Читать книгу ОТРАЖЕННЫЕ СУМЕРКИ. САГИ. Сборник научно-фантастических рассказов и повестей - Сен Сейно Весто - Страница 7

– Некрофаг, – произнес сосед после длительного молчания, словно решившись наконец на опрометчивые действия. – Брауна.

– Было, – сказал я.

– Что – было? – не понял сосед. – Где это некрофаг был?

– Некрофагов не было. Браун был. «Животнорастения».

Сосед снова помедлил, вертя в пальцах пустой стакан.

– Каймановы водоросли, – сказал он, твердо глядя мне в глаза.

– Водоросли, – произнес я отчетливо. – Не морочьте мне голову. Водоросли даже вас предпочтут в свежем виде.

Сосед покачал головой, опуская глаза. Он сидел за столиком напротив прямо под мокрым ушастым деревом, сильно подрастерявший в прежней уверенности, но не согбенный.

– Крылатая водяная змея, – пожевав губами, сказал он. – Плоская. Стенораптор. Черви с этим… На ластах. Плоские рукокрылые змеи.

– Врете, – убежденно сказал я. – Учтите, тут вам не дебри Конгони-Юф, искать вас никто не будет.

– Увари Гастуса. Палиноморф Гидо. Сумчатая куница. Прогимносперм Ругго. Антофил Ругго, что там еще…

– Было.

– Стеклянный Буб, ядозуб Ярроу… Но бахилав-то – равнинный?

– Равнинный, – сдержанно подтвердил я.

– Ну?

– Было.

Сосед изменился в лице.

– Вам это просто не сойдет с рук, – негромко сказал он. – Стик Оппенхаймера.

– Вот, – заорал я, хлопая ладонью по и так уже глубоко сидевшему в мягкой травке столику. – Не было и не приведи случай, чтоб когда-нибудь был…

Сосед предостерегающе потряс над стаканами указательным пальцем, прищуривая глаз.

– Этот… Эндемик Гракха. Реголитный бабун. Терапод Кики, равнинный разнопод, парапод Геры, ме-та-го-ми-ноид…

Я смотрел на него без всякой жалости, чувствуя, как в углу рта помимо воли нарастает некая тень злорадства и нехорошо начинают гореть глаза. У меня вновь появилось желание спросить у него про иголку, по случаю добытую мной с подоконника у него в коттедже, где она была заколота под уголок, и незаконно удерживаемую у меня в продолжение нескольких дней. Иголка, как я имел уже случай на собственном опыте убедиться, крайне мало оказалась приспособлена к какому бы то ни было вдумчивому вышиванию, зато, вставленная нужным концом в стандартный съемник базовой фоносвязи, оказалась весьма сноровистой передавать в красках стереоизображение известного специалиста по симбиотам и разноподвижным Эль да Бено Гастуса (специалист по разноподвижным на синем фоне далекой беспредельной воды, спрятавшись от бившего в глаза яркого солнца под козырьком ладони, прижатой к переносице, неприязненно всматривался во что-то поверх кадра), у которого я даже смутно что-то такое вспоминал единожды читаемое, ныне благополучно пребывавшего, как оказалось, на одном из дальних шельфовых архипелагов здесь же на Конгони. Изображение мало того что включало в себя весь более чем обширный послужной список мэтра, все рукописные издания, биофизические параметры, данные относительно основных географических транспозиций и юбилейный неприязненный профиль на невыразительной золотой университетской монетке, в конце еще приводились позывные личного кода связи. Мне непонятно было, причем тут такой архаичный способ хранения информации, но раздражение вызывало другое.

– Конгони паучикк. Равнинная виверра. Карповый снежный питон… Знаете что, подите к черту с такой постановкой вопроса, при такой постановке уравнение не может иметь решения. Мне даже неинтересно ваше мнение на этот счет, вы лучше скажите, как все-таки насчет двух-трех граммов режима строгой доверительности?

Нависнув над столиком, я распределял по пустым стаканчикам пахший земляничными полянками мусс, сразу став серьезнее лицом и осторожнее в движениях. По аналогии с нашей болтовней мне вдруг вспомнился один эпизод из серии околокосмических исследований, где говорилось об острой, почти на экстремальном уровне индивидуализации времени и проистекавших отсюда всяческих неувязок в плане взаимопонимания и разночтений. Впрочем, плодотворно размышлять, лежа на крыше, они не мешали. Говорят, проблема нашего мира в том, что мы не умеем говорить просто: вещи, которые мы ценим, слишком сложны. Хороший вопрос, куда мы катимся. Примерный тип схемы в социологии, принятой сегодня со многими оговорками, предлагал что-то вроде общей Истории Цивилизаций в изложении неубиваемого оптимиста:

