, как его блокнот с записями утащил детеныш шимпанзе, а директор зоопарка на глазах у посетителей собственноручно пытался его отобрать. Обхватив руками коленки, Шурочка увлеченно слушала и смеялась.

Москва кончилась, за окнами столетние сосны уже отсчитывали первые километры от платформы «Челюскинская». И тут, как водится, проснулся дорожный аппетит, и все решили, что уже давным-давно пора обедать. На столе выросла горка вареного картофеля, булка с маком, бутерброды, даже маленькая миска с жареной рыбой, нарезанная луковица да серый пакет с какими-то сладостями. Внимание Сахарова привлекла трофейная немецкая медицинская фляга с кружкой поверх горлышка.

– Ого, это самое, давно не виделись, – заметил Сахаров, – откуда у вас, Шурочка?

– Так это я сейчас, наконец, студентка «Меда», а во время войны… – Шура опустила глаза.

– Вы? Простите, но вы же такая молодая… почти девочка.

– Да что уж там, – Шура смущенно улыбнулась, – в июле стукнет тридцать три, и с конца сорок третьего санинструктором в полевом госпитале. Четвертый Украинский фронт. Так что фляга эта – подарок. На память от ребят.

– Ну и дела! – воскликнул Стас. – Значит, во фляге этой должно быть что? – он потер руки.

– Да то-ма-тный сок там, – улыбнулась девушка, – который я очень люблю, правда, меньше чем Дюшес. Моя Фамилия хоть и Стременная⁷, сама казачка, но к горячительным напиткам отношусь стро-ого отрицательно, – и Шура начала отвинчивать крышку. – Угощайтесь!

Через несколько минут разговор вернулся к войне.

– Ребята, а вы где воевали? – поинтересовалась Шура.

– Считайте, почти по соседству с вами, – улыбнулся Толя, – Второй Украинский, шестая Гвардейская танковая армия, командир танка. Так по сей день, можно сказать, и воюю… это самое, с гусеничной техникой в родном колхозе. Из Нижнего Новгорода я. В Москве днями был – проездом в Ярославль, на местный автозавод, командированный, считайте.

– Так и мне надо на автозавод, – жуя и макая картошку в соль, откликнулся Стас. – Я к ним, как уже говорил, по редакционному заданию. Мы собираем материал для большой серии статей о тружениках тыла. Но сначала по плану – начальник станции. У меня с ним большое интервью. С прошлого раза «хвосты» остались. Он меня встречать будет, обещал устроить на ночлег. Ой, соль просыпал – поссоримся с ним что ли?..

Все засмеялись.

– А я вот с техникой всю жизнь на «вы», – продолжал Стас. Танки только под откос… Знаете, к сорок третьему году в нашем партизанском осталось человек двадцать. Считай, каждый десятый. Потом лагеря… Сначала немецкий. Однако повезло: наверное, какой-то талант выживать.

Лицо Стаса посерело, картофелина в его пальцах развалилась на части. Секунду спустя он спокойно продолжил:

– А на счет вашей профессии, Шурочка, так это какое дело тяжелое, – Стас поднял глаза вверх и, тыча указательным пальцем в потолок, благоговейно произнес: – Ме-ди-ци-на.

– Да талантов особых у меня не наблюдается, – заметила Шура. – Теперь, на пятом курсе, я понимаю, как ошибалась. Это мне там, на фронте, казалось, что хирургия – дело совершенно определенное. Я вытаскиваю раненных, а хирург Великанов их «режет» и «режет». Сестры только и успевали выносить ампутированные конечности. Санинструктору⁸ думать особо некогда, что я там видела? Чик – и готово.

В купе на мгновение наступила тишина. Каждый вспоминал о своем.

– Что там говорить, – вступился за Шуру Сахаров, – на фронте все виделось иначе. Что жизнь одного человека стоила в масштабах страны – да ничего. Вам ли не знать? Другое дело – вся страна, задачи и приказы. Да и сейчас, думаю, это главное. Изначально выше, чем жизнь человеческая. Вот под Новочеркасском живет у меня знакомый, фронтовой товарищ Ваня Щепенцев. Это самое, все в гости зовет. А познакомились-то под Дебреценом. Венгрия это. Бои там были упорные в сорок четвертом, «бутерброд» на «бутерброде», не разберешь, где свои, а где фрицы.

