Читать книгу Москва навсегда. О нелюбви и не только - Сергей Алексеевич Жарков - Страница 6

Крайнов с Золотаревым сидели в Макдональдсе на Пушкинской друг против друга, доедая картофель фри и бутерброды. Десятки людей, счастливых от встречи с американским фастфудом, в поисках свободных столиков кружили по ресторану.

Поев Крайнов, не спеша потягивал «Кока-колу» через трубочку, Золотарев, сняв пластмассовую крышку, пил черную газированную воду из стаканчика.

– Как тебе Москва, Владимир? – спросил Крайнов.

– Как сказать, привыкаю помаленьку. Ритм города совсем другой. Первое время не понимал, что вокруг меня происходит. В Томске все по-другому.

Все тихо и размеренно. Здесь, успеваешь сделать то же, что и там, у себя, – Золотарев неопределенно махнул головой. – Но в какой-то суете. Все куда-то бегут с безумными лицами, а погода…

Золотарев глянул в огромное, витражное стекло американского ресторана, за которым набухала, набирала силу слякотная московская зима.

– Солнца не видно. Вроде и морозов нет, а ветер дунет, продрогнешь почище чем у нас в Сибири. И посмотри на народ, зима, а никто не носит шапки, – не стесняясь, открывая большие зубы усмехнулся он, показывая маленькой ладонью на искривленные холодной изморозью московские лица, бегущих по Пушкинской площади людей. – Главное в аспирантуру поступил и в общагу заселился, теперь буду дальше смотреть.

– Но в целом, – он на секунду задумался, что сказать. – Это мой город, мне здесь нравится, – усмехнулся он. – А ты как?

– Я недавно работу поменял, перешел в интернет-компанию, РБСИ, слышал такую? – Андрей посмотрел на Золотарева. Тот отрицательно мотнул головой. – Пишу аналитические справки по региональной российской экономике. В РБСИ все по-другому, молодые грамотные ребята, от них получаешь драйв, заряжаешься энергией, и вообще за интернетом, в принципе будущее, как я вижу.

– Я тоже собираюсь работу начать искать. На одной стипендии в 500 рублей в месяц, в Москве не проживешь. В Москве в принципе надо работать, учиться хорошо было у себя, в Томске, там идеальное место для того, чтобы вырасти, отучиться, а дальше… надо было в столицу двигаться.

– Уже прикидывал, куда пойдешь? – спросил Крайнов.

– Посмотрю, куда получится устроиться… На выборах 96-года работал у одного томского кандидата в штабе. Потом у него же помощником в Томске. Попробую по этой линии, к своим, а дальше как сложится. Но в Москве главное, как я понимаю, на месте не сидеть.

– Это да.

– А ты как, Андрей, снимаешь комнату или квартиру? Ты в прошлый раз, когда на ВДНХ познакомились, говорил, что у своего земляка живешь?

– Давно съехал от него, и квартиру уже не снимаю. Недавно к одной девчонке переехал, у нее живу, – Золотарев понимающе кивнул головой, молча глянул на Крайнова.

– Москвичка, – закончил тот.

– Понятно… и как у вас?

– Весной собираемся расписаться.

– О, все серьезно?!

– Посмотрим, как будет. У нее квартира своя, да и с головой дружит, московской жизни меня учит, – усмехнувшись добавил Крайнов.

Парни заулыбались сказанному.

– А я на аспирантскую стипендию личную жизнь не скоро налажу…

– Смотря кого, искать будешь, – ответил Крайнов.

– Что верно, то верно, согласился Золотарев.

Он поднялся на лифте на 11-й этаж общежития, в комнату 1111, в которую его заселили и в которой он должен был жить вместе с аспирантом-астрономом. До 22 лет Золотарев прожил вместе с родителями, один раз только, поссорившись с отцом, ушел к своему университетскому другу Сане Жилину, снимавшему комнату в частном деревянном доме в Заисточье. Был майский вечер, Татарская слобода жила своей спокойной вечерней лениво-умиротворенной жизнью. По лужайкам болтались сонные псы, лениво разевавшие пасти на незнакомого, занесенного из верхнего города парня, и, не находя в себе сил тявкнуть в его сторону, пропускали мимо себя в сторону тупичка с домом, где проживал Жилин. На деревянной лавочке, перед калиткой в жилинский двор сидел хозяин дома – дядя Леша по кличке Купол.

