Читать книгу Одиссея инженера Волкова - Семён Вольфсон - Страница 3

В 1974 году я окончил один из московских вузов по специальности «автоматика и телемеханика». Началось распределение – очень важный момент в жизни каждого выпускника. Это как лотерея: можешь вытащить счастливый билет, а можешь и пустой. Стоим в коридоре. Немного волнуюсь. Сейчас за массивной дубовой дверью решится моя судьба. Заходим по очереди. Тех, кто выходит, сразу окружают и наперебой расспрашивают: ну, как, куда?

– Подмосковное пусконаладочное управление. Сто тридцать оклад и 60 % прогресс.

– Ого! Двести восемь рубликов! Неслабо для начала!

Рядом со мной Матвей Авербух или попросту Мотя, окончивший институт с красным дипломом. А у меня оценки разные: по политической экономии и научному коммунизму «тройбаны», а по теоретическим основам электротехники и теоретической механике «отлично». У Моти типичный крупный горбатый нос, тёмные вьющиеся волосы и большие, чуть на выкате черные глаза, в которых, как в зеркале, отражается вековая скорбь всего еврейского народа. А у меня глаза серые, нос прямой, короткий, волосы светлые, ёжиком – весь в отца, военного инженера.

– Послушай, Мордухыч, приёмная комиссия вся сплошь из оборонки. Нам с тобой ничего не светит.

– Пойду, хоть развлекусь.

Настаёт мой черёд. Захожу, осматриваюсь. Небольшой зал. Тусклое солнце освещает сидящих за покрытыми зелёным сукном столами. Меня жирным указательным пальцем подзывает толстяк с бычьей шеей и красным бесформенным носом:

– Фамилия?

Он записывает.

– Имя Отчество?

– Мордух Мордухович.

Толстый переспрашивает:

– Морд…, как? – и смотрит на меня с какой-то укоризной, будто я в чём-то виноват. Его чернильная ручка с золотым пером замирает, наткнувшись на непреодолимое препятствие. На бумаге расплывается большая клякса.

– Что? Ручка сломалась? – нарочито громко, но подчёркнуто вежливо спрашиваю я.

Красноносый, глядя мимо меня куда-то в угол, надевает на золотое перо колпачок и прячет ручку в карман, дает понять, что разговор окончен. Его соседка, поймав мой взгляд, начинает лихорадочно рыться в сумочке в поисках носового платка. Сидящий с другого края мужчина лет пятидесяти с причёской как у меня, ёжиком, в белой рубашке с галстуком, слышал нашу беседу и тут же перевел взгляд на окно, в котором, кроме серого, безразличного ко всему неба, ничего не видно. Ну что ж, всё понятно. Я медленно поворачиваюсь и выхожу в коридор. Одно дело, когда только предстоит принять горькую пилюлю, а другое – разжевать и проглотить ее. Переоценил я себя; обида и разочарование написаны на лице. Ко мне, никто не подходит; это на картошке и в аудиториях мы были единой студенческой семьёй, а здесь каждый за себя. Только мой друг, Стас Голованов, с которым мы всегда вместе готовились к экзаменам и занимались в боксёрской секции, спрашивает:

– Ну что, как?

Я неопределённо машу рукой и понуро бреду к лестнице.

Кто-то догнал меня и тронул за плечо. Заместитель декана, мой любимый преподаватель по теоретической механике, протягивает листок бумаги с адресом и телефоном, отводя взгляд в сторону.

– Сходи, там тебя возьмут.

Я сухо поблагодарил, развернулся и ушёл.

Мой дядя, прошедший с боями от Ленинграда до Берлина, дважды раненный и награждённый четырьмя боевыми орденами, крупный чиновник в одной из кавказских автономных республик, как-то сказал:

– У нас в России антисемитизм только на бытовом уровне, а наверху его нет, но существует национально-пропорциональное представительство.

– А почему же тогда евреи не представлены в хоккее? Пусть хотя бы один гонял по льду шайбу.

Но дядя в ответ только смеялся.

В скором времени в отраслевом научно-исследовательском институте приборостроения («НИИ, где мало платят», как расшифровал эту аббревиатуру один остряк и где не соблюдался вышеописанный принцип и евреев было не меньше, чем чистокровных русских) появился новый сотрудник.

Лаборатория электронно-оптических устройств, куда меня зачислили на должность инженера с зарплатой сто двадцать рублей, находилась на первом этаже двухэтажного особняка XIX века в Замоскворечье. Рабочий день, как правило, начинался с обсуждения статей в Литературной газете, рупоре интеллигенции того времени, или публикаций в новом номере журнала «Юность». Инициатором обыкновенно выступал Виктор Жадов, ведущий инженер. Когда-то он окончил Суворовское училище, отслужил несколько лет в армии и, получив приличную дозу облучения, был комиссован с пенсией 70 рублей. Очень способный инженер, но писать диссертацию не захотел, хотя ему не раз предлагали. «Потолок» его дохода (зарплата плюс пенсия) определялся суммой 240 рэ. Виктор хорошо разбирался в современной литературе. Увлекшись, он начинал ходить взад-вперёд по лаборатории, как преподаватель, читающий лекцию, делал язвительные замечания и высказывал нестандартные мнения, удивляя нас малоизвестными фактами из жизни авторов. Видимо, источником информации служил старший брат, член Союза писателей СССР. Ему не менее язвительно возражала Лена Буховская, умевшая находить слабые места в его высказываниях. Тоже хороший инженер и весьма начитанная (в конце восьмидесятых годов стала гражданкой Израиля). Остальные с интересом следили за спором наших литературных корифеев. Иногда в разговоре принимали участие заведующий лабораторией, по прозвищу Герш, и старший научный сотрудник Моня Стырский.