Так вот, вышли мы несколькими тридцатьчетверками на шоссе у глухой деревеньки, уже в нашем тылу… Батюшки святы, а там бой идет к концу. Несколько немецких танков с мадьярской пехотой, видать, неожиданно к нам в тыл прорвались. Часть танков уже горит, пара домов на самой окраине – в труху. Артиллерийские расчеты подавлены, народу побило, как потом выяснилось, и служивого, и жителей местных – страсть. Пехота почти вся рассеяна, и только одно орудие на хитрой позиции – на высотке еще редко отплевывается, не дает фрицам покою. И назад не могут уйти – техника горит – и сквозняком никак.

Тут Толя для полноты картины, прямо как в фильме «Чапаев», расставил на столе остававшиеся картофелины и надкушенное яблоко.

– На позиции два артиллериста и пулеметчик оставались полуживые. Ваня этот как раз командиром орудия был. Оказалось потом, что из штаба поступил приказ не сдавать деревню. Защищать любой ценой. Только смысла в этом не было никакого, потому как за деревенькой через несколько километров начинались сплошные болота, топи да леса дремучие. Нашим бы отойти на фланги, никуда фрицы бы не делись из котла. Только нет возможности… молотили друг-дружку часов шесть. А почему так вышло? Да кто-то там с проверкой в штаб дивизии нагрянул, надо было рапортовать да на карте стрелки с флажками рисовать. Вот вам – цена жизни человеческой. Годы прошли, и думаю теперь: из-за безжалостной инерции войны сколько жизней тогда оборвалось. А до этого боя, а после? Почему так? Объяснимо, но… страшно от объяснений этих. Ну ясное дело, мы-то Родину защищали, но сколько детишек опосля не родилось во всем мире. Это все сейчас очевидным кажется, а тогда за такие речи я бы мигом под трибунал пошел.

Не было в размышлениях Сахарова привычной всем стройности и определенности, скорее одни противоречия, однако попутчики не перебивали. Анатолий почувствовал, что мысль как-то не совсем сложилась, и закончил:

– Это я к тому, что вы, Шура, как медик, хоть с талантом или без оного, но жизни спасать будете. Вот то-то…

– Товарищ Воскобойников Игнатий Федорович, кажется? Дорогой! – Стас буквально поймал за рукав проходившего мимо купе проводника. – Можно, уважаемый, попросить чайку?

Проводник кивнул и сменил было направление движения на обратное, но вдруг остановился и сообщил:

– Товарищи, хочу предупредить, что получено особое предписание: не покидать вагонов до самого Ярославля. Исключение – пассажиры с билетами до промежуточных станций назначения. Но среди вас, как я помню, таковых не имеется.

– А в чем, собственно, дело? – поинтересовался журналист.

– Не знаю, не сообщили. Но проход в вагоны через вагон-ресторан номер двенадцать, далее в хвост поезда – закрыт. До особого распоряжения начальника поезда. Так что, если кто из знакомых едет в шестнадцатом, уж потерпите с общением до Ярославля.

Шура очнулась, словно ото сна:

– Жаль, а я хотела мороженое купить на станции. Ну не покидать, так не покидать. Хорошо, что до вагона ресторана еще можно… А чай будет?

– Да, конечно! Значит, все будут чаек? Минуточку, тут титан барахлит, – Воскобойников, шаркая, суетливо отправился исполнять заказ.

– А вообще, я не вполне согласен с вами, Анатолий, – вдруг вернулся к разговору Стас. – Вы считаете логичной незначительность жизни отдельно взятого человека в сравнении с задачами всей страны. А мне кажется, что это не совсем так. Не всегда. Несправедливо это, что ли…

– Не уверен, что правильно вас понимаю, – переспросил Анатолий.

– Вероятно, я сам еще не готов пояснить. Так вот, – продолжил Стас, – я про таланты. Я об этом думал раньше, и есть у меня наметочка одна. Для статейки это не подойдет, а вот если для книги какой, – он мечтательно улыбнулся. – Сейчас вкратце расскажу, что условно назвал для себя «эффектом клапана».

