Читать книгу Звездные раны - Сергей Алексеев, Сергей Петрович Алексеев - Страница 2

В конце марта девяносто первого года в Москву приехал богатый немец, а вернее сказать, состоятельный старик Адольф фон Шнакенбург, невысокий, еще крепкий и румяный восьмидесятилетний человек с орлиным взором и гордо посаженной седой головой – одним словом, истинный ариец. Германии к тому времени соединились, но пока еще не смешались и существовали как вода и масло, рядом и раздельно; западных немцев еще было легко отличить от восточных, хотя в СССР уже беспрепятственно впускали и тех и других. Однако в анкете, заполненной для получения визы, еще фигурировал пункт, где сообщались сведения о принадлежности к Третьему рейху и вермахту. Обычно путешествующие старцы из ФРГ всячески стремились скрыть, что служили Гитлеру, тем более в СС, и участвовали в боевых действиях против Советского Союза, и часто по этой причине не получали права въезда. Фон Шнакенбург, напротив, выделил данные особой подробной справкой о своем боевом пути и четкостью букв – штандартенфюрер СС, командир специальной танковой группы дивизии «Мертвая голова», участвовал в захвате Киева в сорок первом, затем в боях под Москвой, ранен, после излечения воевал под Сталинградом, шел на прорыв окружения к армии Паулюса, снова ранен. Впоследствии, будучи помощником Рудольфа Гесса по вопросам будущего арийской нации, занимался исследованиями и вывозом архивов из оккупированных районов СССР.

Однако столь длинный перечень в свое время не сделал его официально объявленным военным преступником, и в девяносто первом подобные «заслуги» уже не смущали советскую сторону. Не сажал евреев в газовую камеру, не пихал трупы в печь, и ладно, остальное вроде бы не такой уж большой грех.

Прибыв в Москву по приглашению только что созданной фирмы «Открытая Россия», фон Шнакенбург, как все иностранцы, побродил по Красной площади, чуть выше поднимая ногу, чем обычно, постоял у памятника Неизвестному солдату, попутно сходил в Манеж на выставку Ильи Глазунова и на этом закончил знакомство со столицей тогда еще Советского Союза.

Все богатые, да и не только богатые, иноземные путешественники вначале ринулись под приподнятый «железный занавес», как некогда на открытый пятый континент, в мир, о котором они слышали много и хорошего, и дурного, ибо многие годы и даже поколения одни пропагандисты втолковывали им, что это империя зла, что там вечный мороз, люди едят сырое мясо либо вообще ничего не едят, что они дикие, темные и кровожадные. Другие, наоборот, восхищались советским строем, свободой от мрачного эгоистического капитала, мужеством и силой духа этих людей, открытостью и щедростью. И когда в Россию поехали те, кто раньше боялся ее или кого не впускали, выяснилось, что те и другие идеологи беспощадно врали. Это оказалась совершенно другая страна, с непонятным самоуглубленным народом, который или хмуро почти бесплатно работал, или пил водку и отчаянно веселился, не оставляя и гроша за душой.

Так вот тех иностранцев, которые пытались составить более или менее правдивое впечатление о русских, часто называли китайскими болванчиками. Тогда в СССР провозгласили открытость и назойливо выставляли перед иностранцами образчики соцобщества – от мучеников сталинских лагерей до нынешних зеков и просто проходимцев, умеющих правильно произносить пять слов, три из которых – задница. А гости из-за рубежей искренне стремились изучить это противоречивое и странное общество, но, боясь вызвать озлобление, задавали свои вопросы с улыбочками и заведомо согласно кивали, что бы ни говорил интервьюируемый.

Адольф фон Шнакенбург поначалу производил впечатление такого болванчика, тоже хотел что-то изучать в России, и потому фирма «Открытая Россия» направила его отработанным маршрутом – через диссидентско-уголовно-артистический мир, как сквозь строй. Бывший штандартенфюрер СС терпеливо его прошел, продлил пребывание еще на месяц, добился права работать в открытых архивах Министерства обороны, нырнул туда, как в омут, после чего выплыл и вновь стал досаждать служащим фирмы странными, непривычными вопросами. Он довольно сносно говорил по-русски, объясняя всем, что заниматься языком стал не на войне по долгу службы, а после поражения Третьего рейха.

– Я хотель видеть русский человек. Старый русский человек, старый русский зольдат, официр, старый женщина, крестьянин, монах. Очень старый, лет триста, пятьсот, семьсот.

Кто его слушал, пожимали плечами и, думая, что он неправильно выражается по-русски, звали переводчика, однако фон Шнакенбург и на чистом немецком твердил, что желает видеть очень старых людей, кто живет на свете или очень долго, или не первый раз. Его уважили, поскольку он готов был щедро (это скупой-то немец?!) оплатить все такие встречи, и не мудрствуя лукаво подобрали десяток надежных стариков-фронтовиков, умеющих отвечать на самые заковыристые вопросы. Бывший эсэсовец беспрекословно и терпеливо прошел и этот круг, но остался неудовлетворенным еще больше.