– Аа, Володька, привет! Ты к Сашке? Дома он, дома, – приветствовал Золотарева Леша-Купол. – Опять какую-то хрень, мать ее, заумную читает. Звал его на рыбалку, как раз солнце на закате хорошее, – кивнул Леша в сторону бронзового шара, падавшего за Томь. Леша-Купол сидел во фланелевых трико, с голым торсом, серые волосы, зачесанные назад, топорщились вокруг залысины, в глазах мелькал бедовый огонек…

– Да, поживи, Володя, конечно, только Лешу-Купола надо предупредить, – на вопрос друга ответил Жилин.

– Сидит на лавочке у ворот.

– Он замучил меня сегодня, не дает дипломной нормально позаниматься, мне через десять дней Васильевой сдавать, а у меня ничего не написано!

– Конечно! Живите, други! – воскликнул Леша-Купол на вопрос Жилина. – Но это дело обязательно надо обмыть! Без бутылки никак!

Жилин, театрально пожав плечами, глянул снизу на Золотарева и развел руками: – Вот что с этим человечищем делать, Володя, придется пить…

Золотарев вспомнил этот эпизод из десятидневной самостоятельной жизни. Как все сейчас пойдет, в Москве, после того, как он съехал от родной тетки, поступив в аспирантуру. Главное, он уже понял для себя, в Москве – это работа. Без нее в Москве нет смысла жить…

Найти работу ему помогла родная тетка, устроившая племянника в Институт Востока. В общежитии он стал общаться с двумя соседями с десятого этажа, биологом Мишей Зваричем и юристом Зауром Тотевым. Золотарев познакомился и с одной из соседок, Элей, жившей на одном этаже с ним, через комнату. Это была симпатичная русоволосая девушка с большими, чуть раскосыми серыми глазами. Они разговорились в лифте.

– О, ты только начал учиться, уже на работу устроился? – отметила Эля, узнав, откуда он возвращается. – А ты интересный, заходи в гости, я в 1113-й живу.

Часто по вечерам парни, купив пиво, собирались у Золотарева в комнате, сосед которого, астроном, неделями пропадал в своем институте, обсуждали политику, рассказывали о своих институтах, городах. В конце декабря, накануне новогодних праздников, друзья собрались перед отъездом на Новый год домой у Золотарева. Купив водки, заговорили про женщин, грошовые аспирантские стипендии, допив бутылку, недовольные разговором и друг другом, разошлись по комнатам.

Золотарев остался один. Он вышел на улицу, прогулялся до метро Коньково, возвращаясь, нашел глазами окна своего этажа. Вдруг он вспомнил про Элю, жившую на его этаже, окна ее горели, как раз через потухшие окна комнаты 1112. Он поднялся к себе, почистил зубы, привел себя в порядок, постучался в дверь ее комнаты. «Может она не одна и не открывает»? – на мгновенье подумал Золотарев. Он прислушался: «Ну конечно, она в ванной и не слышит!»

Он вернулся в свою комнату, сел за обеденный столик. Задумался. Ему до навязчивости захотелось увидеть Элю. Он заходил по комнате, стало жарко. Он пошел в ванную, засунул голову под кран с холодной водой. «Что же делать? Снова пойти к Зауру? Или к Зваричу, выпить с ним?». Золотарев насухо вытер голову. Он подошел к окну, уставился в ночное московское небо, взял из пачки Winston сигарету, открыл окно, закурил. Посмотрел вправо, туда, где горел свет из окна Элиной комнаты, куда во всю длину стены уходил карниз. «А ведь ее окно открыто!» Он снова надел куртку и ботинки, вышел в коридор. Вызвал лифт, но он долго не приходил. «К черту лифт!» Золотарев побежал вниз по лестнице, выскочил во двор и, обежав здание, увидел окно своей комнаты, оно было открыто. А дальше, через два темных, не горевших жизнью окна, комнаты 1112, Элино. Оно было приоткрыто внутрь комнаты. Золотарев снова побежал в общежитие, на этот раз лифт стоял на первом этаже и пополз вверх. «Точно. Я знаю, что делать!». Он забежал к себе в комнату. «Стоп, стоп. Не надо дергаться. Соберусь с мыслями. Все аккуратно. Мне нужны другие штаны. Шерстяные». Он выглянул в окно. «Карниз довольно широкий, сантиметров двадцать. И не покатый. Плохо, что железо. Оно может скользить. Не скользкий, был бы скользкий, влаги бы не было. Но все равно, нужны шерстяные штаны. Джинсы не пойдут». Он переоделся.

