Читать книгу Император - Сергей Анатольевич Шаповалов - Страница 5

Часть первая:
Восшествие
Смерть Императрицы.

Оглавление

Холодный ветер кидал в лицо мокрый снег. Я кутался в плащ, оставляя лишь щель для глаз. Шнурки, держащие шляпу, натёрли подбородок. Сильный, высокий конь Панина шёл быстро, уверенно. Пена летела из ноздрей вместе с клубами пара. Ноги от напряжения сначала болели, но вскоре я их уже не чувствовал, как и не чувствовал рук, сжимавших узду.

Верста за верстой пролетали поля, леса, деревеньки с церквями и погостами. Впереди показалась полосатая будка со шлагбаумом. Часовой выскочил из будки. Но я понудил коня взвиться в воздух и перемахнуть через преграду. Вслед услышал оклики, предупредительный выстрел. Подскакав к подъезду замка, увидел Кутайсова на крыльце. Тот выгуливал свою пушистую собачонку.

– Где Его Высочество? – еле выдавил я из себя, казалось, вместе с лёгкими. – Срочное донесение.

– Добров, у вас вид, как у всадника апокалипсиса, – неуместно пошутил брадобрей.

Собачонка визгливо залаяла, прячась у Кутайсова в ногах.

– Возможно, вы недалёки от истины. Дело очень важное.

– Ого! – по-дурацки подпрыгнул он, выделывая ножками изящные движения. – Его Величество в Мельнице, обедает с друзьями. А что за дело?

Но я уже повернул упиравшегося коня, воткнул шпоры в бока. Бедное животное тяжело двинулось вперёд, храпя и задыхаясь.

Мельница – небольшое поселение, находившееся в пяти верстах от замка. Павел и его супруга, Мария Фёдоровна только что вышли из харчевни в окружении вельмож и офицеров. Подкатила карета наследника. Павел Петрович хотел было подняться в карету вслед за супругой, но заметил всадника, погонявшего взмыленного коня и остановился. Ветер стих. Выглянуло солнце. Я услышал, как Павел Петрович тревожно воскликнул:

– Кто это? – И замер, будто предчувствую что-то недоброе.

– Так это же Добров! – узнал меня Аракчеев и быстро зашагал навстречу. Издалека крикнув: – Добров, вы зачем коня загнали. Он же издохнет сейчас.

Я подъехал к Аракчееву, наклонился и передал ему все, что велел фон Пален. Аракчеев тут же побледнел и бросился обратно к наследнику.

– В чем дело? – отшатнулся от него Павел.

– Императрица! – промычал Аракчеев.

– Что? – не понял Павел.

– При смерти.

Павел Петрович уставился на него, как будто впервые видел этого человека. Потом, как-то моментально собрался, выпрямился и громко сказал:

– Что ж! Я готов к любой ситуации. Скорее в замок. Мне нужно пятнадцать минут на сборы.

Он запрыгнул в карету, крикнув кучеру:

– Гони!

Следом поспешили коляски и кареты с придворными.

– Давайте с нами, – предложил мне Аракчеев. Он сидел с тремя офицерами в открытой четырёхместной коляске.

– А как же конь? – не решался я. – Я не могу его бросить.

– Загнали вы его. Оставьте. Коль не подохнет, сам к конюшням придёт.

Животное громко, резко всхрапнуло, содрогаясь всем телом, и повалилось набок. Я еле успел высвободить ноги из стремян. Совершив кувырок через голову, без сил растянулся на земле. Офицеры меня подняли, отряхнули прилипшую сухую траву.

– Пристрелить бы надо, – сказал Аракчеев, указывая на сдыхавшую лошадь.

– Я не смогу. – Слезы катились у меня из глаз.

– Ну, так садитесь в коляску, – сказал Аракчеев и приказал одному из офицеров прикончить животное, чтобы не мучилось.

В замке царила суета. Адъютанты в парадных мундирах, при шпагах строились перед покоями Его Высочества. Слуги носились с какой-то одеждой и сундучками. Двери покоев распахнулись. На пороге появился Павел Петрович в скромном мундире прусского покроя. Напудренный парик с косичкой. Башмаки с огромными медными пряжками. Без лент, без орденов. Лицо бледное, с нездоровым румянцем.

– Его Высочество! – гаркнул Аракчеев, и все адъютанты застыли по стойке смирно.

– Господа! – срывающимся голосом произнёс Павел. – Я еду в Петербург. Неизвестно, что меня там ждёт…. Возможно, ещё по пути подвергнусь аресту и буду заключён в Петропавловскую крепость.

– Ну, нет! – Вперёд выступил Аракчеев, багровея от злости. – Прошу меня простить, но я этого не допущу.

– Не вмешивайтесь. Я вам приказываю! – потребовал Павел Петрович.

– В первый раз осмеюсь нарушить ваш приказ, – не сдавался полковник. – Я подниму по тревоге Гатчинский и Павловский полки. К вечеру мы будем в Петербурге.

– Вы сошли с ума! – закричал Павел. – Хотите смуты? Не смейте этого делать!

– Посмею! Пусть потом меня ждёт эшафот, но я не позволю загубить Россию. Если вас посадят в Петропавловскую крепость, я её разрушу до основания, но вытащу вас оттуда.

– Во главе порядка должен быть закон, а не сила! – спокойно возразил Павел. – Никто не смеет идти против воли царственного указа. Только царь определяет судьбу своих подданных, не по своему велению, а по божьему. Коль такова воля матушки моей, императрицы, я должен покориться судьбе.

– А как же Россия? – немного остыв, спросил Аракчеев.

– Россия ещё не такое терпела. И это стерпит.

В двери влетел капитан из караула.

– Что там ещё? – недовольно спросил Павел.

– С важной вестью прибыл из Петербурга Николай Зубов. Просит аудиенции.

– Ну, вот! – обречённо вздохнул Павел. – За мной… – Зубов один? – громко спросил у капитана Аракчеев.

– Один, – рассеяно ответил тот.

– Ну, с одним-то я сам справлюсь, – прорычал Аракчеев, хватаясь за палаш.

– Не смейте! – закричал Павел и весь затрясся. Лицо его исказилось гневом. – Никакой крови! Нельзя! Нельзя! – Он чуть отдышался и уже спокойно сказал: – Я приму его. – И удалился обратно в покои.

Туда же, в покои прошествовал высокий статный офицер в забрызганном грязью, плаще. Аракчеев провожал его злобным взглядом. На миг их глаза встретились, офицер тут же опустил голову и зашагал быстрее. Вскоре он вышел уже с просветлённым лицом, озабоченный чем-то важным. Быстро пересёк холл, вприпрыжку сбежал с крыльца, сел на поданную лошадь и умчался.

Появился Павел Петрович. Натягивая белые перчатки, сказал:

– В Петербург. Адъютанты со мной. Аракчеев, вы остаётесь за коменданта. Не вздумайте сотворить недозволенного.

– Слушаюсь! – громко ответил Аракчеев. И как только Павел Петрович с адъютантами покинули замок, объявил полное боевое построение всем полкам.

– Добров, – поманил он меня. Положил руку на плечо и так сжал, что я чуть не вскрикнул от боли. – Вам конфиденциальное поручение. Адъютантам я не верю. Если Его Высочество по дороге арестуют – они в штаны наложат. Вас я плохо знаю, но зато знавал вашего отца, посему смею дать вам ответственное поручение. Берите эскадрон гусар и скрытно преследуйте карету. В случае опасности – его высочество отбить. Рубите всех к чёртовой матери – полковников, генералов… – потом разберёмся. Грех возьму на себя. Вы поняли меня?

– Разрешите исполнять? – твёрдо ответил я.

– Исполняйте, и помните, от ваших действий зависит судьба России.

Мне дали горячего молодого коня. Я объяснил задачу мрачному седовласому ротмистру.

– За Павла Петровича – хоть на эшафот, хоть к дьяволу в пасть, – ухмыльнувшись, ответил тот. – Зубова, сам лично на пику посажу. У меня на эту сволочь свой зуб имеется.

Чтобы никто нас не заметил, вперёд выслали двух разведчиков. Сам эскадрон двинулся чуть позже по дороге, едва припорошённой первым снегом. Черные ментики с золотыми шнурами, черные кивера. Черные кони. Черные флажки на пиках. Я скакал бок о бок с седовласым ротмистром.

– Добров, Семён Иванович, – представился я.

– Вуич, Златон Афанасьевич, – Пожал мне руку ротмистр.

– Вы из Венгрии? – Нет, я серб.

– А как в России?

– Нас, Вуичей – род большой. Из Сербии турки изгнали. А у нас у сербов есть такая поговорка: на небе Бог, а на земле – Россия. Вот за неё я и готов голову сложить. Вы мне не верите? – в заключении спросил он.

– Почему же? – ответил я, пожав плечами.

– Но в ваших глазах я вижу недоверие.

– Простите, я не о том сейчас думаю. Я не понимаю, почему мне дали это поручение. Я – человек новый… – Но вы не трусите?

– Нисколечко.

– Тогда я вам объясню. – Он подкрутил напомаженный ус. – Мои гусары готовы погибнуть все до одного за наследника. В эскадроне много сербов, венгров, черногорцев, румын…. Для нас Павел Петрович – наместник Бога на земле, а мы – его войско. Аракчеев прекрасно знает, если вы вдруг струсите или проявите нерешительность, мы вас изрубим в куски. И с любым офицером поступим так же. Для нас нет выше цели, чем защищать наследника. Ну, как вам мои объяснения?

– Прекрасно! – зло ответил я. – Но если вы струсите, то я вас пристрелю!

Он громко расхохотался.

– Тогда – за дело!

Мне стало спокойно. Я вдруг обрёл уверенность в том, что иду на правое дело. Я оглянулся на мрачных черных гусар. Сосредоточенные хмурые лица. Уверенная осанка. Сила. Да с таким войском и хоть в пекло, хоть к черту на рога.

* * *

Мне потом рассказали, что творилось в Зимнем дворце. Я ещё только подъезжал к Гатчине, а фон Пален, Панин и ещё несколько офицеров из гвардии вошли в Зимний дворец. Их попытались остановить, но офицеры разбросали караул и направились прямо к кабинетам канцлера Безбородко.

Кабинет были наглухо закрыты. Платон Зубов, высокий красавец двадцати девяти лет. Он и ещё нескольких вельмож пытались взломать двустворчатые дубовые двери. Зубов бил огромным кулаком в золочёную створку и требовал:

– Немедля отвори, старый хрыч. Ты хоть знаешь, что делаешь, шельмец? Немедля отопри. – И приказал своим товарищам: – Тащите скамью. Будем ломать.

– В чем дело, господа? – вежливо поинтересовался фон Пален.

– А не в чем, – проревел Зубов. – Что вам нужно, сударь?