– Я просиль дать мне встреча со старый русский человек. Вы даль мне старый советский человек, старый коммунист, болшевик. Имею желание ехать провинция, столица Москва нет старый русский человек.

Он порядком притомил служащих «Открытой России», которые привыкли в основном либо поставлять специально подготовленных для бесед людей, либо живой товар в виде проституток и русских девушек в жены. Чего хотел этот недобитый фашист, никто понять не мог даже с квалифицированным переводчиком, однако желание съездить в провинцию всегда принималось на «ура», и его отправили в халявное турне по городам и весям. Делалось это так: директор фирмы звонил в какую-нибудь областную газету и подавал товар примерно так:

– Есть тут у нас княгиня (например, Волконская), приехала в Россию на неделю и очень хотела бы посетить вашу область. Если можно, примите высокородную соотечественницу.

Отказов не было. Клиент вываливал фирме за свой вояж хорошие деньги, а ему лишь покупали билет на поезд в один конец. Патриотичные, лишенные общения с заморскими гостями и весьма любопытные областные журналисты готовы были за свой счет возить, кормить, поить и всячески ублажать княгиню на самом высшем уровне, вплоть до специального фольклорного обеспечения пребывания почетной гостьи.

Отправлять эсэсовца таким образом было несколько опасно, на носу пятидесятилетие нападения Германии на СССР, но он так надоел, что рискнули и заслали его в Костромскую область (туда, где не было оккупации, на всякий случай) как настоящего, живого штандартенфюрера СС, врага, с которым билась, истекая кровью, родная страна, но держали себе на уме: дескать, у вас там традиция Ивана Сусанина еще жива, может, заведете в какие-нибудь дебри, чтобы не мозолил глаза.

Фон Шнакенбург прибыл в Кострому, где его встретил независимый и популярный местный журналист Сергей Опарин, выслушал, сразу же понял, что немцу нужны старики – мужики, солдаты, офицеры, крестьянки, представляющие собой не порождение советской эпохи, а коренную Россию, ее ценности и психологию. Таких дедов у журналиста на примете было достаточно, не говоря уже о бабках. По образованию Опарин был филологом и девять лет занимался археографией: собирал по старообрядческим деревням, селам и заимкам старые книги, искал так называемые крестьянские библиотеки, каждая из которых могла бы украсить любую публичную в мировом масштабе. Он носил бороду – могли и на порог не пустить, если подбородок как бабья коленка, – отлично знал обычаи и традиции кержаков и, что главное, умел входить к ним, налаживать многолетние контакты, убеждать, что их рукописные и старопечатные сокровища при современной жизни, когда даже самые потаенные углы стали проходным двором, сохраннее будут в отделах редких книг и рукописей.

Своим человеком его считали не только старообрядцы, но и сельские жители, православные-никониане, давно уже смешавшиеся с кержаками и сами с трудом различающие, кто есть кто.

Так что он усадил эсэсовца в свою машину, затарился спиртным, продуктами (старики жили натуральным хозяйством, в магазинах шаром покати) и повез по деревням. Первый же фронтовик, геройский разведчик и примерно ровесник иностранцу, едва услышав, что приехал штандартенфюрер СС, поиграл желваками под дряблой кожей и сказал определенно:

– Уважал я тебя, Кинстинтиныч, а таперь катись-ка с ним к такой-то матери!

И немец сказал нечто подобное:

– Это иметь красный душа, гросболшевик. Прошу показать русский характер.

– Поехали искать русский характер, – согласился тот. – Авось найдем!

Дело в том, что Опарин считался официальным диссидентом, народным заступником, когда, насмотревшись на жизнь стариков в российской глубинке, написал и нелегально издал тонкую книжку «Народ – победитель?», где суконным, без всяких претензий, языком обрисовал унизительное и нищенское существование фронтовиков и тружеников тыла в коренных русских областях, где он работал. До того Сергей Опарин и статей-то никаких не писал, если не считать редких маленьких заметок о книжных находках, и, естественно, не мыслил себя журналистом. А тут просто сердце закипело – да что же это такое? Инвалиды, орденоносцы, женщины, войной пополам согнутые и так и не распрямившиеся, – все те, кого в нормальной стране возводят в ранг национальных героев, весь этот пласт населения, составляющий живую историю, которую должны бы беречь не хуже дорогой редкой книги, попросту выбросили на свалку! Да, им кое-как обеспечили прожиточный минимум, физиологическое продление жизни, но полностью лишили счастья, о котором они мечтали в окопах, выколачивая о снег вшей из шинели. Они завоевали право быть счастливыми, здоровыми и богатыми.

А они, изгои в своем отечестве, каждый день молят Бога, чтобы послал скорее смерть…

Этот самиздат оказался за рубежом, где разошелся миллионным тиражом, а его автор – в специальной колонии: за распространение измышлений, порочащих советский строй. За него хлопотали из-за рубежа, предлагали правительству заменить срок высылкой за пределы СССР и готовы были принять узника совести, однако сам осужденный упорно этому сопротивлялся. Когда Сергея Опарина арестовали, дочери исполнился год, и она уже многое понимала, таращилась удивленными или восхищенными глазами на отца, цеплялась за бороду или норовила спрятать под нее головку, будто ища защиты. После его освобождения дочь пошла уже в первый класс, стала почти взрослой, однако все равно смотрела с некоторым удивлением и страхом: пока он сидел, семья не знала нужды – приходили какие-то люди, приносили посылки, деньги; угнетала больше психологическая среда, созданная вокруг жены политзаключенного. Могли среди ночи ворваться сотрудники КГБ, сделать обыск, называемый досмотром, или установить слежку, когда по пятам ходят какие-то люди.

