Читать книгу Звездные раны - Сергей Алексеев, Сергей Петрович Алексеев - Страница 3

Институт Насадный смог закончить лишь к концу пятидесятых, когда его вычеркнули из списков врагов народа, так что несколько лет ему пришлось работать таксатором в геологоразведочных партиях. Но уже тогда он начал заниматься астроблемами, обозначенными на земном шаре, а вести поиск новых звездных ран, скрытых зачастую под толщами осадочных пород или срытых, исковерканных ледниками, оказалось невозможно в пору расцвета практической геологии даже в академическом институте. Они были не нужны народному хозяйству и представляли сугубо научный интерес, поэтому Святослав Людвигович официально занимался темой строения земной коры, организовав в своем НИИ сектор по геологическому дешифрированию только что появившейся аэрокосмической фотосъемки. А параллельно, по собственной инициативе и чуть ли не тайно от руководства отыскивал геологические структуры, напоминавшие звездные раны.

И вот однажды его взгляд упал на Таймырский полуостров и зацепился за Анабарский гранитный щит, точнее, за огромную, странного происхождения впадину, разрезанную рекой Балганкой. Выдвигать смелые гипотезы было тогда уделом крупных ученых, поэтому голоса Святослава Людвиговича никто не услышал, а подготовленную статью никто не отважился напечатать без дополнительных двух-трех фамилий геологических столпов. Пережитые блокада и голод создали особый тип характера, где высочайшее человеко– и жизнелюбие нормально соседствовали с крайней степенью жадности: если достался тебе кусочек хлеба, поделиться им можно только с матерью или кровно близкими людьми, но никак не с чужими. А на каравай Насадного (впадина была совершенно круглой и напоминала отпечаток упавшей с неба ковриги хлеба) некоторые столпы разинули рот и готовы были проглотить его, не жуя.

Тогда Святослав Людвигович забрал статью и засекретил все, что было связано с Балганской впадиной, – благо, что сектор работал в режиме строжайшей государственной тайны, допуск к которой имели единицы. А летом, взяв отпуск, он в одиночку поехал на Таймыр, не имея пропуска в погранзону, обошел все посты и добрался до реки Балганки. Даже чтобы пройти впадину насквозь, потребовалось две недели: внутренний диаметр отпечатавшегося в земной коре каравая достигал семидесяти километров, но был еще и внешний, стокилометровый круг, очерченный цепью гор, растертых и обработанных ледником. На дне котловины – труднопроходимая летом тундра, на ее бортах – развалы голубоватых от лишайника глыб и камней, которые в дождливую погоду становятся кусками мыла. А из космоса все выглядело чистенько и красиво.

К тому же весь отпуск шел дождь – нормальное таймырское лето…

На обратном пути его арестовали пограничники в норильском аэропорту за незаконное вторжение в зону, причем взяли как шпиона, поскольку с собой у нарушителя оказался рюкзак с образцами пород и десятками отснятых фотоаппаратом «ФЭД» пленок. Препроводили в Красноярск, где посадили за решетку и возбудили дело. Институт мог бы походатайствовать и прекратить его в самом зародыше, а Насадного вернуть домой, но обиженные на него столпы науки хлопотать за него не спешили, и пришлось два месяца сидеть на нарах, пока шло разбирательство. Святослава Людвиговича наконец оштрафовали и отпустили, и даже вернули вещи – рюкзак с образцами и проявленные в кагэбэшных лабораториях пленки. Самодеятельность и строптивость кандидату наук обошлись дорого: во главе сектора сидел уже другой человек, а ему предложили место младшего научного сотрудника, по сути – лаборанта. Да еще строго-настрого внушили, что Балганская впадина – вулкан и ничто иное, имеет земное происхождение и нечего отвлекаться на космические глупости.

Святослав Людвигович хотел доказать обратное: Таймырская котловина имеет космическое происхождение, то есть это метеоритный кратер, подобный лунному, и называется одним словом – астроблема, доселе науке неведомая. Анализ привезенных образцов, сделанный в лаборатории тайно от руководства, вначале обескуражил и поверг в уныние. Оказалось, Насадный притащил с Таймыра обыкновенные, ничем не примечательные брекчевидные лавовые и туфовые породы, характерные для области вулканической деятельности. А материнскими, подстилающими породами оказались гнейсы архейского возраста.

Гнейс означало – гнилой…

Консультации с опытными вулканологами и их заключение разочаровали еще больше. Насадный не признавался им, откуда привез образцы, чтобы не быть смешным…

Короче говоря, лет эдак миллионов полста назад из жерла вулкана вырвался фонтан магмы, пепла, газа и все это разлилось, разлетелось по округе в сотню километров, перемешалось и застыло. И так стояло, пока не началось оледенение, после чего от лунного ландшафта осталась цепочка холмов, расставленных по кругу. Не ясно только, почему на месте извержения возник не конус, как обычно, а впадина. Возможно, произошло опускание участка земной поверхности, а возможно, на этом месте уже была глубокая котловина, почему и произошел прорыв расплава… Святослав Людвигович долго ходил понурый, пока не получил химических анализов, которые пришлось делать на стороне и за деньги через одного знакомого лаборанта. Тот внезапно обнадежил интересным результатом: химсостав гнейсов и застывшей магмы практически одинаков, разве что последняя претерпела температурное воздействие. То есть будто кто-то переплавил эти гнилые породы и вылил в котловину.

Это значит, нет вулканической магмы и нет жерла вулкана!

И еще заметил, что в лавах и туфах очень высокое содержание углерода, которого мало в подстилающих гнейсах: вероятно, произошли некоторые термохимические процессы…

Всю зиму Насадный рисовал апокалипсические картины космической катастрофы, благо в институте неплохо научили работать с акварелью – раскрашивать геологические карты. И выглядели они примерно одинаково: огромный, до семидесяти километров в диаметре, метеорит или болид приблизился к земле, вошел в ее атмосферу, и спрессованный воздух разогрелся выше трех тысяч градусов, и гнейсы, по сути, растаяли под ним, как тает снег от горячего потока. А от высочайшего давления произошел выплеск расплава, отчего образовалась впадина, обрамленная горами. Сам метеорит сгорел в этом огне и обратился либо в пепел и газообразные вещества, либо в столб пара, если был просто блуждающим по Вселенной куском льда.

И осталась на земле звездная рана…

Акварель не позволяла выразить динамику явления – он перешел на масло, и к весне его комната в коммуналке на Кронверкской превратилась в выставочный зал живописи, а сам кандидат наук – в одержимого, с блистающим взором, полухудожника, полуфантаста. В институте его стали считать не то что больным, а как бы не очень здоровым человеком, повредившимся на космических катастрофах. Он же больше всего боялся быть смешным, даже когда в блокадном Ленинграде умирал с голоду, сидя возле ног часового у хлебного ларька, лениво жующего горбушку. Можно бы попросить, но от дистрофии он выглядел как лягушачий головастик – лоб шире плеч, и голова уже не держится на шее, все время падает то влево, то вправо, словно поплавок на волнах. Часовой смотрел, жевал и ухмылялся…

В начале лета он пригласил к себе домой бывшего подчиненного по сектору дешифрирования аспиранта Рожина и показал картины. Часа полтора ошалевший аспирант рассматривал полотна и схемы, после чего сам стал одержимым, будто эта нарисованная космическая катастрофа была инфекционным заболеванием. Таким способом обретя себе единомышленника, Святослав Людвигович выправил разрешения на въезд в погранзону и, получив отпуск, снова двинул на Таймыр, теперь уже не один. И сделали за месяц в два раза больше, образцов привезли четыре рюкзака и открыли Пестрые скалы – двухсотметровой высоты обнажение брекчиевидной толщи на реке Балганке, где отвесная стена была словно раскрашена всеми цветами радуги и напоминала расцветку таджикских тканей. Насадный был почти уверен, что отыщет среди этой пестроты остатки метеоритного вещества или даже обломки его, но знакомый лаборант из химлаборатории на сей раз сильно разочаровал: ничего космического в исследованных образцах не нашел. Кроме той пыли, которая летела из Вселенной и оседала на землю естественным образом. Аспирант Рожин слегка подостыл и стал даже редко появляться у Насадного, а тот тем временем с помощью молотка и набора зубил крошил и дробил привезенные куски крепчайших пород, выбирая из каменного праха отдельные разноцветные, а больше темно-серые, невзрачные песчинки. А когда надоело, у того же лаборанта купил бутыль тяжелой воды и принялся высаживать их более современным способом.