Не лезьте не в свои дела.

– Отойдите от двери! – с нотками угрозы приказал Панин. Он был нисколько не ниже Платона Зубова, но, может, чуть уже в плечах.

– Да как вы смеете? – зарычал Зубов. – Кто вы такие?

– Вы прекрасно знаете, кто мы такие, – жёстко ответил Панин. – И ещё как смеем! Прочь от двери.

Панин и гвардейские офицеры вынули шпаги и с решительным видом двинулись на противников.

– Позвольте, господа, – весь пылал от гнева Платон Зубов.

– Уж не намерены вы здесь устроить кровопролитие?

– Как вам будет угодно, – не сдавался Панин.

Офицеры из окружения Зубова потянули свои шпаги из ножен. Вот-вот готова была разгореться бойня.

– Я бы на вашем месте отступил, – холодно заметил фон Пален, вытаскивая из-за пояса заряженные пистолеты.

Зубов и его приспешники попятились. Повисла напряжённая пауза. Клинки против клинков. Защёлкали взводимые курки на пистолетах. Ещё мгновение и…

Вдруг ключ в замке клацнул. Массивная створка чуть приоткрылась, как бы предлагая войти. Фон Пален засунул пистолеты обратно за пояс.

– la fini de bataille, – сказал он, и сделал реверанс в сторону Зубова, предлагая войти первым: – Прошу вас.

Тот смерил его надменным взглядом, немедленно двинулся к двери, распахнул её и решительно вошёл в кабинет. Фон Пален сразу же шагнул за ним. Потом потянулись все остальные, убирая оружие в ножны. В небольшом помещении, с красными тяжёлыми портьерами на окнах стояла ужасная духота. Камин пылал, как плавильный горн. За огромным письменным столом красного дерева, в высоком резном кресле восседал с важным видом сам канцлер императрицы. Толстощёкий, румяный, с двойным подбородком, тем не менее, в свои сорок девять канцлер выглядел моложаво. Хорошо выбрит, сидел прямо, словно кол проглотил. На толстой шее бант с золочёной каймой. На коричневом бархатном камзоле сверкали золотом начищенные ордена. Позади него испугано жались двое секретарей. Канцлер быстрым взглядом окинул вошедших и надменно спросил:

– Чем обязан, господа?

– Вы прекрасно знаете, что нам надо, – с раздражением сказал Платон Зубов, опершись обеим руками о столешницу. Стол под его тяжестью испугано скрипнул. – Где манифест?

– В надёжном месте, – не смутившись, ответил канцлер.

– Так покажите его нам! – потребовал Зубов.

– Не имею права. Рукой Ея Императорского Величество на конверте написано: «Вскрыть в сенате после моей смерти». Царица ещё жива, – твёрдо ответил Безбородко.

– Так мы не будем его вскрывать, – заверил его Платон Зубов. – Нам бы только взглянуть и убедиться, что он целёхонек. Вот и Панин с фон Паленым в свидетелях.

– Дождёмся наследника, – насупился Безбородко.

– Сдурел! – нетерпеливо крикнул Платон Зубов. – Я должен охранять манифест. Я, – ткнул указательным перстом он себе в грудь, – сейчас во главе государства!

– Дождёмся наследника, – упрямо повторил канцлер. – Никуда манифест не денется. Постыдились бы, господа: императрица за стеной умирает, а что вы здесь устроили за балаган?

В кабинет робко вошли Великие князья Александр и Константин. Платон Зубов недовольно скривил губы, увидев на обоих внуках императрицы, и особенно на том, кто по манифесту должен стать новым правителем, прусские мундиры Гатчинского войска. Александр был бледен, Константин растерян.

– Доктор Роджерсон говорит, что государыне лучше, – еле разжимая обескровленные губы, произнёс Александр Павлович. – Шпанские мушки помогли. Может, все обойдётся, господа? – Он с надеждой и испугом оглядел лица присутствующих, но ни в одном не нашёл поддержки или даже сочувствия. – И…извините, мы, наверное, здесь лишние. – И братья скрылись обратно за дверью.

– И вот этот робкий скромняга – наш будущий правитель? – немного с сарказмом заметил фон Пален.

– Лучше скромняга, чем сумасброд – папаша, – ответил на это Платон Зубов.

– Ещё неизвестно, что написано в манифесте, – заметил Панин. – А вдруг в нем совсем не то, что вы думаете?

– А вам не терпится надеть прусский колет и салютовать эспонтоном? – уязвил Зубов.

– Крамола! Кра-мо-ла! – зарычал Безбородко. От возмущения у него побагровел нос, а мясистые губы затряслись. – Вы понимаете, о чем говорите, господа?

– Прекрасно понимаем, Александр Андреевич, – зло усмехнулся Платон Зубов. – Так, что делать будем?

– Ждать великого князя Павла Петровича, – твёрдо сказал Безбородко. – И не забывайте: там, – он указал на стену, – умирает императрица.

Часам к девяти вечера карета наследника подкатила к подъезду Зимнего дворца. Ее сопровождали шесть адъютантов верхом с факелами в руках. Слуги открыли дверцу кареты. Первым вылез Кутайсов, за ним – Павел. Великий князь подал руку супруге, Марии Фёдоровне. Та осторожно выбралась из кареты, путаясь в подоле шубы, взглянула в освещённые окна дворца и тихо, задумчиво сказала:

– Как давно я здесь не была.

– Ну, вот…, – неопределённо произнёс Павел, сделал рукой жест по направлению к входу, у которого уже толпились множество вельмож.

– Ваше Высочество, может, подождём? – трусливо спросил Кутайсов. У него стучали зубы не то от холода, не то от страха.

– Чего ждать? – не понял Павел. – Судьбу не ждут, она сама приходит.

Лишь только Павел Петрович переступил порог Зимнего дворца, как, громко цокая подковами, подошел эскадрон гатчинских гусар.

– Слава богу! Вы, Добров! – узнал меня Кутайсов. – Ах, и Вуич с вами! Ух! – с облегчением выдохнул он и снял шляпу.

– Что-то угрожает наследнику? – спросил я, спрыгнув с лошади.

– Да кто ж его знает. Даже если и угрожало – всемером с адъютантами мы бы не справились, а с вашим эскадроном – да хоть на штурм пойдём!

Павел тяжёлым шагом, чуть ли не прусским строевым, шёл по анфиладе Зимнего дворца. Треуголку надвинул на лоб. Из-под шляпы сверкали решимостью, но с искорками страха, тёмные глаза. Лицо бледное, нижняя губа брезгливо выпячена. Правая рука с тростью совершала нервные резкие движения в такт шагам. Следом семенила Мария Фёдоровна, вцепившись в левую руку супруга. А за ними уверенно грохотали каблуками и звенели шпорами чёрные гусары со свирепыми, раскрасневшимися от долгой езды по морозу, лицами. Множество придворных, съехавшихся во дворец, по случаю болезни императрицы, почтенно расступались перед этим грозным шествием и кланялись низко-низко. Павел даже не глядел на них.

У покоев императрицы он остановился. Караульных гренадёров тут же сменили гатчинские гусары.

– По уставу я обязан…, – начал было офицер стражи.

– Хорошо, что вы знаете устав, – оборвал его ротмистр Вуич, грозно взглянув исподлобья. – Можете сдать караул.

Павел вошёл в покои императрицы. В тусклом свете лампадок он увидел тяжёлый балдахин. На огромном ложе с кучей атласных подушек никого не было. Здесь стояла духота и ужасный смрад. Испуганные люди оглянулись на Павла и почтенно расступились. Их было много. Они занимали почти все покои.

Наконец он увидел мать. Тело императрицы горой покоилось на полу. Павел шагнул к ней. Приклонил колени. Полное, одутловатое лицо императрицы казалось вылепленным из воска. Темные трупные пятна уже начали проступать на обвислых щеках. Глаза полузакрыты. Из-под век виднелись покрасневшие белки. Она прерывисто сипела. Из края рта сочилась и пенилась тёмная струйка. Лекарь Роджерс заботливо вытирал рот царицы платком.

Павел поднялся, отозвал Роджерса в сторону. О чем-то спросил. Тот развёл руками.

Перед Павлом на колени рухнул Захар Зотов, старый камердинер императрицы, приставленный к ней ещё Потёмкиным.

– Горе! – заплакал он. – Не уберёг…. А что я мог сделать? Прости меня, Павел Петрович?

– Да в чем твоя вина? – пытался Павел отнять от него руку, которую Зотов покрывал поцелуями.

– Что ж теперь будет? – вырвался отчаянный стон у камердинера.

– Дурак! – оборвал его Павел. – Почему на кровать не уложили? Почему на полу?

– Так, сил не было…

– Молчи! – шикнул на него Павел и зашагал дальше.

Наследник оставил супругу в покоях императрицы, сам с Кутайсовым проследовал в кабинет канцлера. Увидев столь большое собрание офицеров, Павел слегка удивился. Багровый от напряжения канцлер сидел за большим столом. Справа от него стояла партия во главе с Платоном Зубовым, с другой стороны – Панин, фон Пален и несколько гвардейцев.

Безбородко тут же вскочил, отодвинув тяжёлое кресло, оббежал стол и склонился перед наследником. Все последовали его примеру. Только Платон Зубов слегка переломился, как бы подчёркивая свою значимость. Павел прошёл к столу и уселся в кресло, в котором только что восседал канцлер.

– По какому поводу собрались, господа? – стараясь говорить беззаботным тоном, спросил он.

– Обсуждаем передачу престола, – честно ответил за всех Зубов.

– Императрица ещё жива, – возразил Павел.

– Вы прекрасно понимаете, что дни её сочтены, – смутившись, но все же твёрдо произнёс Зубов. – И мы, представители дворянства, обеспокоены… – Он запнулся… – завещанием… Волею Ея Величества. В чьи руки перейдут бразды правления Великой Росси.

Павел долго молчал, отречено глядя на зелёное сукно стола. Никто не смел пошевелиться. Только поленья потрескивали в камине. Наконец Павел Петрович встрепенулся, как ото сна.

– Что же вы так жарко топите? – спросил он у Безбородко. – Дрова тоже денег стоят.

– У меня, видите ли, ревматизм, – заискивающе улыбнулся Безбородко. – Иногда так прихватывает – мочи нет терпеть.

– Где манифест? – напрямую спросил Павел. – Мне то вы можете его показать?

– Безусловно! – Безбородко засеменил к стене, где находился тайный сейф. Вскрыл металлическую дверцу и положил перед Павлом небольшой белый конверт, перетянутый чёрной атласной лентой.

– Вы знаете содержимое? – спросил Павел Петрович.

– Нет, – пожал плечами канцлер. – Сею тайну Её Величество не доверяла никому. Манифест был написан лично императрицей, без чьего-либо присутствия и запечатан тоже лично.