Оказавшись на воле, Сергей Опарин с утроенной силой взялся писать о том же, за что посадили, только расширил масштаб до всего СССР. Упрятать за решетку во второй раз его уже не могли – шел восемьдесят седьмой год. Он тогда еще не оставил археографию и ездил по Костромской и соседним областям, совершая большой круг по своим знакомым старикам и старухам, которые принимали его с большим уважением и почетом, ибо для старообрядцев всякий гонимый властью человек был чуть ли не святым мучеником.

Так что журналиста старые вояки хорошо знали, однако не все относились к нему с восторгом, ибо, не ведая другой жизни, свою считали вполне сносной и терпимой.

Второй фронтовик, к которому журналист привез фон Шнакенбурга, оказался чуть снисходительнее и стал пытать Опарина, почему фашиста интересует нрав коренных русских людей, однако же принял гостя, после чего пристал к нему с таким же вопросом. Журналист выставил им водки, закуски, а сам сидел и слушал, как пикируются бывшие враги, намереваясь рассказать об этих встречах в газете. Потом незаметно уснул – все-таки две бессонные ночи давали знать о себе, а когда проснулся через три часа, застал следующую картину: подвыпившие фронтовики сидели напротив и, упершись лбами, спрашивали друг друга:

– Зачем тебе знать нашу психологию? Опять войной на нас собрались?

– Очень прошу сказать: ты верил Сталин или Бога? Коммунизм или свой часть земли, свой болшой великий Россия?

– Нет, сначала ты скажи!

– Я сказать буду, когда ты будешь сказать!

Еще через час было то же самое, поэтому журналист увел эсэсовца спать в машину, опасаясь, как бы они не вспомнили молодость. На другой день с утра, уже в другой деревне, опять был инцидент: встретились фронтовики сначала вроде бы нормально, разговорились, кто где воевал, в присутствии Сергея Опарина выпили по рюмочке, и тот вышел поковыряться в моторе старенькой машины и вдруг увидел, как одноногий ветеран с пешней наперевес пошел в атаку на штандартенфюрера. И запорол бы, не подломись у него протез. Однако у немца стремление к разговорам вовсе не угасло, а, напротив, еще больше возросло.

– Карош зольдат! Гут! Очшень русский характер, – определил эсэсовец. – Хочу видеть нормальный человек, нормальный душа и нрав.

Со следующим дедком, побывавшим в плену у немцев, беседа вообще удалась, и расстались хорошо. Потом журналист привез фон Шнакенбурга к орденоносцу, снайперу, который эсэсовцу даже обрадовался.

– Екарный бабай! Хоть раз на живого и близко посмотреть! А то я же видел вас только в прицел, живых-то! Ну что, хорошо мы вам харю начистили в сорок пятом? Гут?

– Хорошо, хорошо! – обрадовался тот. – Гут!

На три дня немец задержался у снайпера, о чем только ни говорили, но почти ничего о войне. Штандартенфюрер поднаторел в языке, нахватался оборотов, пословиц, матюгов и буквально на глазах расцветал, ширился душой и, уже не жадничая, доставал из своей сумки колбасы, ветчины, шпиг и бутылки с пивом и шнапсом, подделанные под времена войны.

И отсюда он пошел по рукам в буквальном смысле: немца, уже как редкого гостя издалека, передавали из дома в дом, из деревни в деревню. Ко всему прочему, он еще оказался общительным и загульным, так что Опарин едва поспевал за ним, всякий раз отыскивая в новом месте. Кажется, начиналось братание с бывшим врагом, потому что бесхитростные, не отягощенные идеологическим грузом, люди воспринимали штандартенфюрера уже как старого, подобного себе человека, а что было, так вроде бы и быльем поросло…

Наблюдать за похождениями бывшего фашиста было невероятно интересно, однако журналист преследовал еще и свои цели – разговорить его, вытянуть из самого то, что он постоянно вытягивал вопросами из фронтовиков. Немец менялся на глазах, одухотворялся и одновременно будто молодел, ибо уже стал распевать песенки штурмовиков и веселые, скабрезные бюргерские, и журналисту было совершенно не понятно, отчего так оживает старый фашист. То ли видит, в какой нищете живет народ-победитель, и оттого радуется, то ли получает какую-то скрытую от посторонних глаз информацию, которая его и веселит.

И вот на обратном пути фон Шнакенбург наконец-то разговорился и поведал о цели поездки в СССР и о своих результатах вояжа. Оказывается, после поражения Германии он настолько сильно переживал, что поставил своей целью найти истинную причину победы русских, на что и потратил всю свою жизнь. Казалось, все было на стороне немцев – обученные войска, техника, вооружение, блистательные победы до сорок третьего года, но тут произошел довольно резкий перелом, неверно толкуемый советскими и немецкими военными историками.