После литературного диспута устраивалось чаепитие с домашним вареньем и баранками, а затем мы с Моней садились за преферанс с болваном по копеечке за вист. Расписав пульку, ехали несколько остановок на троллейбусе в Министерство торговли, обедать. Вход в здание был свободным, а в столовую – по пропускам, карточкам из серо-голубого картона. Один из наших сотрудников, родственник министерского, как-то принёс такую карточку в лабораторию. Не помню, у кого возникла мысль подделать пропуска: а чем наши желудки хуже тамошних. Буховская, хорошая рисовальщица, сделала восемь таких же карточек из обувной коробки с подписями и печатями. На глаз не отличить от настоящих. В первый раз я прошёл по пропуску, немного робея, и напрасно – охранник даже не взял его в руки. Здесь кухня была особенная. Меня, привыкшего в уличных забегаловках к сомнительным котлетам с подливой, вызывающим опасение за состояние желудка, поразило меню, особенно компоты по двенадцать копеек за стакан. Их было пять видов: из малины, клубники, вишни, яблок и чернослива. Последний пользовался наибольшим успехом, видимо, многие чиновники, ведущие малоподвижный образ жизни, страдали запорами.

После обеда несколько часов посвящали собственно работе. Я включал паяльник и осциллограф, погружаясь в разработку новой электронной схемы для опытного образца одного из очередных приборов, которые, насколько мне известно, никогда не внедрялись, но зато использовались при защите кандидатских диссертаций.

Вскоре этому ничегонеделанию пришёл конец. По моей просьбе меня откомандировали в Полевую экспериментальную базу (ПЭБ) для участия в экспедиции по установке трёх автоматических радиометеостанций (АРМС) в труднодоступных районах Сахалина и некоторых других островов.

Экспедиция состояла из начальника, Старшинова Леонида Александровича, радиомонтажника шестого разряда Французова Александра Владимировича и меня, временно, для повышения заработной платы, зачисленного радиомонтажником в экспериментально-производственную мастерскую.

Долгие проводы – лишние слёзы. Попрощался дома с матерью, взял сумку с одеждой – в аэропорт меня никто не провожал. Когда Ил-18 стал набирать высоту, заложило уши, и я принялся гонять языком во рту «взлетные» карамельки. В иллюминатор было видно крыло самолёта, а под ним всё уменьшающиеся дороги, по которым мелкими муравьями ползли машины, городишки, перелески, речки. Наконец я устал, откинулся на спинку кресла и задремал. Меня разбудила обедать бортпроводница. Допив чай, я снова стал смотреть в иллюминатор. В разрыве серых облаков уже была видна бескрайняя тайга. На этом, насколько хватало глаз, зелёном ковре иногда, как что-то чужеродное, попадались лагерные бараки, «длинные, как срока» из песни Высоцкого, обнесённые забором, и едва различимая сверху, идущая от зоны нить узкоколейки. Вряд ли её обитатели, работавшие где-нибудь на лесоповале, и, задрав головы, с тоской провожавшие взглядами наш самолёт, разделяли моё восхищение окружающей тайгой.

Первую станцию устанавливали в самой глухой части Сахалина, окруженной болотами; вторую – на небольшом островке Манерон, что к югу от Сахалина. Но больше всего запомнилась экспедиция на необитаемый остров Святого Ионы, расположенный в Охотском море. Нам предоставили небольшой рыболовный траулер, переделанный в научно-исследовательское судно, с командой из восьми человек, которую собирали в течение нескольких дней по всему порту Корсаков. При отплытии выяснилось, что самый трезвый из них, старший механик, тоже под мухой. Как заправский боцман, он виртуозно материл всех, включая капитана, заставляя исполнять их же обязанности. Вероятно, так отправлялись из своей цитадели на острове Тортуга в Карибском море на охоту за счастьем флибустьеры Нового света.

Едва отплыли, началась сильная бортовая качка, к которой мы со Старшиновым быстро привыкли и с удовольствием покачивались в матросских люльках, а крепкого, жилистого Французова, к нашему удивлению, мутило беспрестанно, и он часто вынужден был перегибаться через борт.