– Вы его вскроете? – спросил осторожно фон Пален.

– Не имею права, – твёрдо ответил Павел. – Здесь же написано: «Вскрыть после смерти в сенате».

– Вы же – наследник, – подал голос Панин.

– А вы в этом уверены? – недобро спросил Павел. – А если в нем иная воля. – Палец великого князя уткнулся в конверт.

– Дворец взят под охрану эскадроном Гатчинских гусар, – напомнил ему Панин.

За окном раздался барабанный бой и отрывистые команды.

– Что это? – насторожился Павел Петрович.

– Преображенский полк, – торжествующе объявил Платон Зубов. – Я велел поднять его по тревоге. Преображенский полк подчиняется мне. Сейчас ваших гусар сменят.

Наследник и его сторонники помрачнели. Окружение Платона Зубова – наоборот, приободрились.

– Пропустить! Как смеешь, собака преграждать? Изрублю! – раздался с улицы грозный голос. И тут же площадь наполнилась звоном подков по булыжнику.

– Аракчеев, – узнал фон Пален. – Прибыл с павловскими драгунами.

Зубов побледнел и сжался. Все чего-то ждали. Вскоре из коридора раздались торопливые, тяжёлые шаги. Аракчеев в дорожном плаще, без шляпы, весь в грязи вошёл, обежал всех взглядом, встал по стойке смирно перед Павлом Петровичем. Отрапортовал:

– Прибыл с Павловским драгунским полком. Павловский гренадерский и Гатчинский егерский вместе с артиллерией на подходе.

– А кто вам позволил вводить войска в Петербург? – гневно спросил Зубов.

– Простите, – быстро взглянул в его сторону Аракчеев. – У меня есть единственный начальник, перед которым я держу ответ, остальных – не признаю.

– Александр Андреевич, ну почему вы в таком виде? – возмутился Павел Петрович, но по его тону было понятно, что теперь-то он спокоен за себя и весьма доволен решительностью своего подчинённого. Если Аракчеев здесь – ему ничего не угрожает. – У вас мундир в грязи. Вы раньше не смели ко мне являться с докладами даже в нечищеных сапогах.

– Прошу меня извинить, я с марша – прямо сюда.

– Но к чему такая спешка?

– Убедиться, что с вами все в порядке.

– Со мной…. Как сказать, – покачал головой Павел Петрович. – Вот здесь, – он указал на конверт. – Мой жребий.

Вы слыхали о пресловутом манифесте?

– Да.

– Вот эти господа собрались, чтобы решить мою участь. Они спорят, чуть за оружие не хватаются…. Сами видели: войска подняли по тревоги. И все из-за этого конверта.

Может, вы дадите дельный совет: как поступить.

– У меня есть отличный совет, как выйти из столь затруднительного положения, – уверенно ответил Аракчеев.

– Так подскажите нам, – потребовал Павел.

– Позвольте!

Аракчеев сделал два шага к столу. Никто не успел ничего сообразить, как он схватил конверт и швырнул его в камин. Все разом ахнули. Платон Зубов громко икнул и повалился в обморок. Его пытались удержать, но разве такую тушу удержишь, он подмял под себя двух помощников и все же рухнул на ковёр, громко стукнувшись головой.

– Это же! Это же! – гневно задышал Безбородко. – Эшафот за такое самоуправство. Это же! Это же – пугачёвщина!

– На эшафот – готов, хоть сейчас, – торжественно-спокойно ответил Аракчеев, и обратился к просиявшему Павлу Петровичу: – Разрешите идти сменить мундир и расставить караул.

– Идите, – разрешил Павел и с восхищением взирал вслед уходившему полковнику. После перевёл взгляд на Безбородко: – А, каков?

– С такими полковниками и якобинская зараза не страшна, Ваше Высочество, – ответил канцлер, все ещё до конца не отошедший от наглости Аракчеева.

– Ваше Величество, – поправил Кутайсов назидательно.

– Что? – обернулся к нему Безбородко.

– Теперь надо говорить: Ваше Величество, – разъяснил гардеробмейстер.

– Ах, простите, – спохватился канцлер и с поклоном произнёс: – Ваше Величество.

– Господа, все – свободны! – громко приказал Павел Петрович. – Мы с канцлером займёмся разбором корреспонденции Её Величества императрицы, а вы выполняйте свои обязанности.

Тушу Зубова вшестером еле вынесли из кабинета и уложили на диван. Лекарь совал ему в нос нюхательную соль, стараясь привести в чувства. Он мычал, охал, отмахивался от соли, но никак не мог очухаться.

* * *

– Дело сделано, – сказал фон Пален. – Надо бы отдохнуть. Мы с вами, господа, уж больше суток не спали. Надо бы где-то перекусить, да вздремнуть. Желательно нам остаться во дворце: мало ли что может произойти.

– Это можно устроить, – сказал Панин, тут же поймал за шиворот лакея и приказал отвести их в кавалерские покои, заодно принести что-нибудь поесть. – И хорошего вина не забудь.

Нашли свободный будуар, по виду здесь жил какой-то высокопоставленный чиновник, может посол. Фон Пален тут же бесцеремонно плюхнулся на мягкую кровать, застеленную розовым бархатным покрывалом.

– Пётр Алексеевич, вы бы хоть сапоги сняли, – укорил его Панин.

– Признаюсь честно – сил нет, – пробормотал фон Пален, – Ну коль вы делаете замечание – сниму.

– Надо проявить уважение к здешнему обитателю.

– Надо, – нехотя согласился фон Пален, стягивая ботфорты.

Тут он заметил высокий резной шкафчик, скромно стоявший в углу.

– А что может в нем храниться?

– Вещи какие-нибудь, – пожал плечами Панин, устраиваясь на низенькой оттоманке.

– Вещи, говорите, – с сомнением произнёс фон Пален. – Дверцы в размер бутыли. Семён не потрудитесь взломать его.

– Да что же вы такое удумали? – возмутился Панин. – Это чужой шкаф.

– Интересно, что здесь за жаба обитала? Грех беру на себя, – настаивал фон Пален. – Ломайте, Семён.

– Не стоит! – в дверях стоял высокий широкоплечий человек в дорожном плаще и широкой треуголке. – Я вам подскажу, где ключ от шкафчика.

Он снял треуголку

– О, господи! – воскликнул фон Пален, вскакивая с ложа. – Прошу прощения, но мы не знали, что это ваш будуар.

– Да, да, я именно и есть – та жаба. Да вы сидите, Пален. Ох и Панин здесь. Однако удачно я попал, а то думаю:

приеду в Петербург, и выпить не с кем.

Говорил он добродушно, с лёгким южным акцентом. Наконец хозяин протиснулся в будуар. Появился ординарец с дорожными кофрами. Помог господину снять плащ. Под плащом оказался мундир вице-адмирала.

– Ступай, братец, – отпустил он ординарца. Повернулся к фон Палену и Панину. – Ну-с, представьте меня молодому человеку. Что это у него мундир солдатский?

– Только прибыл в Петербург, ещё не успел приобрести форму, – ответил я.

– Ну и не спешите, – махнул рукой вице-адмирал. – Ещё успеете. Ещё надоест эта форма. Ваш протеже, Пётр Алексеевич? – Спросил он у фон Палена.

– Никак нет. Мой, – отозвался Панин. – Добров Семён Иванович, недевича, как позавчера назначен на должность командира батареи.

– Ого! Поздравляю! – воскликнул вице-адмирал. – Банник знаешь в какую дырку совать?

Все рассмеялись. Я почувствовал, как краснею.

– Да, так, вот, – будто вспомнил вице-адмирал и протянул мне руку. – Иосиф Михайлович де Рибас. Прошу любить и жаловать. – И обратился ко всем: – Господа, давайте выпьем. У вас вид, как будто вы после недельного шторма. Я, правда, тоже не лучше – через всю Россию, из Крыма гнал, лошадей не жалел. Семён Иванович, вон там, сбоку ключик на гвоздике висит. Откройте шкафчик.

Тут же вошёл слуга с подносом. На подносе бутыль вина, фрукты, куски жареной рыбы и копчёного сала.

– Это вы заказали? – спросил вице-адмирал и брезгливо скривил губы. – Господа, ну как можно? – Он взял с подноса бутыль, повертел её и поставил на место. – Французское – какая гадость!

Я тем временем открыл шкафчик и извлёк две толстые стеклянные фляги.

– Ага! – удовлетворённо воскликнул де Рибас. – Вот здесь я держу коньяк. Настоящий, итальянский. А то приедешь, бывает в Петербург с докладом, шасть сюда – и пьянствуешь.

Все расселись за стол. Панин разлил по чаркам янтарный коньяк.

– А что за суета во дворце? Народу понаехало. И почему, собственно, господа, вы заняли мой будуар? – спохватился Иосиф Михайлович, поднимая чарку. Тут же махнул рукой. – Выпьем. Потом расскажете. За здоровье Её Величества! – произнёс он тост, но заметил, как все опустили глаза. – Что-то не так, господа?

Стекла затряслись от грохота пушек с Петропавловской крепости.

– Почему салют среди ночи? – не понял вице-адмирал. – Да объясните мне, что происходит, в конце концов?

– Императрица отошла, – тихо сказал Панин.

– Что? – не сразу понял вице-адмирал. – Отошла? Куда отошла? Вы имеете в виду… Вы в своём уме?

– Это так, – подтвердил фон Пален.

– А что ж…. О, Господи!

Де Рибас отставил чарку и рванул из будуара, опрокидывая мебель.

– Боюсь, господа, нам и в эту ночь поспать не придётся, – вздохнул фон Пален. – Упокой господи! – Перекрестился и залпом выпил коньяк. Мы с Паниным последовали его примеру. Затем молча встали и, поправляя на ходу одежду, поспешили к покоям Императрицы.

Хоть как-то протолкнуться ближе к будуару государыни не представлялось возможным из-за множества народу. Фон Пален первым сообразил и вскочил на подоконник. Я – за ним. Панин без того был высокий и все мог рассмотреть поверх напудренных париков. Отсюда мы увидели, как из спальни императрицы вышел генерал-прокурор, граф Самойлов и важно-торжественно произнёс:

– Милостивые государи! Императрица Екатерина скончалась, а государь Павел Петрович изволил взойти на всероссийский престол.

После этих слов воцарилась тишина. Но потом зал взорвался. Дамы падали в обморок. Иные принялись скорбно рыдать. Но были и вельможи, которые возликовали, принялись поздравлять друг друга, бросились обнимать Самойлова, принёсшего им благую весть. Я был крайне изумлён столь неприличному поведению и высказал свои соображения фон Палену.

– А вы как думали? – усмехнулся он, соскакивая с подоконника. Человек – низкая тварь, а придворные – ещё гаже.