Золотарев забрался на подоконник, открыл шире окно, сел на начало карниза. «Все нормально, не скользкий. Точку опоры в позвоночник, ноги в стену, под карниз. Спиной прижаться к стеклу». Он уцепился маленькими, но сильными и ловкими пальцами обеих рук в карниз, и стал обдумывать движение. «Какое может быть движение вправо? Махать коленями? Я раскачаюсь и мне пиздец…», Золотарев скосил глаза вниз, там было ужасающе далеко до земли. «Нет, двигаться нужно задницей, черт побери!».

Он продвинулся на два метра вправо. Сзади за спиной заканчивалась выемка окна, впереди начиналось самое опасное. Его правое плечо уперлось в метровый простенок между комнатными окнами. Ему стало страшно. «Может быть, вернуться…» Он глянул вперед, внизу и впереди стояли московские дома, в которых горели окна, теплые и уютные, они дышали обывательской, мирянской теплотой, спокойствием, гладким течением, размеренной, спокойной семейной жизнью. «Зачем мне это надо было?» Он посмотрел вниз. «Нет, это сразу смерть, без вариантов, но об этом лучше не думать. Как двигаться? Лучше вперед по выбранному ритму. Или выбить окно? Но что я скажу? Подумают, что я алкоголик, сумасшедший… Но останусь живым. Нет… А ведь все так хорошо началось в Москве. Аспирантура, работа… И что… Я эту женщину видел два или три раза в жизни, я ее совсем не люблю. Что я делаю?! Хватит думать. Надо что-то делать. Еще минута, и я примерзну, теперь тише и осторожней».

«Главное – точка опоры, не терять ее, не терять…». Он продолжил движение, преодолел половину простенка и правой рукой наткнулся на обледенелость. «А вот это, кажется, точно мой пиздец». Обледенелость на карнизе была не толстая, сантиметра полтора-два, но его правая рука не могла найти ее края справа. Наконец нашел. «Сантиметров тридцать… если выживу, брошу пить…» – загадал он. Самое опасное было въехать ягодицей на обледенелость, потому что невозможно просчитать, что будет дальше: удержится он на ней или съедет вниз. «Так, что же делать?», Золотарев уже лихорадочно обдумывал новый ритм движения. «Нет, только не назад. Если упаду вниз, я уже ничего не узнаю. Ничего уже не будет для меня. Все кончится быстро. Тридцать метров. Мать только жалко… Столько для меня сделала… Кто еще вспомнит? Друзья, Никитюк, Жилин… Серега Стариков… на могилу будут ходить… А из девчонок кто? Да никто. Эх, сестренка, тебя не было рядом со мной, удержала бы… Так, не о том. Не сиди. Что делать? По-другому, надо не наехать на нее, а как в детстве на турнике, сесть сверху. Точно». «Теперь так же. Не останавливаться. Пока штаны не прилипли». Он снова сдвинул руку вправо и снова перенес себя вправо, оказавшись в проеме окон комнаты 1112. Он начал двигаться вперед, преодолев три метра карниза, в междуоконье 12-й комнаты. В самом конце он снова остановился, почувствовав себя обессиленным. До него дошло попробовать постучать в окно комнаты: «Может быть, не спят?» Он начал колотить правой рукой в окно. Но все было бесполезно. И тут ему пришла в голову еще одна мысль: «А вдруг и Эли нет в комнате, и она просто забыла выключить свет?! Нет, не может быть. Надо двигаться и не думать об этом… Так, так, успокойся, возьми себя в руки, будешь психовать, тебе крышка. Успокойся». Показалось уже близкое Элино окно. «Вот тут только не заспешить, только не заспешить!». И он заспешил, не в силах удержаться. «Окна открываются внутрь. До окна совсем чуть-чуть. Окно, окно!» Торсом он еще не прошел простенок, но правая рука уже дотягивалась до окна. Он постучал в окно. И снова стал двигаться. Вправо. Постучал еще раз, сильней, и снова сдвинулся вперед. И, наконец, придвинулся к окну Эли, заглянул внутрь. Между шторами он увидел Элю, лежащую на животе в халатике и наушниках на большой, двуспальной кровати. Она болтала голыми красивыми лодыжками и смотрела телевизор, где шла какая-то рождественская сказка. Она совершенно ничего не слышала, продолжала смотреть в тиви. Тогда Владимир вплотную придвинулся к ее окну и изо всех сил забарабанил в окно. Эля испуганно дернула головой, грациозно соскочила с кровати, приблизилась к окну, отдернула штору и почти лицо в лицо, через стекло уперлась взглядом в страшный взгляд Золотарева. На мгновенье ее глаза испуганно расширились, но тут же она скинула наушники и растворила окно. В Золотарева ударил безумный, мускусный запах женского тела.