Ступени поэтапных изменений прямых-обратных связей в обществе по мере его развития: вначале, стало быть, мир, поделенный между колониями общественных кланов-племен, плохо совместимых один с другим и отличающихся особой нетерпимостью, – относится к этапу где-то на заре человечества;

потом предполагается некое подобие их консолидации или только просто тенденции к тому;

с преодолением упадочного периода и упадочных вкусов – далее по порядку предполагалась повальная завязка в умах, что-то вроде: «Чистое сознание – чистая планета – наш общий дикий сад, который есть мы», и прочее и прочее – вступительный этап к целой эпохе экстремально выраженной индивидуализации современности, так называемый посткосмический период. Пирамский хорек его знает, к чему это только может привести. Говорят, детство на этом заканчивается. Начинаются хвойные леса. Говорят, как обычно, разное. Никто ничего конкретно не знает, но говорят все кто во что горазд и так, словно никто никого не слышит. Вот взять наших шишковедов. Умные люди не ждут возникновения проблем – они создают их сами. А потом бьются над их разрешением, отодвигая плановые неприятности на задний план. И нужно сказать, мне это нравится, вот бы мне так. Мы все слышали про инцидент, произошедший на биостанции голосемянников. Творческий эксперимент по улучшению банана обыкновенного потерпел полный и сокрушительный провал: его можно было сделать менее обыкновенным, но невзирая на нечеловеческие усилия он не становился от этого лучше.

…Самые наблюдательные сегодня говорят о том, что мораль, мораль человека в том виде, в каком она была известна ему на протяжении эпох и тысячелетий, теперь стронулась с насиженного места и куда-то меняется, только никто не может сказать, куда именно. Поставим еще раз тот же вопрос. Сейчас нас не интересует ответ, что есть «хорошо» и что есть «плохо», – только самые корни происхождения пресловутой оппозиции.

Говорят, что мы такие, какие есть, в силу образа воспроизведения нас как вида, еще точнее, как класса. Очень похоже, что мораль акул весьма бы отличалась от морали млекопитающих, окажись они такими же разумными (что не приведи случай, как мы это имели с вами наблюдать в ходе известных событий здесь в акватории Шельфа). Взаимодействие матери и ребенка, так сказать, абсолютно исключает отсутствие эмоциональной эмпатии. В противном случае вся история воспроизведения нас как вида была бы совсем другой, и здесь сейчас шла бы дискуссия о совсем иной эволюции. Наш вид один из немногих, кто переносит на себя эмоциональное состояние других особей, будь то другой человек или растение, делая это вне своих желаний уже на бессознательном уровне. Это безусловно коренным образом влияет на саму суть сюжета что есть «хорошо» и что есть «плохо». Разумеется, те из отдельных особей нашего вида, кто в силу какого-то случая делать это неспособны, справедливо относились и до сих пор относятся к отклонениям от нормы как представляющие для живой среды определенную опасность. И вот исключительный по важности вопрос: способна ли эта картина меняться с течением тысячелетий? Привязан ли данный конкретный вид к такой схеме – или же она меняется так же, как и он сам?

Посмотрите, какой сюжет имела наша биология на протяжении миллионов лет. Все решало преимущество выживания в стае. И та же самая стая неизбежно приходила к определению того, что такое «хорошо» и что такое «плохо», поскольку каждый всегда старался урвать себе побольше. Те особи, кто правилам не подчинялся, подвергались остракизму: становились изгоями. Тем самым резко снижая шансы выживания своих генов и передачи их в тысячелетия, идущие следом. Так, тысячелетие за тысячелетием, шел жесткий естественный отбор вполне определенного пула генофонда. («Да, – сказал я согласно, покивав. – Не плюй на коллектив». ) Другими словами, фундамент морали, какой она была известна на протяжении миллионов лет, – в стадном инстинкте. И вот вопрос. Сегодня ввиду смены прежних позиций биологии нашего вида произошла смена едва ли не всей системы прежних ценностей. Сейчас каждый сам себе – изгой, и для современного разума нет большего испытания и нет большего повода гордиться разумом там, где не выживает больше ничто. Прежние связи со стадом уже явно не те, что были много миллионов лет прежде, да и стадо уже не то, и теперь слишком часто каждый то и дело сам вновь открывает для себя фундаментальный вопрос: что же есть такое «хорошо» – и что есть «плохо»?..