– Не забывайте, что и мы из их круга, – напомнил ему Панин, – и тоже не особо скорбим о покойнице, а в душе ликуем переменам.

– Предлагаю не вдаваться в столь неприятные рассуждения, а пойти и выпить за…, – фон Пален задумался. – За здоровье нового императора.

* * *

Мы вернулись в будуар. Выпили ещё по рюмке коньяка. Пушки за окном вновь грохнули нестройным залпом.

Попробовав закусить салом с хлебом, я почувствовал, что в глотку ничего не лезет. Рыба вкусная, но есть не хотелось. Вдруг вспомнил Софью, ту черноволосую, кареглазую девчонку. Мы так же сидели в полутьме прошлой ночью и ели засахаренные фрукты. Я вновь как будто ощутил её тепло, её звонкий голоса, увидел блестящие темно-карие глазки, вздрагивающие длинные реснички…

– Что с вами, Добров? – удивился фон Пален. – Как будто вы узрели ангела.

– Задумался, – смутился я.

– О чем же? Наверное, о маминых пирогах вспомнили? – пошутил Никита Панин.

– Я познакомился с удивительной девушкой. Она – просто чудо! – невольно вырвалось у меня. Я так хотел с кем-нибудь поделиться неожиданным счастьем.

– Поздравляю! – хохотнул Панин. – Зря время не теряете.

– Когда это вы успели? – удивился фон Пален. – У Жеребцовой на приёме? Что-то не припомню возле вас девиц.

Я понял, что сболтнул лишнего. Хотел отшутиться, но тут же встретил пристальный взгляд фон Палена. Лицо его вновь приобрело вид деревянной маски.

– Дайте-ка я догадаюсь. Вы познакомились с девушкой у баронессы, когда мне надо было отлучиться по делам. – Я молчал. – Та-ак, – протянул он. – Насколько помню, у моей тётушки только престарелая служанка, да и та на ведьму похожа. Софья! – Я вздрогнул. – Наша спальня… библиотека… дальше буфетная… Она опять взломала буфет и ела сладости ночью? Отвечайте!

– Не могу, – крепился я.

– И вы при сем участвовали, да ещё помогали ей. Я прав?

– Да, – сдался я. А что делать? Он припёр меня к стенке. И откуда он все знал?

– Откуда я все знаю? – как будто прочитал мои мысли фон Пален. – Так это же – моя дочь. Ей шпионкой надо быть. Любой шкафчик, да хоть – сейф, где хранятся сладости, она взломает вмиг. А заболтать может кого угодно. Сколько её ругали, сколько наказывали – все бес толку. Опять она тётушкин буфет ограбила. Ну, Семён, уж вы у меня смотрите! – в шутку, а может серьёзно погрозил фон Пален.

Мне стало стыдно, как мальчишке, попавшемуся на воровстве конфет.

А Панин от души расхохотался.

– У вас дочь с характером? Право, я вам завидую. Мадмуазель Софья не пропадёт в нашем обществе.

– Прошу вас, не ругайте её и не говорите баронессе. Я дал слово молчать о нашем ночном приключении, – взмолился я.

– Её ругать? – хмыкнул фон Пален. – Ругать Софью – напрасное дело. Она раскается, расплачется, а ночью опять взломает буфет, съест все цукаты. Вот сколько раз говорил баронессе: берете её на ночь из института, не покупайте сладости.

Фон Пален с досадой вздохнул, рухнул на кровать и тут же захрапел. Панин улёгся на оттоманку.

– А вы серьёзно влюблены? – спросил он.

– Не знаю, что ответить, – я пожал плечами. – Наверное, я ни разу не влюблялся. А разве возможно, вот так, с первой встречи?

– Вполне, – серьёзно ответил Панин. – Я же влюбился в свою Софью Владимировну. Из похода тогда вернулся, мне казалось, никак не мог отмыться от грязи, от крови, от вшей…. На первом же балу её встретил – и все! Как воск растаял. Что угодно готов был отдать только за один её взгляд. Да хоть – жизнь! Ох и гневался тогда отец! Терпеть не мог Орловых. А она – дочь Владимира Орлова. Видишь, как вышло: вроде бы грех совершил, женившись против воли родителя. А с другой стороны, любовь, разве грех? Ну, да ладно. Покойной ночи.

Он отвернулся к стене. Я устроился в глубоком мягком кресле и только расслабился, как тут же меня затянуло в тёмную кисею глубокого сна.

* * *

Проснулся я от холода, пробравшегося в наше убежище. Почему-то печи не топили. Ноги задеревенели. Пальцы на руках не чувствовал. Очень хотелось пить. Осторожно поднялся, разминая затёкшие суставы. От холода бил озноб.

Товарищи беззаботно спали. Ворвался де Рибас, быстро раскрыл один из своих дорожных кофров, достал какие-то бумаги и вновь убежал. Я вышел в тёмную анфиладу. Дальше в просторном зале перед покоями императрицы горели свечи в канделябрах. Слышался гул голосов, шарканье ног по паркету.

Сглотнул комок. Горло сухое, как дымоход. Может быть, удастся раздобыть воды? Двинулся на свет. Ступни пронзили тысячи иголок. Колени затекли и еле сгибались. Вдруг сбоку, в тёмном углу услышал всхлипывание. Кому-то плохо? Я подошёл ближе. В скудном свете увидел маленького седого старичка. Он, скрючившись, сидел на стуле, закрыв ладонями лицо, и горько плакал.

– Позвольте, мне вам помочь? – спросил я. – Хотите, воды принесу…

Услышав меня, старичок тут же выпрямился, достал из кармана большой белый платок, утёр глаза:

– Не надо, – неожиданно резким голосом сказал он.

– Простите, – смущённо пробормотал я.

– Нет, это вы меня простите, – старик попытался улыбнуться. – Вы ко мне со всем сердцем, а я не знаю, как вам ответить. – Присаживайтесь, он показал стул на против.

Я присел. Осторожно спросил:

– Вы горюете об утрате?

– Об утрате? О, нет, молодой человек. Это не утрата, это – катастрофа, – скорбно сказал он. – Не по императрице я плачу, по эпохе. Умирает эпоха. Что от нашего великого времени осталось? – Он на мгновение задумался. – Вот, пять лет назад Григорий Александрович Потёмкин помер. Румянцев, Пётр Александрович еле живой: тоже недолго осталось старику. Из имения своего не выезжает. Орлов Алексей Григорьевич – и этот старый, как чёрт. И я уже ни на что не способен, как только кур разводить. Понимаете, молодой человек, это не императрица ушла, это целая, огромная эпоха!

– Да где же он? – неторопливо кричал де Рибас, топая подкованными сапогами по мозаичному паркету.

– Сию минуточку. Он где-то был здесь, – раболепно отвечал лакей, неся перед собой свечу. – Так вон они-с! – обрадованно воскликнул лакей, осветив угол, где сидели мы.

– Батюшка, Александр Васильевич, – всплеснул руками вице-адмирал. – Обыскались вас. Ну, ни как без вас нельзя.

Пойдёмте.

– Иду. Уже иду.

Старичок вскочил и живо зашагал вслед за де Рибасом, придерживая на боку длинную шпагу. Он был невысокий, но весь упругий, как на пружинах.

– Александр Васильевич? – спросил я у лакея. – Уж не Суворов ли?

– Он самый, – с уважением произнёс лакей. – Нынче весь свет России собрался. Горе то какое!

Неужели я только что разговаривал с самим Суворовым? С непобедимым Суворовым! Я много слышал о нем и читал. Мне он казался богатырём не меньше Платона Зубова…. А он…. Старичок. Великий старичок. Стальной старичок.

Выспросив у лакея, где можно найти воды, я отправился в кухню. Повара привычно суетились у плит, готовя завтрак для многочисленных гостей. Распорядитель предложил мне отменного квасу. От водки я отказался, а холодный квас выпил целый штоф. Пробрался темными анфиладами обратно в будуар.

Но поспать толком не дали. Только я забылся, как почувствовал, что кто-то тормошили меня. Разлепив кое-как глаза, я увидел перед собой опухшее от бессонной ночи лицо Кутайсов.

– Очнитесь же скорее, – требовал он. – Вас государь требует.

– Меня? – подскочил я.

– Ну, а я что вам твержу? Приведите себя в порядок.

Быстрее! Что же вы за копуша, ей богу?

Панин и фон Пален продолжали храпеть. Меня же Кутайсов потащил к кабинету канцлера. Все в том же натопленном помещении ярко горели канделябры, пылали угли в камине. Весь пол и огромный канцелярский стол были завалены бумагами и конвертами. Павел Петрович сидел за столом и внимательно перебирал пожелтевшие листки. Безбородко стоял на коленях и сортировал конвертики, перевязанные разноцветными ленточками и запечатанные сургучными оттисками. Кутайсов совершил изящный реверанс. Я зазевался, и гардеробмейстер тут же дёрнул меня за рукав:

– Ну?

Сообразив, я тоже согнулся в реверансе, взмахнув руками и выставив вперёд правую ногу.

– Ага, явился, – удовлетворённо кивнул Павел. – Вы-то и будете нам помогать.

Безбородко удивлённо поднял на меня взгляд:

– Ваше величество, простите за дерзость: вы этому недорослю хотите доверить государственные тайны? – Его голос дрожал от ужаса и от обиды.

– Кутайсов – свободны, – небрежно бросил Павел, как псу. Тот сразу же скрылся за дверью, аккуратно прикрыв створку, чтобы замок не слишком громко щёлкнул. Павел недовольно взглянул на канцлера и тихо со злобой спросил:

– А кому я ещё могу доверить? Назовите мне хоть одну фамилию?

– А вот же…, – Безбородко неуверенно ткнул пальцем в только что закрывшуюся дверь.

Павел хмыкнул.

– Вот, он, – кивком указал на меня. – Точно не выдаст. Посмотрите на этого юного шляхтича. Взгляд честный, лицо, как из камня вырезано – настоящий русский дворянин. Он и на дыбе ничего не скажет. Я людей сразу примечаю. Он – и Аракчеев.

– А как же я? – растерянно спросил канцлер.

– Конечно же, – снисходительно кивнул Павел. Поманил меня пальцем. Указал на кучу конвертов в углу кабинета. – Вам задание: разберите конверты по странам и по годам. Приступайте.

Я примостился на ковре перед кучей писем и принялся сортировать: Англия, Франция, Пруссия, Голландия, Швеция…

– Когда же это она все успевала? – удивился Павел. – Столько корреспонденции!

– Вы о Её усопшем Величестве? – несмело спросил Безбородко.

