Читать книгу Вавилон-17. Пересечение Эйнштейна - Сэмюэл Дилэни - Страница 3

– Моки, ты мне нужен!

– Ридра?

Доктор Маркус Т’мварба оторвал голову от подушки. В темноте над кроватью засветилась мутноватая картинка с лицом поздней гостьи. Доктор Т’мварба прищурился, потом медленно открыл глаза:

– Ты где?

– Внизу. Моки, пожалуйста, очень нужно поговорить.

Все черты выдают крайнее волнение, глаза бегают из стороны в сторону, чтобы не встречаться с его.

– Заходи.

Картинка погасла.

Он провел рукой над пультом в стиле рококо, и роскошную спальню залил мягкий свет. Откинул золотистое одеяло, спустил ноги на меховой ковер, взял с узловатой бронзовой колонны черный шелковый халат, накинул, и контурные нити автоматически запахнули полы и расправили ткань на плечах. Т’мварба вновь скользнул пальцами по индукционной панели – распахнулись алюминиевые створки серванта, и из его глубин выехал дымящийся кофейник и графинчики с ликерами. Другим жестом хозяин выпустил из-под пола шарообразные кресла и запустил наддув.

Он повернулся ко входному шлюзу, что-то скрипнуло, распахнулись слюдяные дверцы, и на пороге возникла запыхавшаяся Ридра.

– Будешь кофе? – Он подтолкнул кофейник, его подхватило силовое поле и аккуратно понесло к ней. – Что стряслось?

– Моки, я… тут…

– Выпей кофе сначала.

Она налила чашку, поднесла к губам:

– Успокоительного не подсыпал?

– Шоколадный или кофейный? – Он протянул две рюмки. – Если, конечно, не боишься, что алкоголь – это тоже нечестно. Кстати, с ужина остались сосиски с фасолью. Были гости.

Она мотнула головой:

– Только шоколадного.

Рюмка отправилась по силовому лучу вслед за кофейником.

– У меня был чудовищный день. – Он сложил руки на груди. – После обеда сидел без работы. Потом пришли гости – и давай спорить. Не успели уйти – шквал звонков. Добрался до постели десять минут назад. – Он улыбнулся. – А как твой вечер?

– Моки… ужасно.

Доктор Т’мварба пригубил ликер:

– Отлично. Иначе я бы тебе такое устроил, что разбудила.

Ридра против воли улыбнулась:

– Д-да уж… д-дождешься от тебя сочувствия.

– От меня дождешься здравого смысла и компетентной психиатрической помощи. Сочувствия? После половины одиннадцатого – вряд ли. Садись. Что случилось?

Еще один пасс рукой – и к ней сзади подъехал стул, легко коснулся ног, приглашая сесть.

– Рассказывай уже, хватит заикаться. Ты еще в пятнадцать лет от этого вылечилась.

Голос хозяина стал ласковым и в то же время излучал уверенность.

Она отпила кофе:

– Помнишь, я работала над шифром?

Доктор Т’мварба опустился в широкий кожаный гамак и пригладил взъерошенные после сна седые волосы.

– Я помню, что к тебе обращались военные. Ты еще фыркнула.

– Да. И… в общем, это не шифр, кстати, а язык… но сегодня вечером я говорила с генералом, главным у них, Форестером, и… оно опять случилось… как тогда. Я знала!

– Что знала?

– Как в прошлый раз. Я знала, о чем он думает!

– Ты читала его мысли?

– Нет. Все было как в прошлый раз! Я угадывала, что́ он собирается сказать, по тому, что́ он делал, как вел себя…

– Ты мне пыталась объяснять, но я так и не понял. Это что, телепатия?

Она покачала головой. Потом еще раз.

Т’мварба сцепил пальцы и откинулся назад. Вдруг ровным голосом Ридра произнесла:

– «Нет, я примерно представляю себе, что́ ты имеешь в виду, но давай, дорогая, формулируй яснее». Ты ведь это хотел сказать, Моки?