По убеждениям штандартенфюрера, русские уже не должны были и не могли победить, независимо от того, есть ли у них за спиной заградотряды, в решающем значении которых пытались убедить обывателя западная пропаганда и внутрироссийские диссиденты. Как военный человек, он отлично знал, что солдата невозможно гнать в атаку на пулеметы под пулеметом же; любая армия с любой идеологией в таком положении просто отказывается воевать и разбегается. Тем более заставить русского человека победить, если он того не желает, вообще невозможно.

Фон Шнакенбург был сам свидетелем, как под Киевом взяли в плен полтора миллиона солдат Красной Армии вместе с исправной техникой, вооружением и продовольствием. Как потом через пять месяцев германские войска подошли к Москве, и только морозы не позволили начать ее штурм. А блестящее летнее наступление сорок второго по южному направлению – это вообще одна из лучших операций Третьего рейха. Красная Армия слабо держала удар либо не держала его вообще, бросая отлично укрепленные районы, выгодные позиции и не пользуясь ни одним просчетом немецкого командования, когда отдельные части, соединения и даже армии уходили далеко вперед и отрывались от своих или вообще оставляли фронт открытым для контрудара. Но вот с началом сорок третьего все резко изменилось, и бывший штандартенфюрер СС ценою кропотливой полувековой работы нашел истинную причину перелома в войне и последующей победы.

По его разумению, она состояла из двух главных аспектов: силы духа воинов (воля к победе) и особой, кастовой посвященности военачальников. И дело было никак не в силе идей, идеологии и заградотрядов. Что касается духа воинства – он благодаря этой поездке только что нашел ему подтверждение и понял, что многолетний труд и муки не напрасны, а потому он весел и может позволить себе немного погулять.

Поначалу немец выглядел молодцом и бодренько излагал свою версию причины победы русских, которая Сергеем Опариным воспринималась без особого интереса. Штандартенфюрер уверял, что до сорок третьего года Красная Армия состояла в основном из молодых, до тридцати лет, солдат, выросших на почве марксистско-ленинской идеологии и глубоко идеологизированных. Это она не держала удара, это она бежала и массово сдавалась в плен вместе с красными генералами, ибо умозрительная идея, как и пулемет за спиной в руках энкаведэшника, может только раз бросить солдата в отчаянную атаку, а противостоять сильному противнику способны лишь глубинные, материковые, неизменные ценности, будто пуповиной связанные с душой каждого человека. К концу сорок второго молодняк выбили и искалечили, армия стала пополняться людьми более старшего возраста, в бой пошла коренная Россия, под давлением идеологии не утратившая этой связи и даже оживившая ее, поскольку враг уже посягал на столицу. К началу сорок третьего личный состав армии более чем наполовину уже состоял из носителей материковой национальной психологии и мироощущения.

В этом состоял истинный перелом в войне! Грань сего явления совершенно четко отбивается по моменту, когда вдруг вместо революционных петлиц вводятся «белогвардейские» погоны, когда начинают прославлять в фильмах князей и царей, когда богоборческая власть открывает церкви, а над осажденным Ленинградом летает самолет с иконой Владимирской Божьей Матери, замыкая город в охранительный круг.

Русские начали не только держать удар, но побеждать еще задолго до Курской дуги.

Изложенные немцем мысли не то что уже нравились свободному, независимому журналисту; он быстро сообразил, что это новый взгляд на историю Отечественной войны и Победы, поскольку официальный взгляд, насквозь пропитанный коммунистической идеологией, практически отрицал все национальное. Теперь он старался не пропустить ни слова и все запомнить (записать нельзя, руки заняты баранкой), однако фон Шнакенбург скоро перешел к объяснению второго аспекта причины победы России, который заключался в особом состоянии разума и духа трех главных военачальников – Жукова, Рокоссовского и Конева. Сам Сталин не получил подобного благословения, а эта троица легендарных полководцев на исходе сорок второго, а именно с девятнадцатого по двадцать четвертое декабря, вступая в крайнее противоречие с большевистской идеологией, получает сакральную воинскую силу.

Опарину показалось тогда, что немец подзагнул, поскольку был сильно увлечен первым аспектом причины победы и негодовал про себя: а ведь догадки эти уже бродили в сознании, мог бы и сам дойти, в чем суть решительного перелома в войне с начала сорок третьего. Теперь вот немец подтолкнул мысль в нужную сторону, и все остальное, касаемое военачальников и особенно каких-то сакральных штучек, он слушал отвлеченно, полагая, что старый эсэсовец выжил из ума и несет полный бред. Следовало на ходу сочинить большой газетный материал к юбилею начала войны. И все-таки в памяти остались какие-то обрывки высказанного фон Шнакенбургом. Отчетливо помнил лишь несколько эпизодов: штандартенфюрер после ранения под Сталинградом получил должность помощника Рудольфа Гесса (журналист никак не мог толком вспомнить, чем же занимался в рейхе этот человек и что потом было с ним), а именно, возглавил стратегическую группу «Абендвайс». Немец так часто повторял это слово, что вколотил его в голову непроизвольно, однако ничего больше не запомнилось относительно этой группы. Зато в памяти отложилось, что секретный архив Гесса, за которым много лет гонялись разведки СССР, США и Англии (там были вроде бы какие-то разоблачающие антигитлеровский союз документы), все время находился у Шнакенбурга в Колумбии. Еще осталось в сознании, что Жуков, Рокоссовский и Конев в декабре сорок второго тайно выехали со своих фронтов будто бы по вызову Ставки, однако в Москву не прибыли и отсутствовали где-то в течение пяти суток, чем невероятно разгневали Сталина. Будто бы он провел секретное совещание, на котором присутствовали Берия, Каганович и еще кто-то, где решали вопрос об аресте этих военачальников. Однако впоследствии каждый из них был вызван в Ставку, опрошен лично вождем и отпущен.