– О ком же ещё? С кем только она не переписывалась. Вот, смотрите – Вольтер. А вот письма от Дидро. А это от

Даламбера…. О! Это она писала Гримму. Послушайте-ка:

«Вольтер – мой учитель; он, или лучше сказать, его произведения, развили мой ум и мою голову; я его ученица». Так, так, – произнёс Павел задумчиво. – А учитель-то был вольнодумцем.

– А помните, Её Величество хотели пригласить на должность вашего наставника этого самого Жана Лерона Даламбера? Вот же учёный – так учёный!

– Помню, – нехотя согласился Павел. – Кстати, вот, она ему пишет, когда он отказался стать моим воспитателем: «Вы рождены, вы призваны содействовать счастью и даже просвещению целой нации: отказываться в этом случае, по моему убеждению, значит отказываться делать добро, к которому вы стремитесь. Ваша философия основана на человеколюбии, позвольте же вам сказать, что она не достигнет своей цели, если вы отказываетесь служить человечеству, насколько это возможно для вас». А вот, слушайте, это она о Дидро пишет: «…много и часто беседовала с ним, но больше с любопытством, чем с пользой. Если бы я его словам поверила, то пришлось бы все поставить вверх ногами в моем царстве. Законодательство, административная часть, – все должно было бы перевернуться, чтобы дать место его непрактическим теориям. Видя, что ни одно из тех великих нововведений, которые он проповедовал, не было приведено в исполнение, он высказал некоторое удивление и даже высшую степень неудовольствия. Тогда, говоря откровенно, я сказала ему: господин Дидро, я прислушиваюсь с величайшим удовольствием ко всему тому, что ваш блестящий ум внушил вам высказать мне. Все ваши великие принципы, которые я очень хорошо понимаю, могут составить очень хорошее сочинение, но для дела они не годятся. Во всех ваших предположениях относительно введения реформ вы забываете только одно, именно разницу, которая существует между вашим положением и моим; вы работаете только на бумаге, которая все терпит и никаких препятствий не представляет ни вашему воображению, ни вашему перу; но я, бедная императрица, я работаю на человеческой коже, которая чувствительна и щекотлива в высшей степени».

– А вот, от Фридриха Великого, – подал снизу голос Безбородко.

– Дайте-ка сюда! – встрепенулся Павел. – Фридрих, действительно, великий правитель. – Он бережно принял письма и с жадностью начал читать.

Я старался не сбиться, раскладывая конверты по датам и по странам: Англия, Франция, Пруссия, Голландия, Швеция…

Безбородко выкопал из кучи бумаг небольшую тетрадку в сафьяновой красной обложке. Он попытался тут же её спрятать, но чуткий Павел заметил его движение.

– Что там у вас?

– У меня? – пролепетал Безбородко. – Да, тут… Тетрадь какая-то…

– Подайте её сюда, – потребовал Павел. – Ах, вот оно что, – протянул он, выхватывая тетрадь из рук Безбородко. – И вы ещё о доверии смеете рассуждать. Могу ли я вам доверять после этого.

– Помилуйте, Ваше Величество, – взмолился канцлер, краснея. – Экая безделица – эта тетрадка. Да, ну её – в камин…

– А это уж мне решать! – отрезал грубо Павел. – Мне сея тетрадка хорошо знакома, и почерк в ней. Видите, почерк какой? Человек умный, образованный писал: ни клякс, ни вымарашей. Буковка к буковке. Помните, чья тетрадка?

– Да как же, Порошина, Семена Андреевича, вашего учителя. Преподавал вам геометрию и арифметику.

– Учителя? – недовольно прервал Павел. – Он товарищем моим был лучшим. Вот, кого мне сейчас не хватает. Он мне не науки преподавал, он меня жизни учил, дружбе учил, преданности беззаветной учил. Он – не то, что все эти придворные подлизы, индюки в золотой парче. Он…. Он…. – Павел задохнулся от ярости. Отдышался и уже спокойно сказал: – Вот и умер в двадцать восемь лет, в самом расцвете. А не вы ли способствовали этому? – повысил голос Павел, прожигая взглядом Безбородко.

– Помилуйте, Павел Петрович, я-то тут при каких делах? Это все Панин Никита Иванович. Это все его доносы, что, якобы Порошин посмел свататься к Анне Петровне Шереметьевой. А она тогда была невестой Панина…

– Все! Хватит с меня этих грязных интриг и наговоров. В этом дворце все стены ими измазаны, все постели загажены! – закричал Павел. – И не смейте больше трогать Панина. Панин мне заменял всех – и отца, и мать, и наставников. Не мог он оклеветать Порошина.

– Конечно же, конечно, – пролепетал Безбородко.

– Тем более что невеста эта, Шереметьева, не досталась никому, – сказал он более спокойно.

– Да, многих в те годы оспа унесла. Ну и болезнь проклятущая, – покачал головой Безбородко. – Панин так горевал, так плакал. Невесте всего двадцать три года исполнилось.

Павел раскрыл тетрадь в середине, начал читать и вдруг разрыдался. Безбородко вскочил на ноги.

– Что с вами? Может позвать лекаря?

– Пустое.

Павел овладел собой. Вынул большой белый платок из кармана, громко высморкался. Тяжело вздохнул полной грудью. Грустная улыбка чуть тронула его тонкие некрасивые губы.

– Послушайте, – произнёс он. – «Запись первого ноября шестьдесят четвёртого года. Его высочество, – это обо мне, – рассматривая генеральную карту Российской империи, сказать изволил: «Эдакая землища, что сидючи на стуле всего на карте и видеть нельзя, надобно вставать, чтоб оба концы высмотреть». Да-а, помню я, помню. А вот здесь… Забавно: «У его высочества ужасная привычка, чтоб спешить во всем: спешить вставать, спешить кушать, спешить опочивать ложиться. Перед обедом за час ещё времени или более до того, как за стол обыкновенно у нас садятся (т. е. в начале второго часу), засылает тайно к Никите Ивановичу гоффурьера, чтоб спроситься, не прикажет ли за кушаньем послать, и все хитрости употребляет, чтоб хотя несколько минут выгадать, чтоб за стол сесть поранее. О ужине такие же заботы. После ужина камердинерам повторительные наказы, чтоб как возможно они скоряй ужинали с тем намерением, что как камердинеры отужинают скоряе, так авось и опочивать положат несколько поранее. Ложась, заботится, чтоб поутру не проспать долго. И сие всякой день почти бывает, как ни стараемся его высочество от того отвадить».

– Ну, как же, как же, помню, Никита Иванович мне рассказывал, какой жёсткий распорядок у вас был, – заискивающе улыбнулся Безбородко. – Все по минуткам расписано было.

Возникла тишина. Гудело пламя в каминной трубе. Шелестели конверты. Я раскладывал: Англия, Франция, Пруссия, Голландия, Швеция…

– Что-то не так пошло с самого момента моего рождения, – вдруг мрачно изрёк Павел. – Я слышал, покойная императрица Елизавета, бабушка моя, сразу же забрала меня от матери.

– Именно так, – с готовностью подтвердил Безбородко. – Именно так потом поступила императрица Екатерина, забрав у вас новорождённого Александра.

– Ох, не напоминайте мне, – рассердился Павел. – И не сравнивайте бабушку, которая была мне ближе матери, и мать, которая напоминала мачеху. Да простит меня Господь. – Павел перекрестился.

– Как же. У вас люлька была выстлана лисьими шкурками. А кормилец сколько! Сейчас всех и не упомнишь.

– Что я запомнил, так это то, что меня вечно кутали, вечно топили печь, и от этого я вечно простужался. А все мои няньки, кто они были? Деревенские бабы. Что не вечер, так рассказывали сказки про леших, болотных, колдунов, чертей, утопленников…. После их рассказов я боялся спать в темноте. Мне мерещилась всякая нечисть: домовые, гномы… Однажды утром ко мне с прислугой зашёл карлик, Парамоша, помнишь? Шут был такой у бабушки? Я принял его за черта. Со мной такая истерика случилась – еле успокоили. Узнав о припадке, выяснив причину, бабушка решает пригласить в наставники Никиту Ивановича Панина. Как его тогда называли в Петербурге?

– Русским вольтерьянцем, – подсказал Безбородко, отрываясь от бумаг. – Умнейший человек. Любой вопрос мог растолковать, будь то философия, политика или математика. Литературу знал, будто сам написал все лично. Цитировал римских правоведов, словно был их личным другом.

– В том-то и дело – Умнейший! Помню, как он всех нянек и мамок в шею вытолкал. Поставил мне шестерых лакеев, эдаких вечно улыбающихся деревянных болванов, которые бегали за мной и удовлетворяли любой мой каприз. И подошел ко мне как-то хитро. Я терпеть не мог учёбу, а он меня заинтересовал. Да как увлекательно было! Я и немецкий быстро освоил. Не заметил, как на французском стал бегло читать. И латынь стал понимать. А какие мы вечера проводили за чтение Евангелие! Ох, что за времена были чудесные!

– Смотрите, что я обнаружил. – Безбородко поднял из кучи бумаг пожелтевший листок, исписанный аккуратными готическими буквами.

– Что это? – заинтересовался Павел.

– Описание крещения вашей сестры, великой княжны, Анны Петровны. Дата стоит: семнадцатое декабря, одна тысяча семьсот пятьдесят седьмой год.

– Отложите его во второстепенные бумаги, – небрежно махнул рукой Павел. – Бедный ребёнок, плот греховных утех моей матушки.

– Ну, что вы, Павел Петрович, – ужаснулся Безбородко. – Ваш батюшка Пётр Фёдорович признал отцовство.

– Признал? – хмыкнул Павел. – Признал! Почему же тогда срочно выслали из страны Понятовского?

– Господь с сами, Павел Петрович. – Безбородко принялся неистово креститься.

– Впрочем, какая разница, – безразлично произнёс Павел. – Все равно, дитя умерло, не дожив до двух лет. Ну и – ладно. Ну и – забыли. Понятовский стал королём Польши, хотя не заслуживал такой чести. Мягкотелый. Король должен быть твёрд, как скала. Король должен быть умён, как Сократ. А Понятовский только говорить умел красиво, потому и умер на чужбине.

– Ох, не говорите так о покойничке, – недовольно покачал головой Безбородко. – Он же здесь на Невском захоронен, в храме святой Екатерины.

– Костюшко – вот кто достоин польской короны. Вот – герой!

– Но он же – смутьян.

– Из смутьянов надо делать верных слуг, а не рубить им головы, почём зря. А Костюшку надобно освободить. Толк какой держать его в казематах? Всё, Речи Посполитой больше не будет. Прошло её время.

С рассветом корреспонденция усопшей императрицы была приведена к должному порядку. Пришёл обер-церемониймейстер Валуев с докладом: в придворной церкви все готово к присяге. Мне разрешили покинуть кабинет.

Я попытался вспомнить, где находился будуар де Рибаса.

