Читать книгу Одиссея инженера Волкова - Семён Вольфсон - Страница 2

Пролог. Почтальон

Оглавление

Мы вместе ехали в поезде: я – в Ленинград повидаться с тёткой, и он туда же, к родственникам.

Когда я вошёл в купе, он посмотрел на меня насмешливым, чуть прищуренным взглядом выцветших светло-серых глаз, как бы оценивая, стою я его внимания или нет. Видимо, решил, что стою, полез в рюкзак и достал оттуда потертый термос, бутерброды и стал угощать меня чаем, заваренным, по его словам, на травках.

Мы разговорились.

Глядя на его седую шевелюру, усеянные пигментными пятнами руки и лицо, я решил, что ему лет шестьдесят пять – шестьдесят семь. Оказалось, он мой одногодок, я ошибся, прибавив ему десять лишних лет. Технарь с институтским образованием, он сначала работал в НИИ, а когда родился сын и расходы семьи значительно увеличились, пошел в монтажно-наладочную организацию. Исколесил всю страну, построил дом и серьезно заболел. Из-за этого больше восьми лет был вынужден заниматься только своим здоровьем. В настоящее время работает сельским почтальоном. Я подумал, что и сам охотно устроился бы на почту, потому что со здоровьем у меня тоже не всё в порядке, а дома сидеть как-то не привык. Звали моего попутчика Волков Мордух Мордухович.

Рассказ Мордуха Мордуховича меня заинтересовал. Я привожу его здесь по памяти, стараясь передать как можно точнее незатейливый, но живой и искренний слог моего визави.

…Шел уже восьмой год, как я сидел дома. В больницах, где я лечился, не помогли, даже наоборот. Пять лет из восьми меня страшно мучила бессонница: спал только со снотворным. Да ещё в первые несколько лет – ажитация. Это когда человек места себе не находит: сядет – не удобно; ляжет – не удобно; встанет – тоже не удобно. Как будто изнутри кто-то постоянно щекочет и покалывает.

Спасибо, нашелся врач, лечивший по принципу «не навреди». Он говорил, что надо терпеть – время вылечит. Месяца три тому назад мне стало лучше и захотелось заняться чем-нибудь. Я долго размышлял, так как о прежних специальностях и должностях не могло быть и речи. Зарплата меня не очень волновала. Мы с женой, проживая за городом, московскую квартиру сдаем. К тому же жена и сын работают. Так что доставка писем и газет казалась мне прогулкой на свежем воздухе, да ещё за деньги.

На том и порешил, пошел в наше поселковое ОПС (отделение почтовой связи) и устроился почтальоном по договору, без трудовой книжки. А потому по договору, что боюсь, опять скрутит и работать не смогу. А чтобы по трудовой, надо ехать в райцентр и там оформляться и увольняться тоже – не близко да и хлопотно.

В нашем ОПС работают одни женщины: почтальоны – три инвалида, две пенсионерки, две почти пенсионерки, одна молодая женщина с телеграфа – на подработке – и я. Всего, значит, девять участков обслуживаем. Да начальница, её зам. и оператор Настя, которая через окошечко деньги и платёжки принимает.

Попался мне самый неудобистый участок № 9. А неудобен он тем, что на нём расположены все бывшие санатории и дома отдыха, переделанные под общежития. Письма идут туда постоянно. Тут же поссовет с нотариальной конторой и деревянные двухэтажные бараки: зайдёшь, и не понятно, кто в какой комнате проживает. Да целая улица новых коттеджей, которая вот-вот вся подпишется на газеты и журналы.

По протяженности участок вроде такой же, как и все, а писем и газет почти в два раза больше. Понятно, почему мне, новичку, его дали. В советское время и в таксопарке никогда вновь пришедшему не дадут сразу новую машину, и в монтажно-наладочной конторе новичка не пошлют в выгодную командировку. Нет, ты поработай, покажи себя, а уж потом… А мне так даже лучше: отвлекаешься, и для здоровья полезней. Но я, конечно, молчу о том, что повезло, может, и сам бы его выбрал.

Целую неделю мне пришлось ходить учеником с почтальоншей: носил сумку с письмами и газетами, а она указывала в какой ящик их опускать, мелом помечал калитки для себя, чтоб потом не ошибиться.