Когда этих песчинок набралась хорошая щепоть, Насадный позвал Рожина, показал ему плоды трудов своих, а также результат собственных минералогических анализов и сказал:

– Садись, Миша, и пиши кандидатскую.

У аспиранта затряслись руки и голос.

– А ты?.. А вы?

– А я поехал в Совет Министров выколачивать деньги на экспедицию, – ответил он, пряча в карман мешочек с алмазами.

Впоследствии Рожин защитил сразу докторскую диссертацию, а сам Насадный был произведен в членкоры Академии наук и через год – в академики.

Алмазы были настолько привычны для его сознания, что давно не вызывали каких-то особых чувств. Но и загадочная солонка, оставленная Зимогором, хоть и будоражила воображение, однако при этом не захватывала его так, как некогда алмазы метеоритного происхождения. В голове сидела горькая, болезненная мысль о проданном городе, и Насадный понимал, что никогда не сможет отторгнуть ее; к ней следовало привыкнуть, как родители привыкают к преждевременной и ошеломляющей смерти своего дитяти. Привыкнуть и жить дальше с этой горечью до последнего часа.

Зимогор оставил ему пустую солонку, и вот теперь, рассматривая ее и проделывая нехитрые опыты с электроникой, академик лишь пожимал плечами, не зная, как относиться к столь необычному предмету и более всего к утверждению, что там была некая соль, добытая из недр Манорайской впадины, которая якобы и является родиной человечества.

Он и в самом деле всю жизнь искал эту родину, когда-то давно выдвинув теорию о ее космическом происхождении. Точнее, это даже трудно было назвать поиском; скорее, он хотел найти воплощение своей детской мечты, искал на земле место, где, будучи вывезенным из блокадного Ленинграда, прожил два года, которые потом решили всю его судьбу.

О Манорайской котловине академик знал с шестьдесят девятого года и знал, что это метеоритный кратер, причем изученный еще в тридцатых и, судя по материалам исследований, ничем особым не выдающийся. Подобных геологических структур было на земле десятки, и куда интереснее выглядела тогда Балганская астроблема – «белое пятно» на карте! И вот сейчас, держа в руках пустую солонку, Насадный неожиданно вспомнил, что таймырский кратер ему открылся именно в тот момент, когда он изучал данные по Манорае. Открылся и сразу же захватил все внимание. С тех пор он никогда уже не возвращался к другим звездным ранам и об Алтае, пожалуй, вряд ли вспоминал когда, впрочем, как и о своем увлечении – поиске родины человека. Получилось, что весь свой азарт, силу ума и души отдал Таймыру, и когда этой весной к нему достучался журналист Сергей Опарин, внешне чем-то напоминающий Зимогора, академик пошел ему навстречу и подтвердил, что Балганский кратер – это и есть родина человечества. Журналисту очень уж хотелось услышать его авторитетное слово.

И это вовсе не означало, что он сам был в том уверен. Современный мир все больше становился материальным, расчетливым и деловым, так что почти уже не оставалось места мечте и фантазии – вещам, которые, однажды захватив воображение Насадного, привели его к открытию не только богатейшего месторождения «космических» алмазов, но еще и к научному открытию в области ионосферы Земли и происхождения самих метеоритных кратеров и собственно метеоритов. Это не считая изобретения установки «Разряд», предназначенной для разрушения сверхтвердых пород и извлечения все тех же алмазов; установки, в основе которой, как выяснилось, лежит совершенно новый вид космического оружия…

Журналист поехал открывать Беловодье на Таймыр, и никто не знал, да и знать не мог, что откроет он в результате поиска.

Теперь к нему достучался еще один блаженный и принес весть, что детская мечта академика существует на самом деле, и принес доказательство в виде рассказа о черном веществе, отсутствующем в таблице Менделеева. И не скажи он о проданном детище – городе, выстроенном по проекту Насадного, академик бы сейчас радовался, как ребенок, и уже собирался в дорогу.

Весь остаток дня Насадный испытывал раздирающие душу чувства и полную растерянность: покуда смотрел на пустую солонку, почти уже соглашался с выводами Зимогора и готов был немедленно ехать на Алтай, однако, едва отрывал от нее взгляд, тотчас ощущал глубокую тоску и настороженность. Город Астроблема стоял мертвым уже восемь лет, но, тщательно законсервированный, мог бы простоять еще полсотни, ибо в Арктике ничего не горит, не гниет и не портится. У Насадного в голове не укладывалось, что город стал объектом продажи – товаром, за который государство может получить деньги. Во-первых, потому что не слышал, чтобы продавались целые города, во-вторых, выбрасывать его на рынок – это как в анекдоте про бизнес по-русски: украсть вагон водки, пихнуть его по дешевке, а деньги пропить.

И все-таки продали! С куполом зимнего сада, с домами, улицами, недостроенным обогатительным комбинатом, аэродромом и всей инфраструктурой. А значит, и с катакомбным цехом, где в толще сверхтвердых пород, в замурованном боксе хранится экспериментальный действующий образец установки «Разряд»…

Уже поздно вечером Святослав Людвигович обернул пустую, обыкновенную на вид солонку фольгой и убрал в оружейный шкаф, где, кстати, хранилась еще одна капсула – с алмазами космического происхождения. Однако не получилось, чтоб с глаз долой и из сердца вон; напротив, думая о Манорайской котловине, машинально бродил вдоль шкафов и перебирал, перекладывал книги, связки бумаг, отыскивая материалы по Алтаю. Найти что-либо в этих завалах было нелегко, и после долгих и бесполезных мытарств академик надышался, нанюхался потревоженной пыли и стал чихать. Когда же прочихался, умыл лицо, в голове просветлело и он внезапно и окончательно решил, что завтра же поедет в Горно-Алтайск.

Утром над Питером появилось солнце, редкое в эту осень, и Насадный посчитал это хорошим знаком. Он обрядился в старые джинсы, мешковатую куртку и кепку, взял с собой четыре большие работы и отправился на набережную Невы, где гранитный парапет пестрил картинами самодеятельных художников. Продавать свои каменные полотна он стал недавно, когда окончательно прижало, когда, пересилив собственную болезненную рачительность, Святослав Людвигович начал подъедать мобзакладку и обнаружилось, что, несмотря на все старания, мука прогоркла, часть круп посекли мыши, испортила плесень и хлебный червь, вздулись банки с мясными и рыбными консервами, целыми оставались лишь мешочки с сахарным песком, превратившиеся в тяжелые булыжники. Многое еще годилось в пищу, но только при крайних, блокадных обстоятельствах, которые, чувствовал он, не за горами.