Доктор приподнял седые щетки бровей:

– Да. И что, ты не прочитала мои мысли? Сколько раз уже так делала…

– Я знаю, что хочешь сказать ты, но ты не знаешь, что хочу сказать я. Это несправедливо! – Она даже привстала с кресла.

– Вот почему ты такой хороший поэт, – произнесли они одновременно.

Ридра продолжила:

– Да, Моки, согласна. По идее, поэт тщательно продумывает каждую идею, преобразует ее в строку, чтобы читатели поняли. Но у меня уже десять лет все по-другому. Как? Люди бросают мысли и фразы на полуслове, чувствуют что-то сумбурное и не могут толком выразить что́, и мне от этого больно. Я прихожу домой, навожу порядок, оттачиваю, полирую, привариваю к ритмической раме, тусклое заставляю светиться, аляповатое приглушаю до пастели – и вот, уже не больно. Так рождаются мои стихи. Я знаю, что́ пытаются сказать другие, и говорю за них.

– Голос нашей эпохи…

Ридра разразилась непечатной тирадой. На ресницах у нее заблестели слезы.

– А что я сама хочу сказать, что у меня-то внутри… – она вновь покачала головой, – этого выразить не могу.

– Если хочешь расти как поэт, придется научиться.

Она кивнула:

– Моки, я ведь только год назад поняла, что говорю чужими мыслями. Раньше думала, что своими.

– Любой молодой автор, если он хоть чего-то стоит, проходит этот этап. Так и учишься ремеслу.

– А теперь у меня действительно появились свои мысли. И это не то, что говорили до меня, только в оригинальной упаковке. И не попытка ниспровергнуть предшественников – что, в сущности, то же самое. Это действительно новые вещи, и я боюсь до смерти.

– Без этого из начинающих маститым не станешь.

– Моки, повторять за другими легко – свое говорить трудно.

– Молодец, начинаешь понимать. Может, теперь расскажешь, как у тебя получается это… угадывание?

Она помолчала секунд пять, потом еще пять.

– Хорошо, попробую еще раз. Перед тем как уйти из бара, я стояла у стойки и смотрела в зеркало. Бармен спросил, в чем дело.

– Он почувствовал, что тебе плохо?

– Да ничего он не почувствовал, он посмотрел на мои руки. Я вцепилась пальцами в стойку, и кожа побелела. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться: что-то у меня творится на душе.

– У барменов на такие штуки глаз наметанный. Работа такая. – Он допил кофе. – Говоришь, пальцы побелели? Ну и что же сказал генерал? Или что не сказал, но хотел сказать?

У Ридры дважды дрогнул желвак на щеке. «Просто нервы? Или тут что-то поконкретнее?» – подумал Т’мварба.

– Это человек энергичный, прямолинейный, знаток своего дела, – начала она. – Судя по всему, не женат. Кадровый военный – со всей вытекающей отсюда неуверенностью в себе. Разменял шестой десяток и к возрасту еще не привык. Когда он вошел в бар, сначала прищурился, потом распахнул глаза; рука у него свободно лежала на бедре, но вдруг пальцы сжались и распрямились; шаги он сперва замедлил, но, подойдя поближе, ускорился; а руку мне пожал так, будто боялся сломать.

Т’мварба улыбнулся и не смог сдержать смеха:

– Да он влюбился!

Она кивнула.

– Ну и чего ты расстроилась? Даже лестно.

– Конечно. – Она подалась вперед. – Мне и было лестно. И я наблюдала за всем этим как бы изнутри его головы. Один раз, когда он никак не мог сосредоточиться на этом шифре, Вавилоне-семнадцать, я сказала в точности то, о чем он подумал. Хотела, чтобы он знал: я совсем близко. Ему на секунду показалось, что я читаю его мысли…

– Подожди-ка. Не понимаю. Как ты поняла, о чем конкретно он подумал?