У меня на участке много домов на двух, трёх, а то и четырех хозяев. Получается, по одному адресу несколько домовладельцев живут с разными фамилиями, и у каждого свой почтовый ящик. Чтобы не выслушивать упреки от хозяев, надо запомнить, какой кому принадлежит, я их потом тоже мелом пометил.

Как-то в воскресенье взял я «ходовой журнал» – есть у почтальонов такие журналы- «ходовики», в них весь порядок маршрута прописан, чтоб не бегать туда-сюда – и самостоятельно пошел по адресам, как будто я почту разношу. Нормально прошелся, всех нашел, никого не перепутал. Ну и стал работать.

Труднее всего с письмами. Получатели газет вписаны в ходовой журнал, и их легко находить, а письма чаще всего приходят по разным адресам. Тут надо хорошо знать всю, если так можно выразиться, географию участка.

Тяжелее всего попервоначалу было раскладывать письма. Рабочий день у почтальонов начинается с раскладки почты по «ходовику» и ожидания машины из райцентра, которая часто приезжает с опозданием.

Чтобы письма разложить правильно, надо хорошо представлять себе, какие номера домов находятся на пересечении улиц, какие идут по одной стороне, а какие – по другой, кто куда переехал и кому поручено получать корреспонденцию. Вообще, много чего надо знать. А у меня от лекарств, за восемь лет выпитых, память плохая стала и внимание рассеянное. Я и сейчас не всё помню и иногда ошибаюсь.

Раскладывать письма мне почти целый месяц помогала пенсионерка Антонина, за что ей большое спасибо. У неё быстро получалось: раз, раз, две минуты – и готово. Потом уже и я научился.

Так первый месяц я и работал. А потом привык, ноги сами несли по нужным адресам. Иду себе потихоньку: тело, как говорится, в работе, а душа в полёте. Песенку иногда негромко напеваю, когда никто не слышит. Собственно говоря, я всю жизнь так работал, не в смысле «потихоньку», а в смысле «тела и души». В женском коллективе мне никогда не приходилось трудиться, всё больше с мужиками. Знаю, что новому человеку надо себя поставить. Как говорится, как запряжёшь – так и поедешь. А я расслабился.

Имя отчество у меня Мордух Мордухович. Это от отца и деда досталось. Дед был Мордехай, а отец почему-то Мордух. Меня в честь отца и назвали. Отец в армии служил, воевал, а дед в Питере на заводе механиком был. Руку перед войной потерял, да так в блокаду с голоду и умер, на инвалидной-то карточке. Ну, да не о том здесь речь.

Да, значит, расслабился я. Годы у меня уже приличные, пятьдесят семь стукнуло. Начальница по имени-отчеству называет, и представлялся я всем тоже по имени и отчеству. Тут надо сказать, что в каждом коллективе, особенно небольшом, есть свой вожак, заводила, если хотите. И в зоне они есть, и в школе, и среди работяг – на язык острые, на кулаки быстрые. У нас таким авторитетом оказалась Катерина, бывшая детдомовка, только я тогда ещё этого не знал. Проработала она в ОПС более тридцати лет, хорошо знала все участки и способна была подменить любого. А по характеру – этакая сорвиголова. С виду моложавая, не скажешь, что пятьдесят три года стукнуло.

И вот, месяца через полтора, как я заступил, подходит она ко мне в операционном зале (это где почту сортируют) и спрашивает при всём народе:

– Как, говоришь, тебя по отчеству?

– Мордухович, – отвечаю.

– Мне такое слово сроду не выговорить, я буду тебя Мандуховичем называть.

Кругом засмеялись.

– Тебе, – говорю я спокойно, – это слово ближе.

Опять все засмеялись, только уже над ней, над Катериной. Бабы у нас бывалые, сразу раскумекали, чего к чему. А ей, видно, мало этого показалось. На другой день она опять.

– Эй, Мандухович, письма свои забери!

Это она мне про заказные письма. Когда приносишь их, надо, чтобы получатель в уведомлении о вручении расписался, а если его дома нет, то заполняешь специальное извещение и его бросаешь в почтовый ящик. Тогда за письмом придется на почту идти.

Её подруги засмеялись. Ну, я и говорю, опять спокойно так:

– Тебя, Катерина, послушаешь, и сразу видно, где у тебя наболело.