Пустить в продажу свои шедевры его случайно надоумил представитель компании «Де Бирс», безуспешно попытавшийся что-нибудь купить у Насадного. Начал с малого: вынес на набережную пару шкатулок из дымчатого кварца и к концу дня дождался покупателя, получил восемьдесят долларов. Потом выставил несколько, с его точки зрения, неудачных панно малого размера и за несколько дней сбыл их за полтораста. Дабы не быть опознанным и осмеянным, Святослав Людвигович изменял внешний вид и прикрывал глаза темными очками. Бывало, замечал знакомых геологов, интересующихся каменным творчеством, некоторые из них даже расспрашивали продавца, однако не могли признать в неряшливо одетом старике гордого академика, который и в тундре носил белоснежные рубашки и красивые дорогие галстуки.

И в этот день он благополучно отстоял до обеда, договорился с покупателем и отложил понравившееся ему панно на два часа, но тот вернулся раньше срока и не один – с человеком средних лет, который со знанием дела посмотрел шедевры, достал сильную лупу, поводил ею над полотнами, с разрешения Насадного так же тщательно обследовал обратную сторону и наконец устало спросил:

– Сколько все это стоит?

Смущенный академик сразу не нашелся что ответить, оптовых покупателей еще не бывало, и пауза затянулась.

– Назовите вашу цену, – предложил он. – Хотя бы порядок цифр.

– Это очень дорого, – отозвался Насадный. – Но я вынужден продавать дешевле…

– Вы скажите сумму! Верхний потолок!

– За все работы я бы попросил восемьсот долларов.

– Восемьсот?.. Да, это Россия!.. Слов нет. Знаете, сколько стоят подобные уникальные вещи? Каждая из них в десять раз дороже!

Академик вдруг понял, что перед ним не покупатель, а ценитель его творчества, человек, обладающий фантазией и чувством прекрасного.

– Возможно, вы правы, – однако же уклонился Насадный. – Но сейчас рынок и все зависит от спроса. Настоящую цену никто не даст.

– Простите, вы только продавец или эти работы – ваши?

Он полагал, что этот «искусствовед» все равно не купит ни одной картины – у таких обычно нет денег, – и потому расслабился, потерял бдительность.

– Мои работы, – признался просто и даже уловил легкую собственную гордость.

– Да!.. – Ценитель наконец-то оглядел академика, почти как картину. – Как вам удается? Вы маг? Или алхимик?.. Это же натуральная живопись: палитра, гармония цвета… И ни одного шва! Цельные куски!

Он проливал бальзам на душу, и следовало бы насторожиться, взглянуть на сладкопевца иными глазами, но истосковавшаяся по доброму слову душа творца уже парила от счастья. Раньше ничего подобного не случалось, покупали панно в основном «новые русские», как оригинальные побрякушки для директорского стола в офисе…

Ценитель взмахом руки подозвал к себе товарища, что-то сказал ему тихо и тот через минуту подогнал какой-то автомобиль зарубежной марки, в которых академик совершенно не разбирался.

– Рассчитаемся в машине, – шепотом заявил знаток. – Потом отвезу вас, куда скажете. С деньгами ходить по городу небезопасно.

Святослав Людвигович все еще не чувствовал никакого подвоха, поскольку испытывал полное недоумение: покупатель не походил на богатого человека. Сел в автомобиль вместе с шедеврами и тут же получил деньги – по две тысячи долларов за каждую работу.

И тоже ничего не заподозрил, ибо вдруг осознал, что не только дорога на Алтай, но и старость ему теперь обеспечена.

Его и в самом деле отвезли куда он сказал – на Петроградскую, благодарно распрощались, обменялись телефонами, и Насадный пошел сначала в сберкассу, чтоб обменять валюту, затем в магазин, где купил шампанское, дорогую нарезку и фрукты, после чего отправился домой напрямую, проходными дворами. Едва оказавшись в своей квартире, он позвонил Рожину и пригласил его на праздничный обед: старый сподвижник был единственным человеком, посвященным в «торговый бизнес» академика: грязное, непотребное это занятие приходилось тщательно скрывать.

За столом они просидели до вечера, даже старые походные песни попели под гитару. Насадный выбрал удобный момент, отсчитал старому сподвижнику тысячу долларов и сунул в нагрудный карман.

– На нашу пенсию прожить нельзя! – прикрикнул, видя его немое сопротивление. – Да еще бы ее платили… А мне сегодня невероятно повезло, покупатель настоящий пришел, первый… Будут деньги – вернешь.

И вдруг у старого сподвижника загорелся взор. Он выхватил доллары из кармана и швырнул на стол.

– Хватит! Хватит, Насадный! – выкрикнул бывший аспирант возбужденно и обидчиво. – Мне твои деньги не нужны, понял? Не возьму!..

– Понимаешь, они мне очень легко достались, Миша! – Академик собрал деньги и вновь попытался сунуть их в карман Рожина. – Я же объяснял: нашелся покупатель!.. Полный идиот! Готовый выложить за какую-то ерунду, за… плоды дряхлеющего ума кучу денег! Не бойся, мне хватит! Еще целых семь тысяч! Так что собирайся, снова поедем в частную экспедицию. Это зарплата, если хочешь.

– Я больше никуда не поеду с тобой. – Старый и верный сподвижник ударил по руке с деньгами и встал. – Да, тебе все дается легко… Открытия, изобретения, звезды, даже памятник при жизни. Все легко и просто.

– Миша, да перестань, ты что? – засмеялся и одновременно испугался Насадный. – Ты-то свидетель, что мне легко далось? Ни одного дела еще до конца не довел!

– А балганские алмазы? А установка «Разряд»?.. И еще – город, по собственному проекту…

Насадный услышал глубокое и сильнейшее разочарование – не хотелось даже про себя называть это завистью.

– Рожин, я тебе рожу набью! – Он еще пытался сгладить назревающий конфликт – явление в их отношениях небывалое. – Месторождение законсервировано, «Разряда» нет, не существует!

– Как же, а опытный образец? Действующий, промышленный образец? И Ленинская премия!

– Да это же действующая модель! Чистейший самопал!

– Ладно, только мне не рассказывай! – недружелюбно мотнул головой Рожин. – Но город-то стоит! За Полярным кругом!..

– Город продали, Миша…

Он ничего не услышал, поскольку не хотел, засмеялся зло: так он смеялся только над врагами…

– Невезучий бессребреник!.. Не надо передо мной выделываться, Насадный. Ты сколько раз академик? Поди, и со счету сбился? А я посчитал! Тебя приняли в шесть европейских академий.

– Хорошо посчитал?..

Рожин не давал и слова вставить, выплескивал все, что накипело в его душе, причем валил все в кучу, без разбора…

И не сказать, что делал это по пьянке, ибо выглядел совершенно трезвым…

– Мировая величина! А если бы еще Запад вовремя услышал об открытии таймырского феномена? Что бы было? Нобелевская, разумеется!.. – Перешел на шепот: – Ну, а если бы узнал о существовании «Разряда»? Технологии будущего?.. Живая икона! Молились бы на тебя!.. Нет, я все тебе скажу, все!

Столь внезапный прорыв сначала ошеломил Насадного, но затем, как это обычно случалось, вызвал холодное раздражение. Вообще следовало бы дать по физиономии и выгнать в шею, однако упоминание об астроблемах неожиданно толкнуло его к воспоминаниям. Он дождался паузы, когда старый сподвижник налил себе полный фужер шампанского и стал жадно пить – будто огонь заливал.