– Ты с ума сошел?!!

– Ты не открывала дверь!

Она обхватила его за шею своими длинными красивыми руками и неожиданно сильно дернула на себя, прижала его голову к своей груди, втащила на подоконник.

– Ты сумасшедший! Ты что, это ради меня сделал? Ты сумасшедший! – Она прижимала его голову к своей маленькой груди, а он увидел ее красивые стройные ноги и белые трусики, там, где-то в начале халатных пол. Он сидел на подоконнике и чувствовал и видел ее тело, а она прижимала его к себе и гладила его обледеневшие волосы.

– Просто ты не открывала дверь! – выдохнул он, проникнув холодными руками в самую горячую часть женского тела, в угодья ее рук и подмышек, сжав их и ощутив, как Элино тепло входит в него, приблизил ее к себе.

Поезд, миновав Екатеринбург, въезжал в Зауралье, в Сибирь. Резко похолодало. На стеклах плацкартного вагона мороз вовсю разрисовал сказочный лес. «Такое только у нас может быть, на Урале и в Сибири», – думал Золотарев. Он лежал на верхней полке, смотрел вниз, на сидящего на нижней полке молодого киргиза. Прошлым вечером они поговорили с ним, киргиз рассказал, что мечтает завести отару овец в тысячу голов, а сейчас мотается курьером, возит товар. Какой, он не стал говорить, но обмолвился про травку. «И надо нам эти границы открытые, – думал Золотарев. – Ну ладно травка, а ведь и героин возят…» Потом его мысли вернулись к последним двум московским дням уходящего года. К Эле, к их безумному двухдневному роману.

Двое суток они почти не выходили из Элиной комнаты, и только Золотарев бегал к метро, к продавцу узбеку, торговавшему курицей-гриль, да за шампанским.

– У меня никогда не было так хорошо с женщинами, Эля, – откровенничал с ней Золотарев. А она нежилась в кровати в пеньюаре, черных шелковых чулочках, мурлыкала и покуривала ментоловые сигареты.

– Ты такой неутомимый и такие ласки делаешь, немногие мужчины на такое способны, – отвечала Эля. – Вот только худенький, тебе бы поправиться килограммов на десять. Хотя это и хорошо, на мой живот своим пузом не давишь, – смеялась она и хитро раскосыми серыми глазами поглядывала на Золотарева. – А я тебе нравлюсь?

– Да, конечно, у тебя отличная фигура!

– У меня грудь маленькая, – жеманно мурлыкала Эля.

– У меня 70 килограмм, уже давно вес не меняется. Я в 18 лет вытянулся, до 180, и не поправился. Как отец. Он тоже худой был. Уже после сорока стал поправляться.

– А тебе сколько лет?

– Мне двадцать три.

– Жаль, такой молоденький, – отвечала Эля.

– Почему жаль?