Наверное, не туда направился и немного заплутал. Оказался у парадной лестницы.

Во дворце творилась суматоха. Бегали лакеи, рабочие переносили мебель. Военные куда-то спешили, звеня шпорами и бряцая саблями. Вельможи возмущались, пытаясь пройти сквозь снующую толпу. Все крутилось и вертелось. И посреди этого хаоса стояла девочка, лет двенадцати, в белой заячьей шубке, одинокая и растерянная. Она со страхом взирала на весь этот людской водоворот. Глаза её бегали, пытаясь найти кого-то. Лицо девочки было удивительно красивым и бледным, словно у античной статуи. Вдруг она зацепилась взглядом за меня, и все мир перевернулся и с грохотом обрушился. До чего же она была беспомощна и прекрасна! Её влажные бездонные глаза молили о помощи, и я, не раздумывая, направился прямо к ней, уворачиваясь от рабочих, несущих мебель, отпихивая лакеев, протискиваясь между вельмож и военных.

– Вы мне поможете? – тут же спросила девочка, как только я оказался рядом. – Я потерялась. – Она пожала плечиками и слабо улыбнулась. От такой застенчивой, милой улыбки я готов был свершить любой, немыслимый подвиг: крепости сокрушить, реки повернуть вспять, проложить дорогу сквозь полчища врагов…

– К вашим услугам, – тут же вызвался я, выпятив грудь. – Добров Семён Иванович.

– Я не отрываю вас от дел? – Её темно-карие, детские глаза глядели с такой доверчивостью, что я тут же ответил:

– Нисколечко. Всегда к вашим услугам. Куда вам надо попасть?

– Не знаю, – она вновь пожала плечиками. – Я в Зимнем дворце ни разу не была. Мне надо увидеть Марию Фёдоровну, или Великих князей: Александра и Константина.

– Великие князья, скорее всего, сейчас при полках, а к Марии Фёдоровне я вас проведу, – твёрдо пообещал я.

– Будьте добры, – обрадовалась девушка. Её лицо все просияло, зарумянилось, и уже совсем не напоминало античную статую. Глаза ожили и заблестели. – Можно я вас возьму под руку, иначе опять потеряюсь. Я вечно теряюсь.

Она вынула из собольей муфточки руку. Маленькая юркая ладошка скользнула мне под локоть. Я повёл её сквозь анфилады к дворцовой церкви, где должна была состояться присяга новому императору.

– Здесь не пройдёте, – остановил нас распорядитель работ. – В зал для приёмов носят столы.

– Как же быть? Нам надо попасть в церковь, – спросил я.

– Спуститесь во двор, пройдите к следующей лестнице, – посоветовал распорядитель.

Распахнув дверь, я шагнул на улицу и тут же ступил в огромную лужу. Мокрый снег валил стеной, таял на булыжниках, превращаясь в кашу. Девочка подняла подол шубки, обнажая изящные замшевые сапожки, но не решалась идти дальше.

– Они промокнут, – вздохнула она. – Я могу застудить ноги.

И вправду, снежная, хлюпающая жижа доходила мне до щиколоток.

– Что же делать? – остановился я в нерешительности. – Будем искать другой путь?

– А не могли бы вы…, – она замялась и покраснела. – Перенести меня. Я лёгкая.

– Вы позволите? – меня это немного смутило.

– Да, конечно, – ответила девочка и обвила мою шею руками.

Она действительно оказалась лёгкая. Под пышной заячьей шубкой было худенькое тельце, почти невесомое. Моя рука бесстыдно наткнулась на маленькую грудь, совсем крохотную. Под ладонью почувствовал сердечко, отбивающее частый такт. Одна ручка в муфточке щекотала мне щеку, а другая случайно попала под воротник. Прикосновение каждого горячего пальчика обжигало мне кожу. Я забыл обо всем на свете. Шагал осторожно, чтобы не поскользнуться и не уронить драгоценную ношу.

– Всё, – сказала она тихо, обдав замёрзшее ухо тёплым дыханием.

– Что? – не понял я, повернулся и близко-близко, увидел её карие большие глаза с темными зрачками, такие огромные, наивные, бездонные…

– Можете меня отпустить, – пошептали её розовые губки.

– Ох, простите, – спохватился я и осторожно поставил девочку на булыжники мостовой.

– Спасибо! – сказала она. – Ой, смотрите! – вдруг вскликнула она, указывая мне за спину.

Я обернулся. Во дворе Эрмитажа стоял конный патруль из пяти гатчинских гусар. Снег припорошил кивера, плечи всадников, лежал белыми холмиками на холках коней.

– Гусары? – не понял я её восторга.

– Кони совсем замёрзли. Смотрите, как ноги у них дрожат. И голодные, наверное, – заговорила она быстро и бросилась к всадникам, шлёпая прямо по мокрому снегу в своих замшевых сапожках. Подбежала к первой лошади и принялась собольей муфточкой стряхивать снег с ресниц животного.

– Барышня! Барышня! – грозно прикрикнул чёрный гусар. – Она же укусить может.

– Ничего она не укусит, – ответила девушка. Лошадь и впрямь стояла смирно, позволяя стряхивать с себя снег.

– Вы же муфточку испортите, – сказал гусар. – Намокнет.

– Вы кормили лошадей? Они же голодные, – не слушала она гусара.

– Сменят нас, и накормим. Скоро уже. А вы бы шли отсюда. Ротмистр увидит, нас накажет потом. По уставу не положено разговаривать с посторонними во время караула.

– Простите, – спохватилась девочка и отошла в сторону. – Я попрошу, чтобы вас не наказывали.

Лестница оказалась неосвещённой, и моя провожатая вцепилась обеими руками в мой локоть.

– Вы боитесь темноты? – спросил я без насмешки. – Ужасно! Темноты, грозы, пауков, змей и покойников… Как все обычные девчонки, усмехнулся я про себя.

Мы осторожно поднимались по скользким каменным ступеням. Пахнуло жареным мясом и приправами. Наверное, лестница вела в трапезную или в кухню. Впереди на ступеньках что-то зашевелилось. Сверкнули зелёным призрачным отблеском два огонька.

Моя провожатая взвизгнула, попятилась, чуть не свалилась в обморок. Вовремя успел её поддержать.

– Что это? – чуть не плача спросила она. В ответ раздалось мяуканье.

– Кошка. Всего лишь местная кошка, – успокоил я её. – А вы действительно – трусиха.

– Ещё какая, – согласилась девочка. – Вы не представляете, как я вам благодарна. Вот, как бы я без вас? Пропала бы.

Кошка чёрная с белыми лапками подошла к нам и принялась тереться о ноги. А за ней следом, подняв тоненькие хвостики, подбежало трое котят.

– Какие они хорошенькие! – умилялась девочка, присела на корточки и принялась гладить мяукающих и урчащих обитателей этой темной лестницы. – Они голодные. Их никто не кормит. Они же умрут с голоду. – Из глаз её потекли слезы.

– Ну, уж не умрут, – возразил я. – Разве не чуете, как пахнет? Наверняка их подкармливают, иначе они бы не находились здесь.

– Давайте немедленно разыщем лакея и прикажем накормить котят. – Она резко поднялась и направилась к двери.

За дверью, действительно оказалась трапезная зала. Небольшие столики застланы белоснежными скатертями. На них серебряные приборы и тонкие фарфоровые тарелочки.

Лакеи сновали, расставляя бокалы и графины с вином.

– Для кого накрывают? – спросил я у важного красноносого лакея.

– Для персон среднего чина и офицеров гвардии, – ответил тот. – Вы из гвардии?

– Семёновский полк.

– Простите, но почему вы не при мундире? Сейчас с этим строго.

– Я переведён в гатчинский артиллерийский полк. Мундир ещё не успел заказать.

Лакей подозрительно оглядел меня с ног до головы.

– Послушайте, – вдруг вмешалась девушка. – Там на лестнице голодные котята. Вы должны их немедленно накормить.

– Простите? – опешил лакей.

– Голодные котята. Они же умрут! Там, на лестнице.

– А, вы о кошке Мурке? – наконец сообразил он. – Не беспокойтесь, её хорошо кормят. Она охраняет лестницу от крыс. Мы помним о Мурке и о её приплоде. – Правда. А я думала…

– Так вы желаете поесть? – нетерпеливо спросил лакей, показывая всем видом, что у него полно дел, и он не намерен вести пустой разговор о голодных кошках. Ему, прежде всего, гвардейских офицеров надо накормить.

– Нет, спасибо, – поблагодарил я. – Нам надо пройти к дворцовой церкви…

– Я бы не отказалась от чашки чая, – вдруг объявила моя провожатая.

– Позвольте вашу шубку. Присаживайтесь за этот стол, – предложил лакей и умело приял меховую накидку, отодвинул стульчик, помог девочке присесть. – А вам? – обратился он ко мне. – Квас, чай, медовый сбитень? Пироги есть свежие, кулебяки с рыбой?

– Кваса и хлеба, – выбрал я.

– Будет исполнено, – и лакей удалился.

Я присел напротив странной спутницы. Её длинные реснички с маленькими серебряными капельками растаявших снежинок чуть подрагивали. В сером платьице с наглухо закрытыми плечами и высоким кружевным воротником, она вдруг показалась мне величественной, строгой. Да кто же она такая? Девочка поглядела на меня и загадочно улыбнулась:

– Как все странно? Какие удивительные приключения!

– Какие? – не понял я.

– Меня обычно опекают няньки, гувернантки, вечно следят за каждым моим шагом. А тут взяли и потеряли. – Она рассмеялась. – Вот им влетит! – Помрачнела. – И мне влетит. Ой! – вдруг встрепенулась она. – Надо было попросить лакея принести побольше хлеба!

– Зачем?

– Как, зачем? Накормить лошадей. Помните? Гусарских.

Мы бы спустились обратно и покормили их.

– Лошадям нельзя давать хлеб.

– Почему?

– У них начнутся колики. Их кормят зерном или сеном.

– А лакей не может раздобыть овса?

– Да не беспокойтесь вы так. Это же армейские лошади.

Их кормят досыта и в определённое время.

– Ну, хорошо, а караульным, хоть им что-нибудь вынести. Они же там, на морозе, под снегом.

– На то они и солдаты, чтобы призирать трудности.

Вот чудная, подумал я, и откуда она свалилась?

– Простите, наверное, я ничего не понимаю, – остыла она, часто хлопая ресницами. – Иногда мне бывает ужасно стыдно за свои слова или глупые поступки. Вроде хочешь сделать что-то хорошее, доброе, а оказывается – это никому не нужно.

– Не переживайте. И со мной такое случается. – Мне стало жалко её. Все величие разом улетучилось, и передо мной вновь сидела испуганная маленькая девочка.