– Поедем искать родину человечества, – будто ничего не случилось, заявил академик. – На сборы тебе даю один день. Полетим самолетом, раз денег привалило…

– Я сказал – никуда больше не поеду! – отрезал бывший аспирант. – Мне надоело сидеть в твоей тени. У меня могла быть собственная судьба! Пусть не такая, как у тебя! Без геройских звезд, памятников… Но своя! А я за тобой всю жизнь, как верный пес… Это ты меня сделал таким!

– Рожин, а ты ведь земноводный! – непроизвольно вырвалось у Насадного. – Ты же летарий! Как я этого не замечал?..

Старый сподвижник насторожился.

– Что значит – летарий?

– Ты не обижайся, это не оскорбление. И не твоя вина…

– Нет, ты мне объясни, что такое – летарий? Или как там еще?..

– Состояние души, – постарался уклониться Святослав Людвигович от прямого ответа.

Но Рожин не мог успокоиться и нарывался на скандал.

– И какое же у меня состояние души? Разумеется, оно на порядок ниже твоего? Так? И душа совсем пустая! Еще и подлая, да? Столько добра сделал, облагодетельствовал, в люди вывел, а теперь приходится выслушивать претензии!.. Не так? Тогда скажи сам!

– Ты живешь на свете первый раз, – проговорил Насадный. – Впрочем, может, я и ошибаюсь…

– Ну конечно, первый раз! – задиристо подхватил он, наливая себе шампанского. – А ты у нас – сорок первый! Поэтому такой гениальный, знаменитый… Да все, что ты сделал, – дерьмо! Дерьмо, понял?! Потому что никому не нужно! Ты сам не нужен!

– Мы оба с тобой оказались не нужными.

– Не оба – я с тобой стал не нужен! Под твоей тенью!.. из-за тебя мне не дают читать не то что курса – разовых лекций в университете! К студентам не подпускают!.. Стоит лишь назвать свою фамилию, как мне в ответ называют твою! А, сподвижник и полпред академика!..

– С чего ты завелся, Рожин? – придвинувшись к нему, спросил Святослав Людвигович. – И почему именно сегодня? Я позвал тебя, чтобы устроить маленький праздник… Теперь можно ехать в экспедицию, вон какие деньги с неба упали! А ты взял и испортил праздник.

– Ты мне жизнь испортил, Насадный. Может быть, действительно единственную. Что-то я не верю в переселение душ…

– Тогда давай выпьем мировую? – предложил академик. – Стоит ли ссориться, если все дело в том, что не дают читать лекции? К студентам не подпускают!.. Меня тоже не подпускают. Ну и что?

– Тебе-то ну и что!.. У меня жизнь кончается.

– Умирать собрался?

– Ага, сейчас! Не дождешься!..

В этот момент Святослав Людвигович вспомнил, что это не первая их ссора. Была одна, правда, очень давно, и возникла она из-за пустяка с точки зрения Насадного. На второй год, когда в Балганском кратере уже работала геологоразведочная экспедиция, на берегу реки откопали мамонтенка. Залежи бурого угля были почти на поверхности, под метровым слоем мерзлоты, и его черпали для нужд поселка обыкновенным экскаватором. Растепленный грунт превратился в грязь, потек селью в реку, и однажды утром экскаваторщик обнаружил ископаемый труп животного. Размером он был со среднего слона, разве что обросший густой желтой шерстью и абсолютно целый. Сообщили в Красноярское отделение Академии наук, потом в Москву отослали телеграмму, но прошла неделя, другая – нигде даже не почесались. А на Таймыре хоть и было всего пятнадцать тепла, хоть и завалили мамонта кусками льда с озера, закрыли брезентом от солнца, все равно начался запашок. Ко всему прочему кто-то ночью ободрал всю шерсть с одного бока – она уже начала лезть сама. Потом вырубили огромный кусок из задней ноги – кому-то захотелось попробовать пищи первобытного человека. А еще через неделю ископаемое чудо нашли собаки…

И видя это, уже навалились люди: это же заманчиво – иметь настоящую, «живую» кость в виде сувенира… Мамонта растаскали в один день, варили и пробовали мясо, вкусом напоминавшее падаль, однако пробовали, чтобы потом можно было сказать – а я вот ел мамонтину!

Спустя месяц после этого Насадный однажды застал Рожина за делом, в общем-то привычным для бывшего аспиранта: он вязал свитер. Это была его коронка – вязать во время раздумий, ожиданий или в дороге, к чему все давно привыкли. Тут же академик обратил внимание на очень знакомый цвет толстых шерстяных ниток. А в углу еще стояло два мешка отмытой и прочесанной длинноволокнистой шерсти…

Старый сподвижник даже не отрицал, где взял столь необычный материал, и когда Насадный допек его вопросом, зачем он это сделал, Рожин ответил определенно:

– У меня будет единственный в мире свитер из мамонтовой шерсти! Понимаешь? Ни у кого такого нет и вряд ли когда будет. Единственный – у меня! Даже у тебя не будет!

Тогда академик посчитал это за блажь, за простое желание иметь нечто эдакое, чего действительно нет в мире ни у кого.

И скоро простил…

Сейчас тоже следовало простить…

– Ну, так ты согласен на мировую? – спросил он, вспомнив, что оригинальным свитером Рожин попользовался недолго: жадная до древностей питерская моль сожрала его на второе лето…

– Неужели ты согласен на мировую после того, что я сказал?

Святослав Людвигович вылил остатки шампанского в фужеры, поставил бутылку под стол.

– Поедем, посмотрим настоящую звездную рану. Последнюю на сей раз.

– Насадный, я тебя ненавижу. – Бывший аспирант опрокинул свой фужер, разлив вино по столу. – Если бы ты знал, как я тебя ненавижу!

Шампанское подтекло под доллары, разбросанные веером…

Академик собрал деньги, скрутил их в трубку и забил в карман Рожина.

– Это твоей жене. И попробуй вякни!..

– Ладно, возьму, – согласился тот. – Но ты все равно дерьмо. И тоже никому не нужен! И хорошо, что я тебе сегодня сказал все в глаза.

– Легче стало?

– Ну ты и скотина, Насадный! Да пошел ты!.. – Рожин схватил плащ и бросился вертеть ручку замка.

Академик стоически дождался утра и позвонил Рожину. Трубку взяла его жена, Вера Максимовна.

– Если твой муж проспался, то дай ему трубку, – попросил он.

– Миша сегодня ночью умер, – услышал в ответ. – Инфаркт… До больницы не довезли…

Известие потрясло его сильнее, чем информация о проданном городе. Академик тотчас же решил ехать к вдове Рожина, но тут позвонил покупатель – «искусствовед», отваливший за картины огромные деньги, и, извиняясь, стал просить о встрече, дескать, каменные панно произвели огромное впечатление на его друзей и особенно на шефа, который хочет лично посмотреть панно и кое-что приобрести, и что они уже подъехали к его дому и стоят у подъезда – можно выйти на балкон и в том убедиться.

Академик как-то пропустил мимо ушей, что ценитель назвал его фамилию, хотя Святослав Людвигович не представлялся и никаких надписей на панно не оставлял. Ошеломленный неожиданной смертью старого сподвижника, он не сумел отказать сразу и решительно, позволил уговорить себя, вернее, не нашел аргументов, чтоб избежать встречи, а рассказывать о своем горе чужим людям он не любил.