И будто бы Жуков тогда сообщил Сталину – за полгода до события! – что решающая битва состоится в июле – августе будущего года под Курском.

Однако избирательная журналистская память схватывала лишь то, что ложилось в заранее выстроенную концепцию будущего материала; остальное проходило фоном, как легкая музыка. К тому же машина у Сергея Опарина хандрила, и он опасался, что не довезет штандартенфюрера, а так не хотелось ударить в грязь лицом перед недобитым фашистом.

Все это немец рассказывал по дороге в Кострому, в одиночку попивая шнапс, и так надрался, что журналисту пришлось буквально на руках втаскивать его в вагон и сдавать проводнице. Фон Шнакенбург пел песни юных штурмовиков, орал «Хайль Гитлер!», при этом как белым флагом размахивал марками и потому был принят и обихожен.

И хорошо, что так получилось! У журналиста оказались свидетели – возмущенные поведением иностранца люди, видевшие, как он тащил к поезду седого старика, кричащего по-немецки «Дранг нах Остен!». Потом и проводницу отыскали, которая подтвердила, что иностранец действительно сел в Костроме, и, несмотря на то что старый человек, нарядился в черную фашистскую форму, «как у Штирлица», и целый перегон до Бурмакина смешил богатую публику мягкого супервагона. Его даже жалко стало, ибо немец напоминал клоуна, а хорошо выпившие и сытые пассажиры подыгрывали ему, кричали «Хайль!» и называли старика «мой фюрер».

Билет у него был куплен до Москвы, но он протрезвел, переоделся в приличную одежду и, сильно извиняясь, сошел на станции Берендеево.

Никто этого немца больше не видел…

* * *

А искать его начали спустя месяц. Сначала фирма «Открытая Россия», что принимала любознательных иностранцев – немец этот у них «завис», то есть въехал в страну и не выехал, и миграционная служба начала трясти и требовать Адольфа фон Шнакенбурга живого или мертвого.

Потом, наконец, его хватились в Германии, однако не родственники, поскольку таковых не оказалось, а некий клуб «Абендвайс», где он был президентом. И лишь тогда всерьез занялись розыском бывшего штандартенфюрера СС и, вероятно, вчитались в смысл описанного в анкете его боевого пути. И стали трепать независимого журналиста, в течение десяти дней бывшего с немцем в близком контакте.

Кагэбэшников мало интересовало, где может находиться сейчас этот немец, каковы были его дальнейшие планы; их больше привлекала фигура самого Сергея Опарина, бывшего диссидента, и потому, подозревая что-то, они одолевали вопросами исторического характера, связанными с Рудольфом Гессом, его секретным архивом, с группой «Абендвайс» и обстоятельствами, при которых легендарные маршалы исчезали куда-то на пять дней в декабре сорок второго. Как раз спрашивали о том, что проскочило мимо ушей, и тогда с его согласия попытались допросить в состоянии гипноза, однако сколько ни бились, сколько ни шептали над ним заклинания и ни махали руками, уложить спать независимого журналиста оказалось невозможно.

А потом был путч, развал СССР, и об Адольфе фон Шнакенбурге попросту забыли, как тогда забывали о многих вещах, представляющих государственный интерес. Этот немец так и остался «зависшим» в одном ряду с вьетнамцами и африканцами, которые не хотели возвращаться в свои страны. От Сергея Опарина отстали, но уже завели, закрутили до отказа пружину механизма журналистского азарта, и после нескольких материалов, опубликованных в центральной прессе, известный диссидент, но все-таки провинциальный газетчик, привлек к себе внимание столичных коллег.

В Москве издавались уже десятки независимых газет и всем требовались разоблачительные острокритические статьи: страну приводили к покаянию, начиналось время развенчания кумиров, сотворенных коммунистической системой, открытия самых закрытых архивов, государственных тайн и корзин для грязного белья, так что Сергей Опарин попал в струю со своим новым взглядом на причины победы в Великой Отечественной и загадкой вокруг легендарных маршалов.