Она показала себе на лицо:

– Вот здесь у него все было написано. Я попросила дополнительную информацию. Ему это не понравилось. Я сказала, что либо они мне ее дают, либо с расшифровкой ничего не выйдет – все просто. Он чуть приподнял голову и замер: собирался покачать. А если бы он покачал головой и чуть выпятил губы, что, на твой взгляд, это бы значило?

Доктор пожал плечами:

– Что все не так просто, как ты думаешь?

– Да, но он заменил этот жест другим. Что это значит?

Т’мварба показал, что не знает.

– Он заменил этот жест другим, потому что связал эту «непростоту» со мной. И не покачал головой, а приподнял ее.

– Видимо, что-то вроде: «Если бы это было так просто, мы бы не позвали вас».

– Точно. Но он приподнял голову не одним движением, а чуть помедлил на полпути. Понимаешь, что за этим стоит?

– Нет.

– «Если бы это было просто, – тут пауза, – если бы только это было так просто, мы бы к вам не обратились».

Она развернула сложенные на коленях руки ладонями кверху.

– И я выдала ему в точности эту фразу. Он сжал зубы…

– От удивления?

– Да. Тогда-то он и задумался на секунду, не читаю ли я мысли.

Доктор покачал головой:

– Больно гладко у тебя выходит. Да, интерпретация мимики дает неплохие результаты. Особенно если знать, на чем примерно человек сосредоточен. Но слишком уж верное попадание. Давай вернемся к тому, почему ты так распереживалась. Что, внимание этого… неотесанного вояки оскорбило твою скромность?

В ответ Ридра выдала нечто не особо скромное и отесанное.

Т’мварба прикусил губу и подумал, заметила ли она.

– Я уже не девочка, – сказала она. – Да и ни о чем таком неотесанном он не думал. Как я и сказала, было даже приятно. И этот трюк я проделала только затем, чтобы он понял: мы на одной волне. Мне он показался очень милым. И если бы он считывал так же точно, как я, он бы понял, что у меня к нему самые добрые чувства. Но когда он развернулся и пошел… – в ее голосе вновь послышалась хрипотца, – последняя мысль у него была: «Она и не подозревает! Я ничего не смог выразить».

Ее глаза потемнели – точнее, она немного наклонилась вперед и полуприкрыла веки, чтобы глаза показались темнее. Этот переход он видел уже тысячу раз, с тех пор как тощую двенадцатилетнюю девочку с аутизмом впервые привели к нему на нейротерапию, которая затем сменилась психотерапией, а в итоге переросла в дружбу. Но только сейчас он впервые уловил, от чего получается этот эффект. Точность ее наблюдений подтолкнула и его быть к людям внимательнее. Вышло так, что, когда курс лечения официально закончился, они словно вернулись на исходную и врач присмотрелся к своей подопечной с новым любопытством. Что означало это потемнение глаз, кроме перемены? Он понимал, что выдает свой характер тысячью мелких подробностей, которые она считывает, как под микроскопом. Доктор Т’мварба, человек небедный, тертый калач, знавал многих людей, чья репутация не уступала славе молодой поэтессы. Репутации мало его впечатляли. А вот Ридре это часто удавалось.

– Он решил, что я не поняла. Что ничего не удалось высказать. И я разозлилась. Мне стало обидно. Все эти нелепости, которые разобщают людей и обволакивают мир паутиной, словно заплясали у меня перед глазами – чтобы я их распутала, объяснила, а я не знала как. Не могла подобрать нужных слов, не понимала, какая здесь нужна грамматика, синтаксис. И…

Какая-то новая мысль пробежала по ее восточному лицу, и он попытался ее ухватить:

– Что?

– Язык этот еще… Я ведь рассказывала про свой «дар».

– Ты вдруг поняла этот язык?

– Форестер упомянул, что их запись, оказывается, не монолог, а диалог. Я как раз что-то такое смутно подозревала. И тут я поняла, что сама могу определить, где меняются голоса. А потом…

– Но ты понимаешь смысл?