Наш начальник, невысокий и плотный, лицом напоминавший русского помора из кинофильма «Море студёное», бывший пограничник, почему-то особенно нравился женщинам. Буфетчица Люся, ядрёная баба лет тридцати, с огромным синяком под глазом, свидетельством её бурной супружеской жизни, сразу же обратила на него свое внимание.

– Пойдём! – не стесняясь меня, уговаривала она Леонида, – Не бойся, я чистая!

Но он так и не откликнулся на её настойчивые призывы.

Я потом над ним подтрунивал.

– Лёня, что же ты такую девицу пропустил. Она ведь тебя из всех выбрала.

– Не меня, Французова, – смущался Старшинов.

– Нет, тебя. Она в мужиках разбирается.

Впрочем, Лёня не обиделся: мы часто подтрунивали друг над другом.

Корабль вышел в море по Татарскому проливу, и через некоторое время показалась цель нашего путешествия – скала вулканического происхождения шириной метров четыреста, а высотой двести. Она возвышалась над морской равниной, как огромная спящая голова из поэмы А. С. Пушкина «Руслан и Людмила».

Судно бросило якорь. Капитан Юргин, совсем не похожий на того помятого подвыпившего мужичка, который два дня тому назад садился на корабль, по-военному сухо и коротко скомандовал: «Волнение небольшое, высаживаемся». Да и вся команда преобразилась: это уже не была случайно собранная кучка людей неопределённой профессии, зло матерившихся в ответ на ругань старшего механика. Быстро и слаженно матросы спустили шлюпки с нашей экспедицией и пошли на веслах к острову. Когда мы приблизились, он как будто проснулся. Морские львы – сивучи с шумом плюхались в море с огромных валунов, повсюду торчащих из воды, чайки кружили над головами и беспокойно кричали. А когда мы в первый раз поднимались на вершину, морские голуби, глупыши, дружно плевали в нас вонявшей рыбьим жиром желчью, которая практически не отстирывалась. В конце концов, мой рабочий костюм настолько пропитался этой гадостью, что пришлось выбросить, так как даже в прачечную его не принимали. Один такой едва оперившийся птенец, сидевший прямо на тропинке, опершись на косточки своих крыльев, словно раненный на костыли, поднял голову и угрожающе, будто взрослый, защёлкал клювом, смотря на меня чёрными, как каменный уголь, глазами-бусинками. Вся ненависть созданного Господом Богом живого существа к завоевателю отразилась в них (или мне так показалось из-за солнечного блика?), когда он вдруг плюнул желчью прямо мне на штаны. «Ах ты храбрый желтопузый гусёнок! Не бойся, не трону», – подумал я, осторожно обходя этого отважного защитника своего родного дома.

С помощью блоков и тросов оборудование подняли на скалу, поросшую мхом и низенькой травкой. Шлюпки с матросами покинули бухту, корабль снялся с якоря и вскоре пропал за горизонтом. Мы остались одни.

Вокруг, насколько хватало глаз, расстилалась холодная серая гладь Охотского моря. Вчетвером (забыл сказать про радиста Валеру) поселились в деревянном домишке, сколоченном нашими предшественниками, из почерневших от времени и непогоды досок. Сарайчик нависал над крутым спуском, как замок «Ласточкино гнездо» в Крыму над Чёрным морем. Не знаю, как другие, а я сначала входил в него с некоторой опаской, уж больно строение казалось хлипким. Но люди, воздвигшие этот приют, знали толк в строительстве: даже при сильных частых ветрах внутри было вполне комфортно. Рядом находился уступ. Бывали дни, когда штормило, огромные водяные валы разбивались об его основание, так что брызги долетали до меня, стоящего на краю и наблюдающего, как багровый диск солнца исчезает за горизонтом. Первую ночь провели в спальных мешках, разложенных прямо на каменном полу, а наутро, наспех позавтракав, приступили к монтажу. На вершине натолкнулись на останки старой автоматической метеостанции, установленной инженерами-метеорологами задолго до нас. Пришлось сначала заняться демонтажем, а на её месте развернуть новую. Этот объект был последним; приходилось поторапливаться: начинался сентябрь, в последней декаде которого штормы особенно часты. Из-за непогоды нас могли просто не снять с острова, шлюпки не пришвартовались бы.

Ели два раза в день: утром и вечером. К концу работы у меня начинало сосать под ложечкой: желудок напоминал, что пора наполнить его чем-нибудь. В предвкушении праздника сытых животиков я спускался в лагерь. Основное блюдо в меню – консервы и сухари, на десерт – чай с сахаром и свежий морской воздух. А какая вкуснотища! Куда там столовой Министерства торговли с её пятью компотами! Пищу разогревали на костре, в ход шли доски упаковочных ящиков из-под оборудования; тарелками служили пустые консервные банки, а чай пили из эмалированных кружек; вместо стульев большие камни, нагретые за день солнцем. Сплошная романтика.

После ужина у догорающего костра мы со Старшиновым и Французовым часто говорили о литературе. Лёня, не смотри что специальных институтов не заканчивал, очень много вдумчиво читал с блокнотом и карандашом в руке и дал бы фору иному кандидату филологических наук.