Снова загоготали, видно в точку попал. А в третий раз, когда она со своим «Мандуховичем подъехала» (я как раз почту сортировал), развернулся и зло так ей:

– Если еще раз моего отца обидишь, я тебе так врежу, что юлой закрутишься и трусы свои с прокладками потеряешь.

Смотрю, товарки её все замолчали: видят, дело-то серьёзное. А я чуть не засмеялся: не кулаками же с ней разбираться мне, поработавшему по всей стране в разных СУ и СМНУ, с зеками бывшими, и с алкашами, и с работягами-алиментщиками. Меня и не так проверяли разные начальники. Да ни с чем и отъехали.

На следующий день сижу, письма и газеты потихоньку раскладываю, увлекся – это как пасьянс. Сойдутся газеты по «ходовику», или пропущу кого-нибудь: хорошая тренировка на внимательность. Вдруг мне из-за спины бац на стол тарелка с пловом, горячим ещё.

Смотрю, стоит Катерина.

– Угощайся, а то один чай пьёшь.

А у меня, правда, по утрам аппетита не бывает, только к вечеру да ночью, как у зверя у какого. Но я не отказываюсь, спасибо говорю.

Плов вкусный оказался. Еду она из дома приносит и у нас на плитке разогревает. Дома-то муж тяжелобольной, лежачий, вот она и не успевает поесть, сюда иногда приносит.

Так и пошла у меня работа. Почту с утра разбираю, разношу. День за днём так и катит. Скучать не приходится. Даже чувствовать себя лучше стал.

Надо сказать, что у нас, как в любом небольшом коллективе, принято всякие праздники отмечать. Как-то Антонина в свой день рождения принесла торт. Открыла коробку, а он уже разрезан на кусочки по числу участников. Заварили чаю, пили, хвалили торт, желали новорожденной всяких благ. И сама она довольная была, улыбалась.

С тех пор прошло недели две. Помню, сидим, почту раскладываем по ходовику; пятнадцать минут, как рабочий день начался. Вдруг дверь открывается, входит Катерина – во рту сигарета, ну, прямо хулиганистый мальчишка, и как ни в чём не бывало, нетвёрдой походкой (видно, что выпила) направляется к стеллажу с газетами и письмами. Обычно-то она рано приходит, а тут припозднилась. Не глядя ни на кого, безразлично так обронила: «А у меня сегодня день рождения.»

Все промолчали, только Галька буркнула:

– Ну, поздравляю!

И весь тут праздник. Мне от этой Катиной фразы и нетрезвости ее как-то не по себе стало. Тем более что у нас с ней к этому времени установились приятельские отношения. То она мне чаю принесет, то я её «кока-колой» угощу. Мне из разговоров было кое-что известно про её жизнь. «Ах, ты, – думаю, – мальчонка в юбке с накрашенными губами! Ну, я тебя достану, запомнишь свой день рождения!»

Задумал я праздник ей устроить: не просто поздравить, а через нашу районную газету, которую мы же по домам разносим. А то, что с опозданием, это ничего. Дни рождения раньше нельзя отмечать, примета, говорят, плохая, а позже можно. И не просто поздравить через газету, а в стихотворной форме, так, чтобы всю жизнь её описать.

Волков замолчал, долил из термоса в стакан чаю до краев, потом не спеша отхлебнул, задумался и стал смотреть в потемневшее окно. Мне показалось, что Мордух Мордухович кончил свой рассказ, как вдруг, будто что-то вспомнив, он неожиданно продолжил: да, а писать стихи я никогда не пробовал. Один раз ещё в школе сочинил четыре строчки. Но я, если чего-нибудь решил, стараюсь дело до конца довести. А когда не получается, так у меня и аппетит напрочь пропадает и сон тоже: нервная-то система расшатана, трепали её все кто ни попадя.

Так я завелся от этой идеи, что на первом же маршруте начал сочинять. Оказалось, стихи сложить не так-то просто: уж очень многое мне хотелось в стихотворении описать, до всего коснуться. И про молодость её, про счастье, и про то, как тридцать лет в любую погоду ходит по сельским улицам, и про быт тоже. Ну и, конечно, как водится, в день рождения, счастья пожелать.

Не буду рассказывать, как я сочинял, а скажу только, что ушло на это четыре дня. Четыре маршрута я оттопал, пока что-то сложилось. Ноги сами по нужным адресам идут, а в голове строчки разные складываются. Иногда, правда, адресатов пропускаю, но возвращаюсь назад и опять иду и сочиняю.