Лакей принёс серебряный поднос. Он поставил перед моей спутницей чайную чашечку и спросил:

– Вам крепкий чай?

– Извините, я не буду пить из этой чашки, – возмущённо сказала она. – Вот видите, у неё на краю выщерблина. Это так некрасиво.

Лакей смутился.

– Сию минуту…, – и умчался. Пришёл вновь, и поставил перед капризной девочкой другую чашечку. Налил из одного чайничка дымящийся кипяток, из другого, поменьше, тёмную заварку. Рядом поставил хрустальный вазон с вишнёвым вареньем.

– Чай слишком горячий, – сказала девочка. – Не могли бы вы принести холодной воды?

– Конечно. – Лакей опять ушёл и вернулся с кувшином воды. Разбавил чай.

– Спасибо, – сказала она. – А варенье с косточками?

– С косточками, – подтвердил лакей.

– Я не люблю с косточками.

– Простите, мадмуазель, но без косточек у нас нет. Могу предложить чернику, перетёртую с сахаром или мёд.

– А вы из варенья вишенки уберите, оставьте один сироп.

– Сейчас сделаю, – безропотно согласился слуга и принялся ложечкой доставать из вазона ягоды и перекладывать на блюдце.

– Что это за пирог? – спросила девочка, указывая на треугольный кусок бисквита.

– Французский корж со сливочным кремом.

– Свежий?

– Конечно, мадемуазель. Вы же находитесь в царском дворце.

Наконец с вишенками было покончено. И в вазоне осталось ложки на три светло-красного сиропа.

– Я могу идти? – спросил лакей.

– Спасибо, – отпустила она его.

– Если ещё что-нибудь нужно – позовите. – И откланялся.

– Кошку не забудьте покормить, – напомнила ему капризница.

– Её-то, обязательно.

Я большими глотками выпил квас. С удовольствием съел кусок белого хлеба с острым сыром. А моя провожатая едва попробовала торт. К варенью даже не прикоснулась. Чаю сделала два глоточка и отодвинула чашечку.

– Все. Я наелась.

– Да вы же ничего толком не съели…

– Крем очень приторный, а чай с каким-то привкусом, – вновь начала она капризничать.

Я прибывал в растерянности. Кто же она? Что за кукла такая привередливая? Я обратил внимания до чего у неё нежные белые руки, как будто вылеплены из фарфора, с тонкими синими жилками. Кожа тонкая и прозрачная. Ноготки ровненькие, ухоженные.

Наконец мы пробрались к тронному залу. Народу собралось – не протолкнуться. Кавалеры в парадных костюмах, при орденах, при лентах. Дамы в парчовых дорогих платьях. Стоял удушающий запах ароматных масел, нюхательного табака и горячего свечного воска. Зал освещали яркие люстры. Толпа шумела, переговариваясь в полголоса, напоминая пчелиный улей.

– Простите, что сейчас происходит? – спросил я у высокого церемониймейстера в расшитой золотом красной ливрее. В руках он держал высокий скипетр, который венчал бронзовый двуглавый орёл.

– Присяга, – важно ответил он. – Поданные присягают новому императору.

– Вот, мы пришли, – сказал я девочке.

– Мне надо пробраться к трону, – сказала моя спутница.

– К трону? Но зачем?

Церемониймейстер взглянул в нашу сторону, стукнул скипетром об пол и громко объявил:

– Великая княжна Елена Павловна!

Толпа обернулась, расступилась и затихла. В образовавшемся коридоре, у дальней стены я увидел красный балдахин, под ним подиум, на котором стоял трон Российской империи. На троне восседал Павел Петрович в белом парадном мундире адмирала. Рядом, на троне поменьше сидела Мария Фёдоровна с младенцем на руках. Возле Павла Петровича стояли Великие князья: Александр и Константин в гвардейских парадных мундирах.

Я подумал, что и мне надо бы посторониться. За моей спиной стоит Великая княжна Елена Павловна. Бросил быстрый взгляд через плечо, но сзади никого не было. А моя провожатая вдруг приняла гордый вид и тихо обратилась ко мне:

– Подведите меня к трону.

– Идите же! Что встали, как столб? – не разжимая губ, прорычал на меня церемониймейстер.

И тут я сообразил, кто есть на самом деле моя спутница, эта капризная кукла. Я протянул руку. Великая княжна оперлась о мой локоть, и я повёл её к императору. А по обеим сторонам кавалеры и важные вельможи в парадных нарядных сюртуках склоняли головы. Дамы делали реверансы, шелестя парчовыми платьями. Когда мы оказались подле трона, я пропустил Великую княжну чуть вперёд и застыл по-военному. Девочка присела в глубоком реверансе, насколько ей позволяло её юное гибкое тело.

– А вот и наша Елена Прекрасная, – весело сказал Павел, обращаясь к Марии Фёдоровне. – А вы за неё переживали. Целёхонькая, живёхонькая, да ещё под руку с Парисом. Спасибо вам Добров, что позаботились о моей дочери. Который раз уже меня выручаете.

Тут из толпы придворных вынырнул Кутайсов, подхватил меня под локоть и, буквально, утащил в угол зала.

– Вы сдурели, Добров! – зашипел злобно он. – Какого чёрта вы являетесь на присягу к императору под руку с его дочерью? Посмотрите, как на вас глазеют все.

– Простите, но я же не знал, кто она.

– Не знали Елену Павловну? Издеваетесь?

– Клянусь! В первый раз её вижу. Увидел девушку в толпе… Она попросила ей помочь…

– Попросила помочь? И где вы её водили? Елену Павловну уже битый час по всему Петербургу ищут.

– Что вы разводите бурю в стакане? – навис над Кутайсовым высокий Панин. – Пропажу нашли, все закончилось благополучно. Идите, занимайтесь своими делами.

– Ах, вы мне будете указывать? – вскипел Кутайсов, но под холодным грозным взглядом Панина, удалился и затерялся среди толпы вельмож.

– Добров, вы, ей богу, странная личность, – к нам подошёл фон Пален. – Вскоре окажетесь в камергерах или на эшафоте.

– Не пугайте юношу, – попросил Панин. – Он и без того растерян. Посмотрите на него: бледный, как холст.

– А вы оглянитесь. Видите, как на нас пялятся. А Великая княжна Елена Павловна, та вообще глаз с Семёна не сводит.

Я помимо воли посмотрел в ту сторону, где находились младшие дети наследника, и тут же наткнулся на взгляд Елены. Она смотрела на меня с какой-то романтической тоской.

– Не лучше ли нам убраться, – предложил Никита Панин.

– Полностью с вами согласен, – кивнул фон Пален. – Я бы водки выпил и закусил чем-нибудь подходящим.

Мы втроём оказались в той же трапезной зале, где только что обедали я и Великая княжна, под видом капризной куклы. Туда же ворвался, словно ураган, де Рибас. За ним еле поспевали два ординарца. Один нёс шляпу и плащ, другой – широкую саблю.

– Эй, любезный! – окликнул де Рибас лакея, энергично поманив рукой, – щей, быстренько. Да наваристей. Кашу гречневую тащи с бараниной. И огурцов солёных в неё покроши. – Он плюхнулся на стул. – И водки!

– Простите, – сказал лакей, – но водку нынче подавать запрещено.

– Ты сдурел, что ли, не видишь, кто перед тобой? Я – вице-адмирал Иосиф де Рибас.

– Указ Его Величества, – развёл руками лакей. – Не желаете квасу?

– Неси квасу, коль такое дело, – вынужден был согласиться де Рибас. Увидев нас, пригласил за свой стол.

– Нет, вы слышали, господа, слышали? – возмущался он. Понизив голос, сказал: – Теперь в России даже вице-адмиралу запрещено пить водку.

– Вы же – испанец, – возразил фон Пален. – А испанцы любят вино.

– Да, испанец – согласился де Рибас. – Но я же – русский испанец. А все русские иностранцы пьют водку. Вон, Джакомо Кваренги встречали? Ещё тот любитель с утра хватануть. Если увидишь его большой нос цвета пурпурного заката – точно дерябнул стакан сутра.

Принесли квас и щи.

– А вы по какому делу в Петербурге? – спросил фон Пален у де Рибаса. – Из Причерноморья сюда путь неблизкий.

– Да тут, господа, невиданная подлость со мной приключилась, – выпрямился вице-адмирал. – Я честно тружусь на строительстве южных портов денно и нощно, рук не покладая. И все на благо империи. Все для Великой России. И вдруг узнаю: Мордвинов, да Ростопчин кляузы на меня стали строчить, что якобы я ворую. Представляете, господа?

– А вы этого не делаете? – ехидно спросил Панин.

– Помилуйте, господа, мы же в России живём, – криво улыбнулся де Рибас. – Укажите на того, кто не ворует. Но! – он бросил ложку и поднял указательный перст к небу. – Пятьсот тыщь! Нет, вы слыхали? Пятьсот тыщь украл де Рибас! – он выпучил глаза и обвёл всех выразительным злобным взглядом. – Матушка наша, царство ей небесное, утвердила на пять лет всего три миллиона. Мне к сегодняшнему дню перечислили всего четыреста тысяч, и тех едва хватает. Я в долгах, как в шелках. Так кая я мог из этих четырёхсот украсть пятьсот? Свинство, господа. – И он вновь с жадностью накинулся на щи.

– Но вы отстояли правду? – осторожно спросил фон Пален.

– До того ли нынче, – хмыкнул вице-адмирал. – Тут сейчас такой шторм подымится, такой ураган…. Валить надо отсюда, да побыстрее. Вот, я сейчас поем – и сразу в карету. И вам советую не задерживаться здесь.

– Вы уверены? – Панин и фон Пален переглянулись.

– Посмотрите на меня, на старого гишпанского интригана. Я – и то – удираю, как старый корабль в тихую гавань. Пусть шторм утихнет, тогда расправлю свои рваные паруса.

Ели молча. Де Рибас быстро управился со щами, потом с кашей, поспешно вытер рот салфеткой и вскочил:

– Всего доброго, господа. Коль судьба закинет вас в южные края, всегда буду рад вас принять. – И поспешно удалился вместе с ординарцами.

В трапезной зале появился Аракчеев в новом мундире. Он походил на злого таракана. Чёрный короткий сюртук с золотыми шнурами и длинными фалами сзади, широкий офицерский шарф на поясе, белые лосины, высокие, до блеска начищенные, сапоги.

– Добров, к императору, – коротко скомандовал он.

Я вскочил из-за стола. Быстро вытер губы салфеткой.

– Послушайте, Алексей Андреевич, насчёт нас не было никаких распоряжений? – спросил, как бы, между прочим, фон Пален.