Короче, уже через пять минут по квартире бродили какие-то люди, рассматривая каменные картины и экспонаты минералогического музея. Кто из них был вчерашний покупатель и кто шеф, Насадный так и не различил, впрочем, это было и не важно: из головы не выходила мысль о скоропостижной кончине Рожина, к тому же он вдруг осознал, что остался на свете один, как перст. Жена умерла семь лет назад, дочь вышла замуж за иностранца и уехала в Канаду, с родственниками более дальними давно потеряна связь…

Покупатели около часа кружились по квартире, затем пили кофе, совещаясь, и наконец сделали выбор – панно «За час до свадьбы», где не искусный творец, а сама природа изобразила невесту в подвенечном платье перед зеркалом (и труда-то было: правильно распилить глыбу, заделать и зашлифовать стык двух плит). Цену назвали фантастическую – двадцать пять тысяч долларов, однако картину сразу не взяли, обещали, что послезавтра приедет специальный человек с деньгами, расплатится и заберет. Этот факт наконец-то дошел до сознания, и Насадный категорически отказался, поскольку на послезавтра были назначены похороны. Любители каменной живописи не настаивали, согласились подъехать через три дня и, оставив крупный задаток без всякой расписки, уехали.

После похорон и общих поминок в столовой института самые близкие поехали к Рожину на квартиру и по просьбе вдовы остались там до утра. Нарушая ритуал, пели под гитару любимые песни Михаила, смотрели альбомы с фотографиями из многих экспедиций, вспоминали и разъехались, когда заработало метро. Академик так и не рассказал никому о предсмертной исповеди покойного – не подвернулось случая, да и не к месту было вспоминать о тяжком и так в слишком скорбной обстановке.

Он не спал уже три ночи и потому, едва войдя в квартиру, рухнул на диван не раздеваясь. Тускнеющий его взор в последний миг уловил некое изменение обстановки, диссонанс вещей и предметов, но сон уже помутил рассудок и через мгновение вообще отключил его. Точнее, переметнул во времени, и академик очутился в латангском аэропорту, в деревянном здании, где узкий и длинный зал ожидания с авиационными креслами буквально шевелился от обилия тараканов. Снился ему он сам и покойный Миша Рожин; будто сидят они рядом, дремлют и слушают аэродинамический вой пурги. И тут из давно заглохших динамиков вдруг прорывается голос диспетчера, но слышно не объявление рейса, а песня, которую только что пели на поминках – «Надежда». Но никого не разбудила эта чудесная песня и нежный голос Анны Герман; как спали, так и спят пассажиры примерно двадцати посаженных в Латанге рейсов. Всего около тысячи человек! Спят вповалку, среди тараканов, кто может – сидя, а кому вообще не досталось места – стоя, по-лошадиному, только головы валятся влево, вправо, будто у заморенных блокадных головастиков. И тут вскочил Рожин и заорал, как армейский сигнал тревоги:

– Люди! Мать вашу!.. Слушайте! Слушайте песню! Это же «Надежда»! Хватит спать, люди!

От его рева Насадный подскочил, слетела дрема – под ногами враги ненавистные – крылатые облюбовавшие Арктику насекомые, коричневые твари, – начал топтать их унтами, слыша характерный хруст, будто по жареным семечкам ходил!

И нечаянно наступил на руку мальчишки, откинутую в глубоком сне. Казалось, раздавил, но ребенок не проснулся, только сжал ладошку в кулачок. Он заглянул ему в лицо и внезапно узнал себя – питерского блокадного головастика. Так уже было: он спал на полу бомбоубежища, и кто-то в темноте наступил на руку…

Он склонился над мальчиком, бережно убрал его руку из-под ног и долго гладил кулачок, пока он не ослаб и прощенно не разжался.

Потом только огляделся – мать моя! – откуда столько народу?! Вроде бы засыпал в полупустом зале…

Этот сон вовсе и не был сном. Однажды с Рожиным – а дело было в семидесятом, когда возвращались из первой официально настоящей экспедиции, – они отдали «генеральские» билеты женщинам, геологам-поисковикам, которые рвались домой, в Питер. И последний Ил-18 стартовал из Хатанги под самый занавес двухнедельной пурги, а они остались истреблять отвратительных, мерзких насекомых…

По истечении первой недели Насадный впал в анабиоз, когда сон и явь спрессовались в единый конгломерат, поэтому оглушающий крик Рожина прозвучал как будильник.

Из динамиков несся чистый, завораживающий голос Анны Герман: «Надежда, мой компас земной…»

– Вставайте! Слушайте песню! – все еще гремел старый сподвижник. – Хватит спать! Замерзнете!

Проснулся лишь один мальчик под ногами, сел и завертел головенкой. Тогда Рожин закричал в отчаянии:

– Грабят! Держите карманы! Воры, вокруг воры! Эй, куда потянул кошелек?! Вставайте, у вас все украли!

Тысячная человеческая свалка мгновенно встрепенулась, ожила, а Михаил сел в свое кресло и засмеялся. И мальчик засмеялся…

Голос покойного все еще стоял в ушах, когда Святослав Людвигович проснулся в своей квартире на Петроградской. И еще подумал – к ненастью, и ветер услышал, завывающий между домов. За окнами серела гаснущая белая ночь, и в сумеречном ее свете перед глазами оказалась стена, забранная от пола до потолка остекленными шкафами.

Они были пусты, на полках лежали только призрачные «зайчики» света, падающего из высоких окон.

Сначала он решил, что это продолжение сна. Сейчас слетит его дымка, и все появится – угловатые, тяжелые образцы пород, правильной формы столбики керна, поблескивающие зеркалом многочисленные шлифы, кристаллы минералов, спаянные в друзы – все то, что было привычным, примелькалось и составляло душу дома.

Потом он осторожно сполз с дивана – прихватывало спину после долго сна – и согбенный, перетерпливая боль, долго бродил вдоль застекленных стен, открывал дверцы и щупал пустые полки…

Полностью исчезла коллекция, собранная за долгие годы работы в Балганском метеоритном кратере. И большая часть образцов пород и минералов, привезенных с семидесяти астроблем из разных частей света, при этом образцы, взятые из кратеров на территории бывшего Советского Союза, пропали почти все.

Вместе с этим вынесли множество папок и бумажных связок, в которых уже и сам академик разобраться не мог; лишь после тщательной проверки он установил, что похитили все материалы, касающиеся астроблем вообще и Балганского кратера в частности. Но обиднее всего было другое: из запертого оружейного шкафа выкрали капсулу с неведомым сверхтяжелым минералом из Манорайской котловины и запаянную стеклянную ампулу с алмазами, которые он добывал попутно, дробя негодные для творчества осколки руды. Исчезло и несколько работ, выполненных из каменного материала Пестрых скал, глыбы брекчий, хранившиеся в кладовой, запасы поделочного камня, привезенные с Таймыра, и даже обрезки, которые не успел переработать; одним словом, пропала вся руда – алмазосодержащая порода, из которой и получались уникальные по живописности и рисунку полотна академика.

Это потрясение было уже третьим по счету за последние дни и ничуть не легче первых двух. Около часа он бродил по квартире, прежде чем в голову пришла мысль позвонить в милицию. Академик снял трубку, и в тот же миг в передней раздался звонок.

Не спрашивая, кто – а глазка в двери никогда не бывало, – Насадный отомкнул замок и отступил…

За порогом стояла женщина возрастом чуть за тридцать, с изящным, утонченным лицом и огромными вишневыми глазами. И не просто знакомая, ибо академик мгновенно вспомнил, как она же явилась ему в латангском аэропорту десять лет назад.