– Мне уже тридцать пять. Пора заводить ребенка. Было бы тебе лет тридцать. Ну, хотя бы двадцать восемь, а 12 лет разницы – много. Ну, хватит болтать, иди ко мне, – она поманила его пальчиками обеих ног к себе. – Иди ко мне, мой ласковый…

Золотарев, зажмурившись, вспоминал ее и думал о ней. «Нет, надо что-то делать. Наверное, надо жениться. И на ком?» Он вспомнил своего старшего дядю, дядю Сережу, отцовского брата. Он жил в Ульяновске и года четыре назад приезжал погостить в Томск. Была гулянка, где собрались многочисленные золотаревские родственники, они вышли с дядькой покурить. Дядя Сережа стал расспрашивать Золотарева.

– Да, есть девушка, да, – отвечал второкурсник Золотарев.

– Как ее звать?

– Танька с экономичес…

– Никогда не называй так женщин, – тут же оборвал его дядька.

– Ну, ее же нет с нами, в лицо я ее только Таня называю.

– Даже если ее нет, никогда так не называй, и даже про себя и самому себе. Только Таня. Всегда будь ласков и уважителен к женщинам, – поучал его дядька.

– Понял.

– Сколько ей лет?

– Моя ровесница.

– Нормально. Плюс-минус два-три года – это нормально. Даже лучше, когда женщина постарше, как у твоего отца или у меня. Вот у меня Люда на три года старше. Она мудрей, всегда советом подскажет. Но и ровесницы тоже, в общем, нормально. Смотри только за молодыми школьницами не бегай, проблем не оберешься, будешь ревновать, как наш дед бабку. И лучше землячку выбирай, а то видишь, куда меня Люда увезла. Жили в Томске, учились, а ей на Волгу снова приспичило. Увезет, женщина всегда увезет туда, где выросла, – густо улыбался сквозь усы дядя Сережа.

– Тетя Оля же уехала в Москву и в Томск не собирается, – ответил Володя.

– Ну, брат, тетя Оля у нас одна на сто тысяч такая женщина! Она уникальная! Ты ее в расчет не бери! – отвечал дядька о родной сестре.

Поезд остановился, объявили Тюмень, Золотарев, как был в свитере и джинсах, надев новые, купленные перед приездом в Томск зимние модные ботинки, выскочил на перрон. Проводник, одетый по-сибирски на полную катушку: в дубленке и шапке-ушанке с завязанными на подбородке ушами, подмигнул Золотареву:

– Гляди остудишься!

– Ничего, я недолго, голову освежить.

Он помахал руками, глянул на часы. Было четыре вечера. На перроне местные торгаши предлагали пирожки и пиво. Купив пару пирожков с картошкой, Золотарев задумался взять пива. «Я же водку решил не пить. Нет, не буду».

Он с остывшей головой, освежившийся вернулся в вагон. А в вагоне прибыло народу. Прибавилось пять вахтовиков, шумных радостных мужиков, которые ехали домой на отдых, на Новый год, они галдели и радостно кричали, что, наконец, возвращаются в свои семьи.

Двое из них разместились в плацкартном купе по соседству с Золотаревым. Один, невысокий, коренастый, черный, больше похожий на цыгана, чем на русского, с печальными черными глазами, расположился на верхней полке напротив Золотарева. Второй с нижней полки сразу же пропал в соседнем купе, где разместились остальные трое. «Чернявый, видать, у них за бригадира, – подумал Золотарев. – Сторонятся».

– Саня, – первым представился чернобровый.

– Володя.

– Далеко едешь?

– До Тайги, а там на электричке до Томска. Томск в аппендиксе находится от Транссиба.

– Да слышал, а мы в Усолье-Сибирское. Усольчане, вахтовики.

– Понятно, а у себя как с работой?

– Плохо, пять лет мотаемся на вахту в Нефтеюганск.

– А ваши, похоже, в карты играют? – сменил тему Золотарев.

– Ну да, деньги мне отдали, вот и режутся в карты.

– А ты что?

– Я третий год не пью, вожу их деньги, чтобы не пропили, – махнул головой в сторону земляков в соседнем купе чернявый Саня.

– Я тоже не пью, – похвалился Золотарев. – Бросил.