Человек сегодня на многие вещи смотрит иначе. И очень похоже, что смотрит он уже все чаще с позиции вечности, даже не слишком задумываясь, имеет ли она какое-то отношение к жизни…

Я подумал, что Батут тоже любит все решать сам. Спрашивается, если сегодня каждый сам по себе – автономно скачущий по необъятным просторам чужих горизонтов клан и дикое племя, как когда-то прежде, то как им понять друг друга в непредусмотренных никакими нормами обстоятельствах, которыми полон каждый новый день любой из Независимых культур? Я снова подумал, что у меня совсем нет уверенности, что даже мой добрый сосед захотел бы понять подоплеку некоторых принятых мной пару лет назад исторических решений, и совсем даже напротив.

– Чего вы молчите сегодня, – сказал сосед, холодно глядя на меня поверх стакана. – Поправьте меня, если я ошибаюсь, но на моей памяти это почти уникальный случай, когда я вас о чем-то просил. Все, что мне нужно, это три дня. Немного расположения, расслабленного терпения, позагорайте под солнцем, отдохните, а то выглядите, как пирамский гвоздь в погребе. Каких-то три дня. Послушайте, неужели я так много хочу от жизни?

– Я знаю, зачем вам вездеход, – ответил я, оставляя свой стакан и почесывая зачесавшееся колено. – На Падающие Горы. Вы в конце концов убьетесь там к черту, а я останусь тут, при своем стакане. Я подозреваю даже, что свой ровер вы успели разбить как раз там.

– Вовсе не обязательно, – горячо не согласился сосед, явно удержав в памяти только первую часть замечания. – Кроме того, если даже со мной что-то случится, шишковеды у себя всегда рады искренне посочувствовать и поправить. Но я убежден, что со мной ничего не случится.

– Только не надо воображать, – заметил я желчно, – что я беспокоюсь о состоянии вашего там здоровья. И потом, – добавил я, с трудом выворачивая руль воспоминаний на старую тропу и понимая, что элементарно застигнут врасплох. – С чего вы взяли, что я тогда что-то обещал. Я вот добросовестно прилагаю усилия и что-то не могу припомнить, чтобы я имел когда-либо неосторожность что-то вам обещать. К тому же, вы никогда не обращали внимания, всякий раз, как только у вас просыпается убежденность по какому-нибудь поводу, весь мой внешний периметр коттеджа автоматически переходит в состояние повышенной аварийной готовности.

– Перестаньте, – сказал сосед. – Это не от этого. Вам его ремонтировать давно надо. Чего вы вообще трагедию делаете, вы же вот сами ориентируетесь в Падающих Горах, живы-здоровы и гоняете со мной мусс.

«Так», – мысленно произнес я, мысленно же откидываясь на спинку. Аппетита у меня больше не было.

Я осторожно снял со столика стакан.

– С чего вы взяли, что я ориентируюсь в Падающих Горах? – спросил я.

– Ни с чего не взял, – ответил сосед, удивленно приподнимая брови. – Ориентируетесь же вы в чем-нибудь. По тому, как уверенно вы решили, что там можно разбиться, можно подумать, что вы уже там бывали.

Сосед, развивая тему, принялся упавшим голосом городить насчет пропадающих на планетах класса Церры людях, а у меня из головы не шел случай, готовый стать здесь уже фамильной редкостью, когда новоприбывший в пределы Конгони лишь один раз по недоразумению оставил свой отчет-допуск, в случае невыхода его владельца на связь в стандартное время дававший руководству спецпоисковиков право немедленно отправляться на поиски и даже делать соответствующие открытые запросы по любой директории-профилю. Притом все мы ни на день не забывали, что все это вокруг нас, сияющее чистыми красками, синее и черное, далеко не наши свежие зеленые полянки перед рабочими коттеджами. Насколько я могу говорить, о таких вещах тут мало кто особо задумывался, своей работы хватало у всех, а меня отчего-то такое обстоятельство стало в последние дни занимать, мне все кажется, что есть в том какой-то симптом, как любит говорить сосед. Вот только непонятно – какой. Без такого лично заверенного допуска-лицензии отправляться на поиски запропавшего неизвестно где в пределах земель, не входящих в юрисдикцию Поясов Отчуждения, означало безусловное и необратимое вторжение в наиболее интимную сферу жизни и сознания любого индивида и просто одно из тяжелейших мыслимых оскорблений, не говоря уже о косвенном нарушении положений Прав фауны, флоры и человека Соглашения независимых культур. И даже кровопийцы-бюрократы из инспекции неосвоенных миров не идут на такое без более чем серьезных причин и множества оговорок в режиме самых больших компромиссов с собственной совестью.