Вспомнил не только ее имя, а еще то, что встречал ее, или женщину очень похожую, еще раньше, очень давно, в детстве, в блокадном Ленинграде…

В Музее забытых вещей заканчивался внутренний ремонт, и потому все экспозиции были свернуты, убраны в подвалы; пустые, недавно побеленные, с восстановленной лепкой по потолку, помещения казались просторными, гулкими, и каждый шаг по отлакированному паркету казался оглушительным. В залах не было ни посетителей, ни рабочих – кажется, все разошлись на обеденный перерыв, и потому Мамонт поднимался не по черной, как обычно, а по парадной лестнице, придерживая Дару под локоть.

За растворенными окнами уже трепетала на ветру легкая парковая зелень, березы и клены вообще распустились, шумели совсем по-летнему, но речная даль еще отражала холодное, по-весеннему бирюзовое небо.

Раньше Мамонт не очень-то любил эту пору – ни весна, ни лето, – предпочитал яркие контрасты в природе, однако сейчас его радовало все, ибо он после трех лет жизни в Североамериканских Штатах за три часа пребывания на родине еще не насмотрелся, не согнал с себя грустную ржавчину ностальгии, хотя успел уже проехать и посмотреть немало.

На лестничной площадке мансардного этажа, перед дверью с табличкой «ДИРЕКТОР», Дара задержала его, упершись в грудь руками, поправила галстук-бабочку, уголок платочка в визитном карманчике смокинга и сказала просяще:

– Очень прошу тебя, милый, пожалуйста… не прекословь ему. И ничего не требуй.

– Дорогая, ты стала уже как ворчливая жена, – буркнул Мамонт по-английски, совершенно забывшись. – Мы идем не в гости…

– Мамонт, ты дома! – засмеялась она и отерла ладонью щеку. – И это не сон… Здесь можно говорить по-русски!

Он промолчал, уязвленный, и молча открыл дверь.

Стратиг сидел за столом в заляпанном известью халате, но с белоснежной салфеткой, заправленной за ворот рубашки, и обедал. Две Дары средних лет в подобных одеяниях делили с ним трапезу, одновременно прислуживая ему. При появлении Мамонта он медленно обернулся, посмотрел через плечо долгим оценивающим взглядом, после чего вытер руки и проговорил без всякого приветствия:

– Садитесь к столу… гости дорогие.

Спутница Мамонта подошла к Стратигу, обняла за шею и поцеловала в щеку – он остался холоден и равнодушен. А Дары обе сразу вмиг вскочили и принялись выставлять на стол приборы, принесли фарфоровую супницу и два накрытых полотенцами судка.

Стратиг еще раз осмотрел Мамонта, похлебал суп из тарелки, наверняка начала прошлого века, и отложил золотую ложку.

– Ну, поведайте мне, путешественники, где бывали и что видали, – проговорил он, не поднимая бровей. – Как там житье за морями-океанами?

Дара заметила, что Мамонт начинает заводиться, и предупредительно стала заправлять ему салфетку за тугой ворот. Попутно слегка оцарапала горло ноготками.

Это привело в чувство, и он увидел перед собой тарелку, полную до краев прекрасных щей со свининой; запах достал носа, и Мамонт взял тяжелую ложку. Ностальгия в смеси с голодом – не ел уже сутки, с тех пор как получил известие немедленно предстать пред очи Хранителя Забытых Вещей, – давала странную реакцию: хотелось не есть, а любоваться пищей, как произведением искусства. Он бережно окунул ложку в щи и поднял со дна просвечивающуюся насквозь капусту с мелкими кусочками картофеля и сала. То ли от золота, то ли от весеннего света, ниспадающего из узких окон, щи засветились, и замерцали восковые блестки расплавленного жира.

Эх, сейчас бы успокоенную душу да деревянную ложку, чтоб не опалить губ!..

– Вижу, неплохо там живется, – сказал Стратиг и наполнил хрустальный бокал темным вином. – И вид у вас весьма респектабельный… Пожалели, что сорвал с насиженного места? Или с радостью ехали на землю предков?

– Какая уж там радость… Когда на головы сербов валятся бомбы, – проворчал Мамонт. – Я мог бы остановить кощеев… Но ты позвал в самый неподходящий час.

И тут же получил каблучком удар в голень. Если не до крови, то ссадина будет, потому что сразу же зажгло…

– И как ты собирался остановить их? – невозмутимо спросил Стратиг, взяв бокал в горсть жесткой, узловатой рукой.

– Мой подопечный, будущий президент Североамериканских Штатов, организовал мощный протест белого населения, – сказал Мамонт. – Протест, который должен был перерасти в политический кризис. В результате бы президенту объявили импичмент и Дениз пришел к власти.

– Без тебя он смог бы провести это мероприятие? – спросил Стратиг по-прежнему бесцветно и равнодушно.

– Нет… Бывший морпех пока еще не обрел достаточного политического веса и влияния. Пока он делает правильные, но довольно робкие шаги. Ему все время требуется плечо, чтобы опереться… И это естественно.

Стратиг сделал глоток вина, после чего встал и тронул рукой темя каждой Дары, что означало благодарность.

– Я устал повторять, мы не можем, не имеем права вмешиваться в исторические процессы! – проговорил он с внутренним холодным спокойствием. – Это вносит лишь сумятицу в сознание изгоев, чем пользуются кощеи и усугубляют положение. Если говорить о Североамериканских Штатах, то твой подопечный должен был не белое, а цветное население привести к массовому гражданскому неповиновению. Благо, что для этого были все предпосылки. Белые по старой памяти гонят черных в горячие точки планеты, используют в тех областях деятельности, где требуется физическая сила и страсть к победе, и тем самым прямо или косвенно насыщают их воинственным духом. Они сейчас более активная часть населения Штатов и за ними будущее… Печальное будущее. Но сейчас речь не об этом, Мамонт. Почему ты явился один? Где твой воинственный Странник со своей командой?

– Арчеладзе получил сильнейшую дозу облучения в Боснии, когда изымал ядерный заряд, предназначенный для взрыва горы Сатва, – сообщил Мамонт.

– И что с ним теперь?

– Я отправил их с Дарой на Урал.

– Он здесь? Почему я об этом не знаю?

– Нет, на Урале осталась лишь его жена с маленькой дочкой, – вмешалась Дара с легкой и глубоко скрытой тоской. – Если бы ты видел это создание…

– Где Арчеладзе?

– Он достал двести комплектов «Иглы» и уехал в Косово. – Мамонт зажал ногу Дары и сдавил, чтобы не вмешивалась. – Вся его команда там, и сейчас валят натовские самолеты.

Стратиг растворил окно, постоял, вдыхая запах свежей травы, распускающейся листвы и солнца.

– Полагаю, ты считаешь это геройством? – спросил он. – Братская помощь сербам?.. О, гои, гои! Мало вас бьют кощеи своей сапожной лапой. Надо бы еще, чтоб образумились… Вот если бы существующий режим послал туда полк с ракетами С-300, это можно воспринимать как подвиг. Не режима – народа, который подвигнул правительство отправить этот полк на помощь братьям. Народ безмолвствует, как сказал поэт, и потому твой Арчеладзе с «Иглами» – мертвому припарки. Как и твой будущий президент Штатов с белым меньшинством и наивными представлениями о благородстве своих сограждан, наследников бывших авантюристов, висельников и убийц.

Он сделал небольшую паузу, с сожалением затворил окно и как бы вернулся в зал.

– Мой отец предупреждал, когда я принимал от него урок Стратига. Он часто говорил мне: опасайся избранных Валькириями! Они вносят… мировую скорбь, сострадание и чувство утраты.

– Ты хотел сказать, романтическое отношение к жизни, – вдруг смело поправила его Дара и в тот же миг получила:

– Помолчи, женщина!