– Кое-что уже лучше, чем сегодня днем. Но что-то в самом этом языке меня пугает – даже сильнее, чем генерал Форестер.

– В самом языке? – Лицо Т’мварбы отразило недоумение. – Что?

У Ридры на щеке вновь дернулась мышца.

– Во-первых, кажется, я знаю, где произойдет следующий несчастный случай.

– Несчастный случай?

– Диверсия, которую планируют захватчики. Если это, конечно, захватчики, в чем я не уверена. Но сам язык, он… странный.

– То есть?

– Компактный. Сжатый. Скомпрессированный. Тебе это ни о чем не говорит, да? В отношении языка?

– Мне казалось, для языка компактность – хорошо. Нет?

– Хорошо… – прошелестела она. – Моки, мне страшно!

– Почему?

– Потому что хочу кое-что предпринять, но не знаю, выйдет ли.

– Если дело стоящее, и должно быть чуточку страшно. А что ты задумала?

– Я решила еще там, в баре, но подумала, что сперва надо с кем-то обсудить. «С кем-то» обычно значит с тобой.

– Выкладывай.

– Я хочу разобраться с Вавилоном-семнадцать сама.

Т’мварба наклонил голову вправо.

– Я должна найти тех, кто на нем говорит, понять, откуда он идет и что́ пытаются сказать.

Т’мварба наклонил голову влево.

– Спрашиваешь зачем? В учебниках пишут, что язык – средство выражения мысли. Но язык – это и есть мысль. Мысль – это оформленная информация, а форму придает язык. И форма у этого языка… поразительная.

– Что тебя поразило?

– Понимаешь, Моки, когда учишь чужой язык, узнаешь, как другие люди видят мир, Вселенную.

Он кивнул.

– Но когда я всматриваюсь в этот язык, вижу… слишком много.

– Прямо поэзия.

Она усмехнулась:

– Умеешь ты спустить с небес на землю.

– Что приходится делать нечасто. Хорошие поэты – люди, как правило, практические, не выносят мистики.

– Нечто просится в реальный мир – ты угадываешь, – сказала она. – Хотя, если цель поэзии – соприкоснуться с чем-то реальным, может, тут и правда вопрос поэтический.

– Ладно, все равно не понял. А как планируешь разбираться с Вавилоном?

– Тебе действительно интересно? – Ее руки упали на колени. – Хочу найти корабль, собрать экипаж и слетать к месту следующей аварии.

– Ну да, капитанское удостоверение у тебя есть. А денег хватит?

– Государство заплатит.

– Пожалуй. Но тебе-то зачем?

– Я знаю шесть языков захватчиков, и Вавилон-семнадцать не из них. В Альянсе такого тоже нет. Я хочу найти того, кто на нем говорит, – я должна понять, кто – или что – в нашей Вселенной мыслит таким образом. Как думаешь, Моки, получится?

– Выпей еще кофе. – Он потянулся за спину и снова подтолкнул ей кофейник. – Да уж, вопрос… Тут много факторов. Твоя психика не отличается стабильностью. Чтобы управляться с космическим экипажем, нужны особые психологические свойства, которые… у тебя есть. Свое удостоверение, если не ошибаюсь, ты получила благодаря тому странному, гм, замужеству пару лет назад. Но до этого у тебя были только автоматические корабли. А для долгого перелета понадобится экипаж, транспортный народ?

Она кивнула.

– Я в основном общался с таможенниками. И ты в целом человек таможни.

– Оба родителя у меня с транспорта. До эмбарго я была транспортник.

– Хорошо. Предположим, я скажу: «Да, у тебя получится».

– Тогда я скажу спасибо и улечу завтра.

– Предположим, я скажу, что лучше бы мне пройтись по твоим психоиндексам с микроскопом, а ты недельку поживешь у меня – не будешь ни преподавать, ни выступать, ни ходить на приемы?

– Я скажу спасибо и улечу завтра.