Помнится, писали и рассказывали про это всякое. Злые языки говорили даже, что в том проявляется элементарно повальная сейчас у нас инфекция: детское опасение прослыть у своих наставников «не достаточно» мужественным – стыд самой стыдной на сегодня болезни, «дефекта риска». Ближе к старости нестерпимо стыдным стало умирать в постели собственной смертью. Не знаю, трудно сказать, что-то такое, наверное, при желании и в самом деле можно усмотреть, но суть уже не в том. Как мне самому кажется, тут другое: настораживающее специалистов едва ли не всепространственное влечение современного человека к тому неповторимому, трудно поддающемуся внятному описанию ощущению, когда лопается последняя нить, что связывала вот только что со всем остальным нагретым миром, и человек неожиданно остается с несколькими друзьями один на один с огромной, практически не познанной, чужой, исполинской Вселенной. И только пыль звезд над твоей головой. Или даже остается абсолютно в ней один, здесь это запросто. Кто никогда не сталкивался с этим, тому понять трудно и практически невозможно. Насколько я сам могу судить, раз вкусившие от свободы такого уровня и в таком количестве уже не то чтобы не хотели – зачастую были не в состоянии вернуть себя миру. Привычка дышать только таким воздухом быстро вызывает зависимость. Я не знаю, делает ли это тебя лучше, но это делает другим.

Что же касалось конкретно нашего случая взаимодействия со средой, то жить тут было можно. Все условия для работы и отдыха, как говорит наш гнев богов Иседе Хораки. Весь фокус состоял в хитром умении приспособить сознание и вегетативную жизнь к устоявшимся правилам не до конца понятной игры, как можно реже ошибаться, делать все в свое время или не делать вовсе, отработать таймер тренированной психики и перенастроить в унисон местных организмов, слишком сноровистых по части доставлять неприятности, слишком любящих заставать врасплох, от чего вообще могло зависеть, удастся ли остаться здесь живым и во всех отношениях правильным; точно знать, когда нужно сидеть, совершенно не двигаясь, а когда, напротив, сидеть не двигаясь нельзя, нужно непременно сохранять динамику соотношений тела и среды, крайне целесообразно продолжать раскачиваться в кресле, как раскачивался, знать, когда потеть можно, а когда делать этого крайне не рекомендуется, или, скажем, продолжать, не притворяясь, спать, как спал, или беседовать, как беседовал, громко смеясь, или опрокидывать, как опрокидывал, в пересохшее горло содержимое стакана со всеми сопутствующими в подобных случаях аффектами носоглоточной области, откровениями, сокращениями и мимикой, – но самым важным было не ошибиться в выборе, хорошо рассчитать предложенную чужим миром логику и ничего не делать, когда Дикий Мир, играющий с твоим полуголым визжащим от счастья малышом, не вреднее свежего воздуха.

В большинстве случаев выполнение таких и подобных им условий было мало кому по плечу, потому в целом ряде заранее оговоренных случаев, чтобы уберечь обычный рабочий настрой, приходилось все время сохранять готовность уносить ноги, трудно переоценимую здесь, – но тоже не без оглядки, не когда попало и далеко не со всех ног. передвижение по пересеченной местности могло иметь массу сюрпризов. Словом, жить тут было можно. Этот мир был смертельно опасен, и мы его любили. Сосед продолжал давить на меня в своей обычной дипломатичной манере, сильно абстрагированной от действительности и действительного положения вещей, уже успев перейти от прямых ультиматумов к откровенному выкручиванию рук, замечая вскользь, что я не могу воспринимать события последних дней как лишенные логики и ни в коем случае не должен сомневаться, что лично им презентованное мне на днях блюдце с зебристами и насест скального хаспера из своего лично курятника – лишь случайный и естественный подарок судьбы. В самом деле, мне намного легче было бы, если бы круг интересов он ограничивал своим утятником. Текстограмма позаимствованной мной у него между делом проклятой иголки содержала помимо всего код фоносвязи моего собственного коттеджа в полный рост, никогда на моей памяти не вносимого в открытый реестр, где я сам фигурировал не иначе как «Сосед», и ссылки неизвестный мне ареал расселения каких-то уток. Спрашивается, причем тут утки. Какого черта ему надо, непонятно. Да, сосед был хорош. Он успел везде. Не то что некоторые. Мать-моя, он даже был действующим консультантом Центра экспериментальной философии и сравнительной психофизиологии – того самого, который благословлял меня на Конгони. Это надо же как тесен мир. Меня не покидало такое чувство, будто сосед настаивал по инерции, уже из чистого упрямства, ему не столько нужен был глайдер, сколько возможность доказать себе и всем, что он не только может взять чью-то вещь, но потом еще и вернуть в целости и сохранности. И даже не поцарапав. Я не сразу понял, в чем причина такой неясно дремавшей во мне кислой нерешительности и какой-то скромной тихой неуютности. Потом понял. Неприятным образом он напоминал мне меня самого. В конце концов меня охватила легкая одурь.