Стратиг всегда очень нежно относился к Даре, и этот его окрик говорил о многом: вызов Мамонта из Штатов был обусловлен весьма вескими и важными причинами…

– Да, романтизм, – спустя несколько секунд поправился он. – Струю свежего ветра и крови. Но и отнимают тоже достаточно, тем что вносят хаос в сознание гоев.

Он вдруг заметил своих Дар, которые невозмутимо расставляли чайные приборы тончайшего китайского фарфора. Подождал, когда наполнят маленькие изящные чашки, затем благодарно поцеловал каждую в лоб и обронил, усаживаясь за стол:

– Ступайте… Пора возвращать экспозиции на свои места. Скоро начало сезона, поедут туристы… Пусть изгои любуются на мир забытых ими вещей.

Он их попросту прогнал, чтобы не присутствовали при важном разговоре. Он и Дару хотел выставить, чтобы остаться с Мамонтом наедине, однако, строптивая, она не позволила этого сделать – раскинула огромную волчью шкуру на тахте и легла с чашкой чая в ладони. Стратиг лишь посмотрел на нее, свел брови, чтобы выразить возмущение, и не посмел удалить ее из зала.

Но зато причитающийся ей самодержавный гнев выплеснул на Мамонта. И весьма откровенно – чем всегда вызывал уважение – высказал нетерпение избранным Валькириями.

– Ты не исполнил определенного тебе урока! – стал выговаривать он. – То, что происходит сейчас в Земле Сияющей Власти, можно было погасить в самом зародыше. И не привлекать для этого своего подопечного. Для этой цели я послал тебе самую изощренную Дару!

– Самую развращенную! – огрызнулся Мамонт.

– Не имеет значения! Почему у действующего президента Североамериканских Штатов до сих пор в штанах… – Он осекся, глянул на Дару и изменил терминологию: – До сих пор целы детородные органы? Ты же сам предложил оскопить его!

– Потому, что Моника вошла во вкус!

– Ты несправедлив к ней, – заступилась Дара. – Она еще очень молода, неопытна и подвержена увлечениям… Надо простить ее, Мамонт. Тем более Моника получила весьма выгодную славу в американском обществе. И она еще скажет свое слово.

– Речь о сегодняшнем дне! – оборвал ее Мамонт. – На головы сербов падают бомбы!

– Довольно! – прикрикнул Стратиг. – Объясниться между собой у вас было время… Почему я до сих пор вижу мутную старуху?! Я же сказал тебе, убери ее с экрана! Дабы не оскорбляла человеческого образа.

– У них там нет иных образов, – мягко воспротивился Мамонт. – А потом… Это стало бы вмешательством в исторический процесс. И это не моя вина, что Мадлен из мутной девочки выросла в мутную старуху.

– А чья?!

– Самих сербов. И это рок… А потом не я спасал. В то время Страгой Запада был Вещий Гой Зелва. Это он нашел Мадлен и отдал в сербскую семью.

Вероятно, Стратиг забыл об этом и сейчас, чтобы выйти из неловкого положения, заворчал:

– Вещий Гой… Ты тоже Вещий! Но вместо Вещества вы вносите в жизнь гоев вот такие проблемы! Он что, не рассмотрел, что скрывается под ангельским видом этой… этой несчастной девочки?.. Нет, спас кощейское отродье. А ты помнишь, как закончил свой путь Зелва?

– Помню, – обронил Мамонт. – Но мой предшественник отомщен. «Арвоха» более не существует. Каждый мертвый дух получил по арбалетной стреле.

– Не обольщайся, – однако же довольно пробурчал Стратиг. – У кощеев есть кому играть на гавайской гитаре…

– Судя по прелюдии, ты опять задумал изменить судьбу Мамонта? – со вздохом проговорила Дара.

Стратиг взглянул на нее, отвел глаза и заговорил с угрожающей назидательностью:

– Устал повторять!.. Я не меняю судеб, а лишь даю уроки. Уроки!.. И не смей перебивать, когда я говорю! Если бы ты знала, что ждет его впереди!.. Он будет на празднике Радения!

– Ты хочешь послать нас в Манораю?! – то ли испугалась, то ли восхитилась она.

– Его, но не тебя!

– Как же он без меня будет на празднике? Нет, Стратиг! Я пойду с ним!

– По поводу тебя нам еще предстоит отдельный разговор, – с раздражением бросил он. – А пока молчи и слушай…

– Я не оставлю Мамонта! – дерзко заявила Дара. – Я должна быть с ним в Манорае!

Он все-таки проявлял великое терпение к ней: другую бы уже давно выставил за подобные пререкания и отправил бы прислуживать какому-нибудь дипломату или ожиревшему чиновнику.

– Для тебя приготовлен другой урок, – пообещал он. – Ты уже бывала там, хватит.

– Всего два раза! В юности, когда меня заметил Атенон, и еще раз, когда отвозила в горы несчастного Зямщица!

– Другие и этого не получают…

– Стратиг, ты же знаешь, Манорая для меня – почти что родина!

– Тебе возвращена память, а душе бессмертие. Что еще хочешь?

– Соли Вечности.

– И соль ты вкушала!

– Но так мало, Стратиг!

Взгляд его стал гневным.

– Если еще скажешь слово – лишу пути!

– Все равно уйду с Мамонтом, – проговорила она и обиженно замолкла.

– Ладно, давайте к делу. В обиталище Атенона вновь проникают кощеи. – Голос его стал деловито-жестким. – Получившие власть над миром жаждут вечности. Они лихорадочно ищут пути, как сделать душу свою бессмертной, но, слепые, пока что стремятся продлить существование физического тела. Замораживаются живьем, чуя близкий конец, консервируют в жидком азоте свое семя, пытаются клонировать клетки… Когда золотой телец в руках, власть его кажется беспредельной, и земноводным летариям становится мало одноразовой жизни. То, что гои получают от рождения и совершенно бесплатно, для кощеев становится смыслом существования. Им не так нужна соль Знаний, как манорайская соль. Наркотик уже не в состоянии удовлетворить потребности дарвинов, ибо он дает лишь мгновенное ощущение бессмертия. Повальное увлечение им скоро пройдет, и тогда изгоев охватит иная жажда. За вечность они уже сегодня готовы отдать все свое золото. И можно представить себе мир, которым станут управлять кощеи бессмертные.

Искупая свою вину, Стратиг налил чай в чашку, установил ее на серебряный поднос и подал Даре. Тронутая таким вниманием, она погладила его руку и обронила тихо:

– Благодарю тебя… Но все равно пойду в Манораю.

– Святогор опасается за сокровища, особенно сейчас, в пике фазы Паришу, – между тем продолжал он. – Дело усугубляется еще и тем, что доморощенные кощеи, захватившие власть в России, хотят поставить добычу манорайской соли на государственный уровень. Для них сейчас слишком хлопотно и накладно, например, строить нефтепроводы и продавать выкачанную из недр земли кровь. Им уже невыгодно добывать золото!.. Они уже мыслят себя бессмертными и хотят торговать вечностью… Должно быть, тебе известно, Мамонт, идея эта не нова и многие поколения кощеев стремились проникнуть хотя бы на территорию, где обитает Атенон. В мире изгоев она известна как Шамбала или Беловодье. Сами они не могут ходить туда: манорайская соль или даже излучение ее в Звездной Ране разрушает всякий искусственный интеллект. Но сейчас совсем нетрудно отыскать честолюбивых и незрячих изгоев, чтобы их руками попытаться добыть соль Вечности. Тем более к ним стихийно возвращается память, и они все чаще бросаются на поиски своей родины. И это естественно в пике фазы Паришу…

– Все так свежо в памяти. – Дара заполнила повисшую паузу. – Наш табор кочевал с реки Ганга, и мы остановились на ночлег. Там и подошел ко мне Атенон…

– Я уже это слышал, – оборвал ее Стратиг, отчего-то утратив прежнюю внимательность к Даре. – Если Мамонт не знает – расскажешь потом. А сейчас не мешай мне!