Вытащил его в столицу главный редактор «Новой России» Витковский, профессиональный журналист, тоже лишь чудом уберегшийся от политической тюрьмы за чтение и распространение Солженицына. Он готов был взять Опарина в штат, ввести в редколлегию, но у провинциала, имеющего хитроватый крестьянский корень, сработало чувство самосохранения воли. Он понял, что сразу же будет привязан к одной газете и в конечном счете, хочет или нет, станет полностью управляемым. Потому соглашался лишь на временные договоры и, оставаясь независимым, сотрудничал сразу с несколькими изданиями и получал новые приглашения.

В девяносто втором ему как узнику советского режима выделили из фонда хорошую сумму денег, на что он купил квартиру и перебрался из общежития в престижный район Москвы. Его уже стали считать специалистом по архивным открытиям и скандальным публикациям предвоенного и военного периодов истории СССР, часто приглашали на телевидение, где тоже присматривались к хваткому журналисту.

Для Витковского он продолжал делать материалы, однако с ним было хорошо выпить, поговорить за жизнь, погулять на чьей-нибудь даче, – одним словом, оставаться в приятелях и не сближаться. Сергей чувствовал, как главный редактор все еще силится набросить на него ошейник и привязать у своей будки.

Однажды на тусовке в Домжуре Витковский подсел к нему и предложил уже без всяких намеков:

– Серега, тебе надо продать перо. Стань человеком команды и будешь получать деньги, а не эти гроши.

На «гроши» Опарин безбедно жил, отсылал часть в Кострому дочери и подумывал уже строить дачу.

– Не хочу ложиться под кого-то. И под тебя тоже, – с такой же откровенностью ответил он.

– У меня газета независимая.

– Независимых газет не бывает.

– Хитрый ты мужичок, – заключил Витковский. – Сопишь в бороду, пишешь одно, думаешь другое, делаешь третье… У нас так не принято, коллега.

– Знаешь, я долго работал и жил среди старообрядцев, – признался он. – Есть у них толк под названием «Странники», а по-простому – неписахи. Властей не признают, документы не получают, не прописываются. Самые вольные люди, каких только встречал! Вот на меня среда и повлияла, я кержак из толка неписах. Из своей посуды никому не дам напиться.

– Ну, смотри, – засмеялся главный редактор, – дадут ли тебе попить, когда жажда будет…

Этот разговор почти забылся, все оставалось как прежде, и Сергей Опарин, как-то раз появившись у Витковского, начал ворчать с порога, что нищие запрудили улицы, в метро уже ездить невозможно, поскольку стыдно убогим и калекам в глаза смотреть.

– А ты не езди в метро, – бросил тот, – да тебе вроде бы и не по чину спускаться в подземку. Неужели до сих пор не купил машину?

– Плохую не хочу, на хорошую не хватает пока, – пробурчал он.

Главный редактор протянул ему бланк контракта и показал ключи от «БМВ».

– Подписывай и катайся. Нет вопросов.

Соблазн был настолько велик, что он едва удержался, и все-таки, уходя, обещал подумать и назавтра позвонить, хотя решение почти созрело. И спасло то, что снова спустился в метро и пошел по переходу, будто сквозь строй протянутых рук и старческих изможденных лиц. Он знал, что нищенство – это сейчас прибыльный бизнес. И каждый просящий за день собирает значительную сумму. Но знал и то, что убогим ничего не достается, ибо у всех побирушек есть хозяин.

С тех пор он не приходил к Витковскому, хватало других изданий, но жизнь текла так быстро, и так стремительно изменялись вкусы и конъюнктура, что документальных находок становилось мало, чтобы удовлетворять потребности редакторов. Они стали напоминать наркоманов, которым нужна была все большая доза сильнодействующего наркотика, чтобы держать на плаву свои издания. Материалы еще брали – надо же чем-то заполнять газетные полосы, но однажды на журналистской тусовке ему сказали в открытую:

– Да хватит тебе ковыряться в следствиях и причинах! Гармошка Жукова и фронтовые жены Василевского всем уже надоели. Не было в этой войне ни стратегии, ни полководцев. Мясом немцев завалили, в собственной крови утопили! И вообще эта страна – полное дерьмо и народ – вечный раб, ни к чему не способный!

Сергей Опарин уже хорошо знал, во что и как рядился фашизм в Германии, чтобы прийти к власти, и после расстрела и сожжения собственного парламента в девяносто третьем, произведенных под бурные аплодисменты «свободной» прессы, он уже не сомневался, что в России теперь прочно утвердился фашистский режим, отличающийся от гитлеровского только тем, что осуществлял геноцид не против отдельных национальностей, а против собственного народа.

Естественно, на эту тему никто его статей печатать уже не хотел. Мало того, Опарина самого назвали красно-коричневым, и Витковский первым бросил в него камнем, как кидают в отступника, таким образом во второй раз сделав из него диссидента.