Он хмыкнул:

– Ну и чего тогда ты мне голову морочишь?

– Потому что… – она пожала плечами, – завтра дел будет по горло… и я не успею попрощаться.

Скептическая ухмылка на его лице сменилась улыбкой. И он опять вспомнил о случае с майной.

Ридре было тринадцать. Худая, нескладная девочка вдруг влетела в тройные двери оранжереи поделиться открытием: оказывается, изо рта иногда вылетает занятная штука – смех. Т’мварба испытывал отеческую гордость: всего за полгода этот ходячий скелет снова превратился в девочку – которая носит мальчишескую стрижку, порой скандалит и дуется, забрасывает его вопросами и нянчится с морскими свинками, которых зовет Комочек и Комочкин. Под потоком кондиционированного воздуха ветки отошли в сторону, и сквозь стеклянную крышу ударило солнце.

– Что это, Моки? – спросила она.

Улыбаясь девчушке в белых шортах, крошечном топике и солнечных зайчиках, он ответил:

– Эта майна, говорящий скворец. Скажи: «Привет!»

Черный глаз смотрел мертвой изюминой с точкой живого света в уголке. Влажно отсвечивали перья, лениво приоткрытый острый клюв обнажал толстый язык. Подражая майне, Ридра наклонила голову и прошептала: «Привет».

Т’мварба уже две недели кормил скворца свежевыкопанными червями – дрессировал, чтобы порадовать подопечную. Птица обернулась и прогнусавила: «Привет, Ридра. Хороший сегодня денек. Мне так весело».

Вопль.

Резкий, без предупреждения.

Он сперва решил, что Ридра засмеялась, но она с перекошенным лицом начала будто от чего-то отмахиваться, попятилась назад, чуть не упала. Крик стал сиплым, от нехватки воздуха она закашлялась, снова захрипела. Он рванулся к бьющейся в истерике девчушке, подхватил ее, а все это время контрапунктом к Ридриному вою шло гнусавое: «Привет, Ридра. Хороший сегодня денек. Мне так весело».

Ему и раньше доводилось видеть острые приступы паники, но от этого он и сам опешил. Когда Ридра пришла в себя, сказала только сквозь сжатые побелевшие губы: «Она меня напугала!»

И на том бы дело и кончилось, если бы три дня спустя треклятая птица не улизнула из оранжереи и не запуталась в сетчатой антенне, которую Т’мварба с Ридрой соорудили для ее любительского стазиоприемника, на который она ловила гиперстатические обмены между кораблями в этой части галактики. У майны застряли крыло и лапка, она забилась, и от одного из проводов под напряжением пошли искры, заметные даже на солнце.

– Надо ее вытащить! – закричала Ридра и зажала пальцами рот.

Несмотря на загар, было видно, как кожа у нее белеет.

– Я сейчас, – заторопился доктор, – ты не беспокойся.

– Если она еще пару раз заденет провод – конец!

Но он уже побежал за стремянкой. Принес – и встал как вкопанный. За это время Ридра влезла почти до самого верха по выпрямляющему тросу, привязанному к наклонившейся на стену дома катальпе. Еще через пятнадцать секунд девочка тянулась рукой к комку перьев. Оголенный провод ее явно не пугал, она сама его протягивала. Опять заискрило, и Ридра решилась – раз! В следующую минуту она уже шла по двору, держа взъерошенную птицу на отлете, с таким лицом, будто его обсыпали лаймовой пудрой.

– Унеси ее, Моки, – еле выговорила она дрожащими губами. – А то она опять что-нибудь скажет, и я заору.

И вот тринадцать лет спустя с ней опять что-то заговорило и она испугалась. Он знал, как сильно ее можно напугать; но знал и то, с какой отвагой она способна смотреть страхам в лицо.

– До свидания, – сказал Т’мварба. – Рад, что ты меня разбудила. Если бы не пришла, я бы рвал и метал, как ошпаренный петух.

– Спасибо, Моки. Но мне все равно страшно.