Наконец, придумал, но это ещё полдела. Теперь напечатать надо было. Узнал я, что такие поздравления печатаются в рекламном отделе нашей районной газеты, пятьсот рублей за рамку. Ну и поехал.

Приехал, занял очередь перед нужной дверью. Стою, жду. Передо мной ещё три человека: мужчина, полный, волосы на голове прилизанные – заведующий пунктом обмена валюты в ювелирном магазине; бритоголовый парень с бычьим затылком, а с ним девица, брюнетка раскрашенная. Они между собой что-то шумно обсуждали. Я не прислушивался, но матерщина через слово, к месту и не месту сказанная, ухо резала.

Наконец, дождался своей очереди. Сотрудница отдела, блондинка лет двадцати пяти, спросила, чего мне надо. Я, как мог, объяснил ей, что вот, дескать, хотим поздравить своего коллегу-почтальона. Она мне:

– Что же, это можно, поздравление в рамочке с цветочками стоит пятьсот рублей.

Тогда я протягиваю пятьсот рублей и листок бумаги со стихотворением. Она взяла листок, бегло посмотрела и говорит равнодушно так:

– Стихотворение очень длинное, в рамку не войдёт, сократите.

Я отвечаю:

– Чего тут сокращать?! Вы прочитайте, здесь вся жизнь описана, не могу же я из чужой жизни кусок выбросить!

Она снова бегло просмотрела и бесстрастным тоном своё:

– Ничего не знаю, надо сокращать. У нас рамка стоит пятьсот рублей. А ваш текст не влезает. В рамку влезает только два четверостишия. У нас отдел коммерческий. К нам хоть сам Пушкин с Лермонтовым приди, мы и то больше, чем положено, не можем разместить.

Я уже понял, что проиграл и пятьюстами рублями мне не обойтись, а когда она про Пушкина с Лермонтовым сказала, то и подавно. Только чувствую, во мне какая-то злая весёлость появилась. Я и говорю:

– Что же в вашей рамке напечатать можно? Поздравление заведующему обменником, который тут передо мной стоял? Хотите?

– А чего – попробуйте!

Тогда я с ходу, и слова откуда-то сами взялись.

– Поздравление заведующему пунктом обмена валюты:

Я желаю тебе, Федь,

Как купюра, зеленеть!


Девица весело фыркнула.

– Надо же, ведь его, правда, Фёдором Михайловичем зовут. Вы, наверное, его знаете?

Но я не знал, что этот Михайлович ещё и Фёдор. Просто расклад такой пошёл, что называется, везуха.

– А хотите, – продолжил я, – этого бритоголового с его подружкой поздравлю?

– Валяйте, – отвечает.

А сам вижу: её уже любопытство разбирает, интересно стало. Тогда я четким голосом продекламировал:

– Поздравление рэкетиру:

Я желаю тебе, Вов,

Чтоб ты был, как бык, здоров!


Сделал небольшую паузу и продолжил:

– Поздравление женщине свободной профессии:

Я желаю тебе, Надь,

Никогда не залетать!


Девица засмеялась. Видно последнее «не залетать» ей было хорошо знакомо и больше всего понравилось.

– А их, правда, Надя и Вова зовут? – спросила она.

– Конечно, – отвечаю на полном серьёзе, – Надя и Вова. Это мои соседи по лестничной площадке, тихие, вежливые ребята, всю жизнь о таких мечтал!

Девушка, кажется, что-то заподозрила, так как опять засмеялась. Потом, другим тоном, как бы входя в мое положение, сказала:

– Ладно, мы обычно так не делаем. Но постараемся втиснуть ваши стихи в двойную рамку. Стоить это будет тысячу рублей.

Я быстро прикинул. Стихотворение, на мой взгляд, в двойную рамку не влезало, значит, пятьсот рублей я отторговал. А как они это будут делать, не мне решать.

– А вы какие цветочки в рамочке хотите?

– Мне всё равно, на ваш вкус, я лично живые предпочитаю.