А он по привычке все еще сидел в архивах, где его уже хорошо знали и как своему человеку иногда показывали то, что, по всей вероятности, не будут показывать еще полста лет. Люди там работали ответственные, осторожные до боязливости, однако фанатичные, как старообрядцы, готовые к самосожжению ради бумажки. И когда по спецхранам пошли бригады уполномоченных (архивариусы называли их «бумажными жучками»), отбирая и торопливо пихая некоторые документы в машинки для резки бумаг, это для них было трагедией. Невзрачные с виду, какие-то безликие, в серых халатах, робкие архивные тетушки, не сговариваясь, на свой страх и риск стали делать копии всего, что подлежало или могло подлежать уничтожению. А они уже прекрасно разбирались в этом, поскольку переживали не первую реформу и перестройку, если считать со сталинских времен, и знали, что и кому может помешать. Между прочим, относились к происходящему философски, вздыхая, что подделка истории, приспосабливание ее под себя, имеет глубочайшие корни (практически все летописи переписывались, как только к рулю становился реформатор или человек, таковым себя считающий), и потому это явление можно без сомнений отнести к общечеловеческим ценностям, о которых сейчас так много говорят.

Иногда логика «бумажных жучков» была необъяснимой либо цель отстояла так далеко, что невозможно понять, зачем, например, уничтожать некоторые агентурные дела и оперативные разработки времен Отечественной войны? Кого и от чего спасали – гостайны от гласности и ушей или уши от некоторых неудобных тайн?

Как бы там ни было, но благодаря этому в руках Сергея Опарина оказались данные о деятельности группы «Абендвайс», которой интересовалась наша разведка начиная с сорок второго года. (Все архивные материалы в конце девяносто четвертого почему-то приговорили к сожжению!) А там были не просто знакомые, а можно сказать, близкие лица – фон Шнакенбург! – человек, который в определенной степени повлиял на судьбу журналиста.

Судя по документам, хозяйство штандартенфюрер принял уже готовое, действующее и настолько засекреченное, что наша разведка вышла на эту группу лишь на седьмой год ее существования. Все произошло случайно: летом сорок второго бдительные охотники заметили в горах чужого человека, который жил скрытно, каждый день ходил с карабином и что-то собирал. Никаких военных объектов поблизости не было, поэтому они решили, что это дезертир, и сообщили куда следует. Милиция вместе с охотниками выловила подозрительного субъекта и обнаружила при нем увесистый тюк с камешками и щепотками земли, аккуратно упакованными в крохотные пронумерованные мешочки. Человек представился геологом, показал все документы, и так бы его и отпустили, если бы наблюдательный охотничий глаз не разглядел, что патроны к карабину слишком новенькие, в карманах не затасканные, кирзачи новые и телогрейка с иголочки, двух недель не ношенная, а по бумагам – работает третий месяц. Решили все-таки отвести и сдать в НКВД, а по дороге устроили ему провокацию, будто бы «проспали», и этот субъект воспользовался, рванул от конвоя, чем окончательно выдал себя.

Пойманным «геологом» сильно заинтересовалась Москва, и его на месте взяли в такой оборот, что через день признался, что работает на японскую разведку и получил задание отобрать образцы пород и грунта в районе, где был задержан. Потом удалось захватить связника, который пришел, чтобы забрать тюк с образцами, и уже через него узнали место – квадрат 9119, куда должен приземлиться самолет японских ВВС и забрать скопленный за два месяца груз. На базе в том же квадрате обнаружили и задержали резидента, который оказался немцем, хотя и утверждал, что работает на японцев.

Вероятно, после соответствующих разъяснений он согласился на сотрудничество с нашими и в определенное время запросил самолет, который и приземлился в условленном месте. Резидент обязан был передать тюки с образцами, которые, естественно, подменили, однако в самолете что-то заподозрили, и он, едва закончив посадочный пробег по гравийной береговой полосе, резко пошел на взлет, вследствие чего пришлось применить пулеметы. Самолет подбили на взлетной скорости, поэтому он докатился до лиственничного леса, опрокинулся и загорелся (на борту был большой запас топлива). Тушить водой оказалось бесполезно, но из кабины выползли два факела – пилот и один пассажир, штурман и второй пассажир сгорели. Японский летчик вскоре скончался от ожогов, а вот немец-пассажир отделался довольно легко – обгорело лицо, голова и руки.

Поиграть с разведчиками советских недр не удалось, однако в «Абендвайсе» это был первый серьезный провал, который и обнаружил группу и после которого израненный штандартенфюрер фон Шнакенбург ее возглавил. Из тех архивных материалов, которые дожили до девяносто четвертого и, судя по логическим «дырам», претерпели не один набег «бумажных жучков», невозможно было понять, чем конкретно занимался и что искал «Абендвайс». Мало того, даже приблизительно не указывалось конкретное место, интересующее немцев, ни с нашей стороны, ни с их, и в оперативных бумагах НКВД таинственная территория назвалась квадратом 1441.

Можно было лишь догадываться: коль скоро фигурируют горы и лиственничный лес, значит, дело происходило не в степи, а скорее где-то в северной полосе СССР. И если в этом квадрате действуют японцы и их авиация, значит, находится он за Уралом, в Сибири или на Дальнем Востоке. А коль скоро «Абендвайс» существовал непосредственно под личной опекой Рудольфа Гесса, значит, квадрат 1441 представлял для рейха особо важный национальный и идеологический интерес.