– А ты что? Молодой же. Пока не женатый, что не выпить? Это потом женишься, детей заведешь, бросишь… – Саня как-то тоскливо замолчал. – А пока молодой-то, что не выпить.

– Посмотрим, в Томск приеду, с друзьями, наверное, и выпью немного.

Замолчали. Вечер загустел, за окном было темно, а вагон протоплен был основательно. Было жарко, Золотарев задремал, забыв расправить постель. Потушили большой свет. Внезапно он проснулся от сильного шума и веселого крика. Он поднял спросонья голову и вгляделся в проход. В проходе приплясывал и орал разухабистую песню здоровенный детина, вахтовик, лет тридцати-тридцати пяти.

– А я Коля-Николай, а я вышел погулять! Эх мать, вашу мать, а я вышел погулять! А ты девица красна! Не бывала ты ясна! – приплясывал и орал во весь голос, детина. – Эх, ух, люблю двух! А я, Коля, люблю двух!

Он внезапно прекратил песню и припляс. Засмеялся во все горло, а потом заговорил: – А эх, Саня, дай мне тысячу из моих денег! Душа просит! Слышишь, Саня!

Золотарев глянул на своего соседа. Тот лежал на боку, подперев голову тыльной стороной большой, натруженной мужицкой ладони, и спокойно, без тени нервов смотрел на своего пьяного товарища.

– Не дам, Коля, иди, ложись спать. Проспись, – ответил он.

– Это мои, мать твою ити, деньги! Верни их мне! – взъярившись, закричал здоровенный детина Николай, так, что сонный Золотарев испугался за соседа Саню.

– Верни, я сказал!

– Не дам! – ответил Саня.

– Ах ты ебтить! – детина замахнулся и попытался стукнуть своего товарища, но промахнулся. А тот в секунду соскочил на пол вагона, оказавшись на полторы головы ниже пьяного Николая, врезал ему в печень, а потом заломил руку за спину.

– Спать, сука, я сказал!

Молодой сонный киргиз, ничего не понимая, испуганно глядел на дерущихся вахтовиков, а Золотареву стало весело и захотелось помочь Коле. Вовсю смеялся и товарищ Сани с нижней полки.

– Аа, отпусти! – заревел Николай, но Саня вместо того врезал ему свободной рукой по правой почке и, вырубив, покантовал в соседнее купе, на свое место. Через пару минут Саня вернулся.

– Ну как тот, Коля, успокоился? – спросил Золотарев.

– Да вроде успокоился. Третий год не пью, вожу их деньги, и каждый год одно и то же, – устраиваясь спать, как-то совсем уже спокойно, будто и не было драки со своим приятелем, ответил Саня.

– А где он напился-то?

– Да кто-то напоил, поезд-то большой. Или схоронил на дорогу, да все выжрал.

– Аа, понятно. Ну, спокойной ночи.

– И тебе спокойной…

Наутро Золотарев проснулся от баса того же Николая, который стоял в проеме купе.

– Это, как его, Саня, извини меня. Я не хотел. Сам понимаешь, выпил маленько, ну что там, еще захотелось, бывает же. Спасибо, что это, как его, успокоил, – басил Николай.

– Да пошел ты, Коля. Иди лучше рожу умой, пьянь ты! – ответил Саня.

– Спасибо, спасибо! – обрадовано заулыбался Николай и исчез.

Так, с неспешными разговорами и рассказами о своих городах, с веселыми картами в козла или дурака, Золотарев доехал с усольчанами до станции Тайга.

– Привет Усолью! – на прощанье сказал Золотарев.

– Привет Томску, – ответил Саня. Он вышел проводить Золотарева на перрон. Хлопнули по рукам. Золотарев махнул Сане и зашагал в сторону станции.

Было два часа дня, вовсю светило низкое сибирское декабрьское солнце. Мороз хватал Золотарева за нос и уши. «Узнаю, узнаю», – радостно шел навстречу ему Золотарев. Он купил билет на электричку. «Наконец-то дома. В Сибири, в Тайге, вот он уже, Томск. Черт побери, скоро увижу родных, своих друзей, сестру. Наконец-то дома! Уже скоро дома», – радостно думал Золотарев.