Заплатил я денежки, пожелал девушке хорошего жениха. И опять угадал: девица оказалась хоть и симпатичная, но незамужняя. На обратной дороге зашел кружку пива выпить, обмыть, значит, мероприятие. Вернулся и стал дальше работать. Жду, когда газета выйдет. И вот как-то утром, за час до начала рабочего дня пошел я на станцию. В киоске «Союзпечать» купил несколько экземпляров газеты и открытку. Газету развернул, читаю: напечатано моё стихотворение в двойной рамке с цветочками по бокам. Вижу, однако, нескольких четверостиший не хватает. Вырезал редактор. Ну что ж, коммерция есть коммерция…

Тут Волков опять прервался, задумался на минутку, как будто что-то решая. Потом полез в свой рюкзак, достал потрёпанную записную книжку, а из неё – сложенный вдвое листок, протянул мне, и я стал читать.


Ко дню рождения почтальона Екатерины М.

Речка чистая течёт,

Катя-почтальон идёт.

Ноги стройные бегут,

Мигом почту разнесут.

Солнце светит в двадцать лет,

Даже если солнца нет.

Речка быстрая течёт,

Время всё ж быстрей идет.

Тридцать лет, как почтальоном

Ходит Катя по району.

Дождь косой по Кате лупит,

Под ботинками грязь хлюпит.

Дома муж. Который год

Уж с постели не встаёт.

Крутится одна Катюха:

Вот такая вот житуха.


* * *

Денег нет, здоровья мало,

Унывать Катюша стала —

Но на людях никогда.

Только выпьет иногда.

А попробуй, проживи

Тысячи на две, на три.

Речка мутная течёт,

Время смутное идёт.

Катя, Катя, Катерина!

Ты сегодня, как картина!

Волос чёрен, руки белы,

Стан твой гибок, речи смелы.

Оставайся же всегда

Как сегодня, молода!

Речка быстрая бежит,

Время всё ж быстрей летит.

Речка грязь в Оку сольёт,

Время боль с души сотрёт.


Сослуживцы

Стихотворение показалось мне трогательным, наивным и каким-то детским. Сразу видно: писал любитель. Но и задачу автор поставил не из лёгких: описать коротко, ярко и с подробностями чужую жизнь. Одним словом, хоть автору и недоставало художественного мастерства, в искренности чувств ему не откажешь. Человек старался, как мог.

Пока я читал, Волков внимательно смотрел на меня. Я почувствовал, что ему не безразлично моё мнение, и, чтобы не обидеть его, сказал: «Способности у Вас, на мой взгляд, определенно есть, но надо больше работать над стихотворной техникой».

Витиевато выразился, а чтобы ещё больше потрафить Волкову, который начинал мне чем-то нравиться, добавил, что жизнь когда-то свела меня с одним человеком, чем-то на него похожим. Он считал себя неудачником, думал, что в жизни ему не повезло: не смог реализовать данные от рождения способности. Так вот, он за пять минут о себе так написал:

Ему сказали, что талантлив,

А он не верил сам себе

И всё работал и работал

Назло неласковой судьбе.

Курил он часто папиросы,

Здоровье, в общем, не хранил.

Давным-давно, в начале самом,

Он сам себя похоронил.


Мы немного помолчали, отхлебывая из стаканов остывающий чай. Мне было интересно, чем закончилась история со стихотворением, и я спросил об этом Мордуха Мордуховича. Да ничем особенным. Пришёл я в тот день на работу пораньше, положил газету на Катин стол, обвел стихотворение красным фломастером, написал ещё открытку с поздравлением от всего коллектива и жду.

Постепенно народ начал собираться. Пришла Катерина. Подошла к своему столу, увидала газету и говорит: «А это что такое?» Потом открытку заметила и всё поняла. Стала читать стихи. Тут к ней Галька подошла. Отобрала газету (они вообще друг с другом не церемонятся) и стала читать вслух. Я как раз в коридор вышел, чтобы издалека понаблюдать. Дочитала и говорит: «Ерунда какая-то. Лучше бы тысячу рублей дали!»

Некоторые засмеялись, а Катя молча взяла открытку, газету и аккуратно в свою сумочку сложила. Ничего не сказала. Тут же стали выяснять, чьих это рук дело. На меня никто не подумал. В конце концов, решили, что это Антонина. Она самая образованная: газеты и журналы всё время читает. Та отнекиваться: «Откуда у меня деньги Катьке поздравление печатать, да и стихи я писать не умею».