Но что может быть общего у европейской Германии с Востоком, кроме союзнических отношений с Японией? Если какие-нибудь магические, оккультные дела, чем весьма определенно увлекались идеологи фашизма, то Гесс направился бы в Индию, в Гималаи и на Тибет, где уже побывали их люди и откуда взяли для своего движения практически всю символику, от свастики до приветствия вытянутой вперед рукой. И уж никак бы не собирали камешки и не брали бы пробы грунта. А они это делали, причем с потрясающей настойчивостью.

После инцидента с японским самолетом квадрат 1441 наши взяли под полный негласный и усиленный контроль, что само по себе уже странно. Нет ни военных объектов, ни воинских частей, как указывается в архивных документах (кстати, а на Дальнем Востоке они есть!) – только горы, упоминается лес, и никаких деревень. Однако немцы упорно пытаются проникнуть туда и проникают: спустя всего три месяца после провала в этом квадрате появляются два «геолога» очень широкого профиля, которые с величайшей осторожностью опять отбирают образцы пород, грунта, пробы воды, травы, древесины и даже воздуха, отлавливают насекомых, наконец, отстреливают оленя и консервируют для анализов его кровь, мягкие ткани, костный мозг, печень и селезенку.

И перед тем как уйти на запасную базу, расположенную уже в квадрате 7117, проделывают то же самое с человеком, для чего похищают с охотничьей заимки женщину…

На сей раз этих естествоиспытателей не трогают и отпускают с трофеями, вероятно, решив посмотреть, что же будет дальше. Однако «бумажные жучки» приложили свою руку – в материалах отсутствовал значительный период и по времени, и по событиям, потому что следующим документом оказался краткий отчет начальника специальной секретной экспедиции Щурова, сообщающего в Центр, что благополучно прибыли в квадрат 1441 и сейчас занимаются устройством запасных баз, рекогносцировочными маршрутами и мероприятиями по безопасности и что уже готовы принять караван с лабораторией и химреактивами. Видимо, пример немцев оказался заразительным, и наши сами решили попытать, что же в этом квадрате такого особенного. Или уже знали, зачем шли…

Но и немцы не отставали. По личному распоряжению Гесса Адольф фон Шнакенбург в срочном порядке формирует свою экспедицию и начинает ее заброску тремя способами и тремя группами – хоть одна, но пройдет! Первая – морским путем, вторая – сухопутным через Дальний Восток и третья – воздушным, с помощью той же японской авиации. Группу охраны и обеспечения он планирует сбросить с парашютами в пустынной горной местности, на пятьдесят километров севернее интересующего квадрата, для чего японская сторона обязана подготовить транспортно-десантный самолет с прикрытием двух истребителей. Короче, рвется в этот заповедный квадрат по земле, воде и воздуху! Причем уже с войсковой десантной поддержкой!

Далее в материалах шли сообщения нашей агентуры о прохождении групп разведчиков противника через контрольные точки. По всей видимости, готовилась широкомасштабная операция по блокированию и захвату всей немецкой экспедиции, как только она соберется в одном месте, для чего в район квадрата 1441 перебрасывались специальные подразделения войск НКВД.

И опять никакой географической привязки, хотя круг поиска заметно сузился: логически отпадал Дальний Восток, напичканный нашими войсками, и, напротив, более реально выступала центральная часть Сибири, скорее всего ее север, если одна группа пойдет морским путем.

То ли «бумажные жучки» тут сильно перестарались, то ли в суете или по каким-то иным соображениям документы не попали в этот архив, а были приобщены к другому, но из имеющихся материалов понять было невозможно, что же произошло. Все последующие бумаги датировались начиная с ноября сорок четвертого, и выпадал пласт времени охватом до года. Ясно было одно, что наша экспедиция под началом некого Щурова бесследно вдруг исчезла и теперь велись ее розыски с помощью войск и авиации.

Но более ошеломляющим было то, что ни одна из трех групп немцев, пробирающихся в квадрат 1441, не попала в расставленную им ловушку, она также будто растворились где-то, достигнув цели, причем вместе с группой прикрытия, и их тоже лихорадочно разыскивали наши отряды НКВД и самолеты. Складывалось впечатление, что эти две экспедиции, как две волны огня, сшиблись где-то на неведомых просторах России и погасли, оставив лишь пепел, который потом разнесло ветром.

Поиск длился до сорок шестого года, однако ничем не увенчался, если не считать, что наш отряд НКВД, занимающийся поиском, отыскал в квадрате 3113 и полностью уничтожил секретную базу немецкой разведки, захватив важные документы, проливающие свет на деятельность «Абендвайса».

Только вот забыли или не захотели положить их на хранение в архивную папку, которую держал в руках Сергей Опарин.

Вся эта история заканчивалась немногословным актом экспертизы, выполненным доктором геолого-минералогических наук, профессором Комлевым, который писал, что представленная ему геологическая структура условного квадрата 1441 имеет скорее всего вулканическое происхождение. Однако для более полного и точного определения данных геологических материалов недостаточно и требуется дополнительное изучение и исследования, поскольку не исключено, что прогиб земной коры произошел не вследствие ее опускания, а из-за бомбардировки крупным метеоритом. И тогда эту котловину можно отнести к малоизученному явлению, называемому астроблема… Это последнее слово будто очаровало журналиста…