Представьте себе, где-то там, в далеком космосе, преогромные чаны. Вокруг них трубы, гидранты, какие-то вентили. Среди мириадов звезд в торжественной тишине в этих огромных емкостях хранится то, что зовется «божьим даром». Поймите правильно, я это исключительно иносказательно, в качестве литературной, так сказать, гиперболы, не более того. Так вот, эта субстанция через некий клапан подается весьма дозировано и только избранным людям. Кто такие избранные – гении, таланты, и даже… безумцы. Последним дар подается неудержимым потоком. Такое количество блокирует разум, делает невозможными формализацию увиденного и, как бы это сказать, прочувствованного знания, его перевод на обычный язык. Гениям дар дается по капле, но постоянно. И в этой капле запросто можно утонуть, захлебнуться! Талантам – исключительно эфирными испарениями, но лишь изредка. Им, чтоб воспользоваться подарком судьбы, надо много трудиться.

– А обычным людям как? – нетерпеливо перебила рассказчика Шура.

– Обычным людям не достается вообще ничего, может иногда или раз в жизни, всего на мгновение, чуть уловимая толика, отсвет, что и называют «озарением». Это запоминается навсегда. Если не пропустить и умело воспользоваться данным шансом, то даже сами воспоминания об этом придают надежду, силы и веру в себя. Вот такая, считайте, сказка.

– Очень антинаучная теория-сказка у вас получилась, товарищ советский журналист Толчинский, – шутливо нахмурив бровки, отозвалась Шура. Сахаров промолчал. – Только не говорите, что вы не верите в человека, – продолжала девушка.

– Отчего же не верю, очень даже верю. Но… не всегда. Вот вам еще история, если позволите. Ехал я как-то в детстве с бабушкой моей, царствие ей небесное, из Москвы в Ленинград на поезде. Помнится, мне было всего-то лет шесть или семь. Сижу себе у окошка, свои любимые марки рассматриваю, от деда моего достались. Старые, некоторые еще прошлого века. Ехал в том вагоне общем и дядечка такой, бородатый и общительный. Рыжеволосый, как лис. Так он все истории веселые рассказывал да на балалаечке играл. Марками моими как-то поинтересовался, но не особо. Потом книжку достал, почитал мне «Мифы Древней Греции». Бабушка в восторге была. А он меня все нахваливал да нахваливал. Мол, какой я мальчонка смышленый расту. Даже по головке гладил, яблочками угощал. Приехали мы домой. И тут-то мальчик смышленый обнаружил, что марки – «тю-тю». Исчезли мои марки, а в коробке лишь два яблочных листочка сморщенных лежат. Так что и не знаю, что ответить вам, Шурочка, о моей вере в людей. Думаю, многие в вагоне том свои вещи в тот день оставили. Верю, конечно, но… – он обратил ладонь в сторону собеседников, как бы отталкивая их, – Про случай тот забыть никак не могу.

В купе постучали:

– Анатолий, приветствую еще раз. Ваш Дюшес прибыл! Стаканчики вот, – между сидящими протиснулась внушительная фигура Рыбальченко. Он откупорил бутылку, разлил по стаканам.

– Девушкам нравится особенно, – как-то неуместно добавил официант.

На мгновение Сахарову показалось, что Шура с Юрой переглянулись так, как это могут делать только давно знакомые люди. Юра тут же удалился, предварительно пожелав приятного аппетита. Стас отказался от лимонада, и Шура, на удивление Сахарову, не возражая, спокойно осушила и второй стакан сладкого напитка. С Дюшесом Толя явно угадал, и он решил, что по прибытии в Ярославль попытается пригласить Шуру в кафе-мороженое.

Над линиями электропередач сквозь деревья мелькало розоватое солнышко, день клонился к вечеру. После чаепития вспомнилось о книгах, которые вез, как теперь в шутку заметила Шура, «советский журналист, месье Толчинский». Потом даже состоялся короткий диспут о творчестве Достоевского. Сахаров с интересом наблюдал, как из обмена мнениями разговор перерос почти в спор о смысле рассуждения Раскольникова: «тварь ли я дрожащая или право имею?» Сахаров залез на верхнюю полку и под мерный стук колес, казалось, задремал.