А я стоял в коридоре, всё видел и слышал. И вдруг такая внутри у меня на себя злость поднялась. Нервы-то на живую нитку. Чувствую, слёзы подступают, ещё чуть-чуть и заплачу. И не денег мне жалко, и не времени потраченного, а того, что не дал господь Бог таланта, такого таланта, чтобы, как сказал поэт «глаголом жечь сердца людей».

Хорошо ещё, что никто не заметил моего состояния, только начальница наша, Раиса Семёновна, сказала потом:

– Что это у вас, Мордух Мордухович, лицо такое красное? Может вы с утра того, за воротник?

– Нет, – говорю, – я по утрам никогда не пью. Да и вообще редко прикладываюсь. Так всё и кончилось.

Мы разлили по стаканам оставшийся в термосе чай и не спеша стали пить.

Я прервал затянувшуюся паузу:

– А как там, на почте, дела обстоят?

– Да никак, разваливается почта. Молодые к нам не идут. Да и кто ж пойдет на такую зарплату? Вот недавно оператор наш, Настя, уволилась. Я по этому поводу даже стихи написал:

С почты в поисках счастья

Увольняется Настя.

Симпатичная Настя – мать двоих сыновей.

А ботинки у Насти —

Не дай Бог ненастья,

А ведь лет двадцать девять

Всего только ей.


Я ничего не стал говорить.

Что ж, термос был пуст. Стаканы тихонько позвякивали в такт колесам, выстукивавшим «дда – дда, дда – дда», как бы подтверждая подлинность волковского рассказа. Время от времени за окном мелькали фонари, на мгновение освещая купе, после чего, казалось, становилось ещё темнее. Мы вышли в тамбур покурить перед сном. Волков часто и глубоко затягивался, его рука, державшая сигарету, мелко дрожала. Пока я курил одну, он успел выкурить две и добродушно улыбнулся мне беззубым ртом. «Что, думаете, старикашка-почтальон разболтался? Эх, если бы я мог рассказать, что со мной происходило за последние двадцать лет, то вы бы, решили, что у меня крыша съехала, что я сумасшедший. Да-с», – закончил он, немного помолчав.

Мы вернулись в купе и стали укладываться. Утром, когда я проснулся, поезд уже стоял. Мордуха Мордуховича в вагоне не было. Видно, вышел раньше, не стал меня будить. Может быть, когда-нибудь мы ещё встретимся, ведь живём по одной ветке железной дороги.


С той самой поездки в Ленинград, когда я познакомился с Волковым, прошло несколько лет. На почту я так и не поступил. Вместо этого каждый день гуляю с собакой по окрестностям поселка, где уже несколько лет мы с женой живем тихо, по-пенсионерски, уединенно. Если ехать из Москвы, слева от дороги наши дома, а справа расположилась другая часть посёлка, с магазинами, почтой, поликлиникой.

Собака у нас по кличке Ася и кошка, а сын живет и работает в Москве.

Обычно мы с Асей прогуливаемся недалеко от дома, но иногда под мостом железной дороги перебираемся и на другую сторону.

В одну из таких прогулок я подошёл к мусорному контейнеру выбросить окурок. У контейнера стоял грузовичок. Двое рабочих выбрасывали из кузова всевозможную рухлядь: старую этажерку, сломанную кровать, какие-то бумаги.

– Откуда мусор? – поинтересовался я.

Один ответил:

– Умер какой-то мужик… То ли умер, то ли в больницу его свезли. А новые жильцы делают ремонт.

Выбрасывая окурок, я невольно заглянул в контейнер: поверх всякой всячины лежала пыльная стопка ученических тетрадей, перевязанная крест-накрест бечёвкой. Угол верхней был помечен надписью «М. М. Волков».

Я уже хотел отойти, как вдруг вспомнил давнишнего попутчика и подумал: не ему ли принадлежали тетрадки, ведь он говорил, что живёт где-то по Ярославской железной дороге.

Поскольку содержимое контейнера предназначалось для вывоза на свалку, я решил, что имею на стопку такие же права, как и всякий другой; быстро достал, отряхнул её от пыли, дома разрезал бечёвку, перелистал несколько тетрадей и убедился в том, что они действительно принадлежали Мордуху Мордуховичу Волкову.

Мне удалось разложить тетрадки в хронологическом порядке. Эту повесть в двух частях, написанную от первого лица, я назвал «Одиссеей инженера Волкова».

Предлагаю её вам, уважаемые читатели.

Одиссея инженера Волкова

Подняться наверх