Через минуту стало ясно, отчего в распорядителе судеб произошла столь резкая смена настроения. Он вспомнил, что все еще находится в рабочем халате, содрал его, швырнул к порогу и, оставшись в простой солдатской рубахе, сел верхом на скамейку, опустил плечи.

– В прошлый раз, когда я отводил изгоев от Манораи, совершил ошибку, – неожиданно признался Стратиг, что было почти невероятно. – Сын Варги Людвига, Святослав, бывший когда-то на празднике Радения у Святогора, не пошел по стопам отца, поскольку утратил память… А всякий зрячий гой, оставшийся в мире земноводных, порой делает непредсказуемые шаги. Он стал искать Звездную Рану, и я отвлек его внимание подобным кратером на Таймыре. – Он выпрямился, глянул через плечо на Мамонта. – И он там открыл Звездную соль – алмазы! Чего не должен был делать… Мало того, изобрел установку для их добычи, а по сути, новый вид космического оружия. Не зря говорят: заставь дурака Богу молиться, он лоб расшибет… Сын Людвига мне нужен был для иных целей. Если бы он повиновался року, этого бы не случилось… А сейчас у Святогора нет Варги, и некому хранить соль Вечности.

– Я так и думала, – вздохнула Дара. – Судьба Мамонта тебе не дает покоя. Когда ты смиришься и перестанешь завидовать избранникам Валькирий?

– На сей раз я ему не завидую, – неожиданно с горечью произнес Вершитель судеб. – Вкусившему соли Знаний куда приятнее жить, например, среди изгоев Североамериканских Штатов и чувствовать себя почти богом… Но быть хранителем манорайской соли и испытать бессмертие…

– Да, это на самом деле не зависть, – согласилась она. – Еще хуже – незаслуженная казнь.

Он вынес эту реплику спокойно, обернулся к Мамонту.

– Ты тоже так считаешь?

Мамонт приблизился к окну и долго смотрел на яркую, по-весеннему девственную зелень липового парка.

– Однажды ты вырубил мне посох, – проговорил он невозмутимо. – Я посчитал это наказанием… Жестким, справедливым наказанием и повиновался року… Путь Странника привел к соли Знаний.

– Путь Варги в Чертогах Святогора приведет к Вечности, – продолжил Стратиг. – Ты это знаешь лучше меня.

– Лучше выруби мне посох.

Вершитель судеб усмехнулся:

– Не обольщайся, Мамонт! Путь Странника не всегда выводит к истине. Помню, с какой страстью ты ринулся в пещеры, и когда увидел золото, испытал разочарование. И сейчас, вкусивши горькой соли Весты, ты потянулся к сладости и решил, что истинные сокровища – это любовь и ничего больше. Верно?.. Не спорь со мной. Ты должен быть благодарен, ибо я не изменяю твоей судьбы, а выстраиваю перед тобой лестницу, выкладываю ступени, по которым ты поднимаешься вверх. Давно ли ты искренне верил, что «сокровища Вар-Вар» – золото, спрятанное в недрах Урала?.. Ступай же выше, тебе открыты все дороги!

Мамонт вспомнил миг, когда вознес руку, чтобы открыть Книгу Будущего, – и не открыл…

– Нет, – проговорил он. – Бессмертие – не мой путь.

– Да, конечно! – не скрывая своего неудовольствия, заговорил Стратиг. – Все время забываю, с кем имею дело! Ты же избранник! Вещий Гой!.. Извини, что нарушил твой урок!.. Но на сей раз выбор сделал не я. И не я оторвал тебя от беззаботного существования Страги Нового Света.

– Не ты? – вдруг настороженно спросила Дара. – Если не ты, то кто?

– Мне явился Святогор, – как бы между прочим обронил Вершитель судеб.

От упоминания этого имени Мамонт ощутил, как в душе сжалась пружина, будто взвелся курок. Тем более Стратиг, как опытный актер, тянул паузу.

– Имени твоего не назвал, – вновь заговорил он. – Но велел послать к нему Странника, который замерзал вместе с некой девицей под перевалом Дятлова. Я потратил две недели, чтобы установить, кто это там замерзал… И выяснилось: это был ты и девушка по имени Инга.

Дара вдруг оживилась, вскинула головку, несмотря на запреты, подала голос:

– Почему я об этом не знаю?

– А тебе и не обязательно знать, – огрызнулся Стратиг, сбитый с торжественного ритма – ведь говорил о Святогоре!

– Это почему – не обязательно? – возмутилась Дара. – Мамонт! Зачем ты скрыл от меня существование… этой девицы? Мог бы ведь и рассказать!

– Замолчи! – обрезал Стратиг. – Не мог он рассказать… Ты стала распущенной! Мамонт, я отдавал тебе самую воспитанную Дару! Что ты сделал из нее?

– И ты хочешь еще раз изменить мою судьбу? – со скрытым противлением спросил Мамонт.

– Этого хочу не я! – с вызовом бросил Стратиг. – Выбор Атенона почему-то пал на тебя…

– Я знаю почему, – подала голос Дара и тут же умолкла, поскольку Вершитель судеб навис над ней, словно каменная туча.

– Мне очень жаль, – однако же мягко проговорил он. – Я не могу изменить твой рок, Дара. Но вот урок у тебя будет совершенно иной. Избранник Валькирии тебя избаловал солью Знаний…

– Стратиг, если я не пойду с Мамонтом в Манораю, отпусти замуж. – Она тронула его усы и осветила своим вишневым взглядом. – Это был бы самый лучший урок для меня.

– Поедешь на Таймыр с сыном Людвига. Ты ведь знаешь его?

– Встречались однажды… Кажется, он ученый муж и очень сильный человек. И кажется, я сумела обольстить его.

– Кого ты только не сумела обольстить… – проворчал Вершитель судеб.

– С кем же я пойду в Манораю? – запротестовал Мамонт. – Ты не можешь отнять у меня Дару без всяких на то причин. Тем более что задаешь новый урок.

– Вот это я и хотел от тебя услышать, Мамонт! – оживился Стратиг. – Значит, ты согласен принять урок Варги?

– Если выбор Святогора пал на меня – я повинуюсь, – с внутренним напряжением вымолвил он. – Хотя ты знаешь, я всегда стремился к соли Знаний и был равнодушен к Вечности…

– Это неправда! – Стратиг приблизился к нему и посмотрел с вызовом. – А что ты делал в горах с этой девицей, когда вас увидел Атенон?

– Искал вход в пещеры.

– Путь к Весте?

– Да.

– Соль Знаний для гоя – это и есть Вечность, – удовлетворенно улыбнулся Вершитель судеб, сам всю жизнь стремившийся попасть в соляные копи Урала. – А теперь ступай к Звездной Ране. И поспеши. Сейчас там находится гой по имени Зимогор. Такой же утративший память, как сын Людвига. Сегодня еще застанешь его в Манорае. Завтра может быть поздно. Приведи его в чувство, пока он не сделал того же, что Насадный на Таймыре.

Потом остановился возле Дары, лежащей на волчьей шкуре, поставил ее на ноги, подтолкнул в сторону Мамонта.

– И ты ступай пока с ним… Но помни свой новый урок.