– А чего вы ждёте, господа? – удивился Аракчеев. – Что вас позовут на высокие должности? Боюсь вас разочаровать. В обществе и без того напряжённая обстановка. Павел Петрович выбрал мудрую тактику, решив не делать никаких перестановок. Зачем менять лошадей на переправе? А переправа нелёгкая. Вот, вытянут эти лошади воз, тогда и видно будет.

– А вы новая лошадь или старая? – постарался задеть его Панин.

– Я выполняю приказы – это моя работа, – невозмутимо ответил Аракчеев. – Видели де Рибаса? Он поступил умно. Наверное, уже Московскую заставу миновал. – И скомандовал: – Добров, за мной!

Я направился вслед за Аракчеевым, простившись с друзьями. Ко мне наперерез бросился лакей, бережно держа перед собой белую заячью шубку:

– Вот, забыли. Это же вы были с Великой княжной…

Аракчеев остановился, внимательно посмотрел на меня, на лакея, на шубку, вырвал её из рук слуги. Тот сразу же удалился.

– Добров, – сказал Аракчеев тихо, но твёрдо, – что вы себе позволяете?

– Но что я сделал такого дурного? – Меня уже начали раздражать необоснованные обвинения. Сначала Кутайсов отругал, теперь ещё Аракчеев. – Всего лишь проводил Елену Павловну. Я же не виноват, что она потерялась.

Я вам уже говорил: никогда не оправдывайтесь. Оправдания только унижают человека. Елена Павловна, – он потряс перед моим лицом шубкой, – уже замучила всех расспросами о вашей персоне.

– Но все же, покажите мою вину в этой истории, – потребовал я, а сам с трепетом подумал: О, боже! Она обо мне спрашивала.

– Виноваты в том, что слишком любезны. И не дуйтесь. Я вам добра желаю. Конечно, Елена Павловна мягкосердечная, приветливая и весьма привлекательная особа. Но не забывайте: она – Великая княжна и, к тому же, ещё очень юная. А, впрочем, что от вас скрывать? Из-за неё два молодых офицера, чуть старше вас, затеяли дуэль. Этим летом дело происходило. Хорошо, что оба отделались лёгкими ранами, но сосланы были под Оренбург. Не желаю вам той же участи.

– За дуэль? – удивился я.

– Не прикидывайтесь дурачком, Добров, – вновь начал злиться Аракчеев.

– Простите, – буркнул я. – Постараюсь вести себя более разумно.

Мы пришли к покоям усопшей императрицы. Спальная комната была наполнена дымом от кадила. Остро пахло ладаном. Перед покоями почти никого не было, но ещё стояла духота от присутствия многолюдной толпы. Императрицу уже облачили в белое атласное платье и уложили в постель. Голова покоилась в пуховых подушках. Через грудь и большой выпуклый живот, наискось возлежали орденские ленты. Перед небольшим аналоем дьякон читал Евангелие противным гнусавым голоском. Император стоял подле покойной и молился. Было ещё несколько человек, молчаливыми статуями застывшие у дверей.

Император закончил молиться, поклонился и вышел из спальной, направился в кабинет. Все последовали за ним. Через минуту дверь в кабинет отворилась. В проёме возник Кутайсов и приказал войти генерал-губернатору Петербурга, Архарову. Грузный невысокий генерал, лет пятидесяти пяти протопал в кабинет, звеня шпорами. Вскоре он вышел. Вид у него был весьма озабоченный. Вновь появился Кутайсов.

– Ростопчин, Фёдор Васильевич, – пригласил он высокого худого тридцатилетнего человека в строгом штатском платье. Заметил меня и Аракчеева:

– У кого шубку конфисковали? – зло посмеялся он.

– Не у вас? – с холодной улыбкой ответил Аракчеев.

– Добров, заходите и вы, – поманил он меня.

За столом сидел Павел Петрович и перебирал бумаги. Но это был уже не тот энергичный, нервный гатчинский генерал. Он как будто стал старше и величественнее. Движения его были тяжёлые, неторопливые, взгляд более суровый, немного туманный. Голос низкий с хрипотцой, как будто Павел Петрович слегка простудился. Перед ним стоял, вытянувшись в струнку, Ростопчин. Павел говорил ему:

– Понимаю, что ты устал. Я тоже устал, и мне совестно за это. Но потрудись, пожалуйста, съезди с Архаровым к графу Орлову и приведи его к присяге. Его не было нынче, когда все присягали мне. Завтра доложи мне, как у вас дело сделается. – Он заметил меня: – Кутайсов, его зачем позвали?

– Так вы же сами приказали вызвать Доброва. – А по какому делу? Напомните.

– Ну как же? Елена Павловна…

– Отставить! – рявкнул Павел Петрович. – Не до того сейчас. Ростопчин, возьмите этого юношу с собой.

– Позвольте поинтересоваться: зачем? – несмело спросил Ростопчин.

– Не хочу, чтобы вы с Архаровым снюхались. Добров за вами проследит.

Ростопчин открыл, было, рот, чтобы возразить, но тут же его захлопнул, сообразив, что спорить с императором в данную минуту опасно.

* * *

Тесная карета ехала медленно, трясясь по булыжной мостовой. В полном мраке, напротив меня расположился грузный старик Архаов, оперившись большими руками в кожаных перчатках на массивную трость. Рядом с генерал-губернатором Петербурга, словно кол проглотил, сидел Ростопчин. Время подходило к полуночи. Ехали молча. Наконец Архаров нарушил молчание:

Странное нам дали поручение на ночь глядя, не правда ли?

Обращался он больше к Ростопчину, нежели ко мне.

– Я бы дорого дал, дабы не иметь сего поручения, – ответил Ростопчин. – Павел Петрович хочет, чтобы Орлов вспомнил двадцать восьмое июня шестьдесят второго.

– Убийство Петра Фёдоровича? – задумчиво пробубнил Архаров. – Так, Орлов его и прибил.

– Да что уж вы напраслину на графа наводите? – возмутился Ростопчин.

– Я, Фёдор Васильевич, старая ищейка. Я всех душегубов, всех воров в России-матушке знаю. В семьдесят четвёртом ловил смутьянов из шайки Емельки Пугачёва. Та ещё работёнка. Все притоны перевернул. Неделями из пыточной камеры не вылезал. Такого наслушался, да насмотрелся…. А потом шесть лет служил обер-полицмейстером в Москве. Все кражи, все разбои, все убийства через меня проходили. Бывает, дело до того запутанное, что и не понять, кто душегуб, а я взгляну на подозреваемых, и точно вижу: вот он – преступник. Вон он, – говорю. И – точно, падает на колени, кается.

– Да, слышал я о ваших методах допроса, – хмыкнул с презрением Ростопчин.

– Методы не важны, Фёдор Васильевич, важны результаты, – невозмутимо ответил Архаров. – Была б моя воля, я бы и Орлова заставил признаться в убийстве Петра Фёдоровича.

– Нет же, не убивал он. Я читал протокол вскрытия, – возмутился Ростопчин. – Да и вам наверняка попадался в руки документ. Там же ясно сказано: причиной смерти был приступ геморроидальных коликов, усилившихся от продолжительного употребления алкоголя, и сопровождавшихся поносом.

– Помню, помню: обнаружена выраженная дисфункция сердца,       воспаление       кишечника,       были       признаки апоплексии. Да что-то верится с трудом.

– Опомнитесь! Что вы такое говорите? – ужаснулся Ростопчин.

– Сейчас можно такое говорить, – уверенно ответил Архаров. – Раньше нельзя было, а сейчас время другое настало. Алексей Орлов его и убил. Вскрытие – вскрытием, да только мне как-то попали записи осмотра с места преступления. Язык у Петра Фёдоровича вывалился, как у придушенного, и кадык вдавлен был, лицо синее. Не слыхали об этих деталях?

– Признаться – нет.

– А ещё через мои руки прошли записи придворных медиков Кондоиди и Санчеса. Так вот, в этих самых записях ничего не говорится о плохом здоровье Петра Фёдоровича. Он переболел оспой и выздоровел. Плеврит у него однажды был – и все! Разве мог человек с дисфункцией сердца переболеть оспой? Да и от плеврита мог легко помереть. Нет, тут что-то не сходится.

– Вы думаете? Ну, а алкоголь? Частое чрезмерное употребление вина и водки может из здорового человека сделать больного за пару лет.

– А вы от кого-нибудь из окружения Петра Фёдоровича слышали, что он чрезмерно пил? Какую-нибудь историю или анекдот?

Ростопчин пожал плечами.

– В том-то и дело – выдумки все это, – сделал заключение Архаров. – Надо было оправдать преступление: мол, пьяница он был, хворал часто. Пиво английское он любил, согласен, но не злоупотреблял. Выдумки! Вот, сейчас все это и всплывёт.

Так за странной беседой доехали до нужного адреса на Васильевском острове. Ворота оказались заперты. Архаров принялся колотить своей тяжёлой тростью в дверь. Открыл сонный лакей.

– Камердинера графа разыщи, – приказал ему Архаров.

Вскоре появился камердинер, худой старик в больших растоптанных башмаках. Он сказал, что граф болен.

– Ничего не поделаешь, голубчик, – развёл руками Архаров. – Придётся будить. Доложи, что мы приехали по велению Его Величества.

Камердинер поклонился и пошёл будить графа. Архаров двинулся за ним.

– Николай Петрович, – попытался остановить его Ростопчин. – Куда же вы. Как-то неприлично…

– Ах, оставьте, – отмахнулся тот. – Быстрее дело сделаем, быстрее уедем отсюда.

В натопленной душной спальне неприятно пахло лекарствами. Окна наглухо закрыты тяжёлыми портьерами. На высокой кровати, кутаясь в пуховое одеяло, лежал граф Алексей Григорьевич и густо храпел. Камердинер растормошил его:

– Ваше сиятельство! Николай Петрович Архаров приехал.

Храп оборвался. Одеяло зашевелилось.

– Зачем? – простонал граф.

– Не знаю: он желает говорить с вами.

– Подай туфли и одежду какую. Тёплую дай. Тулуп дай.

Граф Орлов тяжело поднялся с постели. Лакей надел мягкие войлочные туфли на распухшие ноги старика, накинул ему на плечи тулуп. Хоть это был пожилой человек, но в нем все ещё чувствовалась мощь непобедимого в кулачных сходках Алехана Орлова. Уродливый шрам через все лицо делал его облик грозным, отвратительным. Тяжёлый взгляд из-под нависших седых бровей напоминал, что перед незваными гостями сам неустрашимый кавалергард и победитель Чесмы. Сам постаревший Посейдон предстал перед ними. Орлов, спросил сердито у Архарова:

– Зачем вы, милостивый государь, ко мне пожаловали?

Ночь на дворе.

Архаров моментально изменился. Из важного градоначальника превратился в угодливого просителя. Заискивающе улыбнулся и виноватым мягким голосом объяснил:

– Просим извинить за столь поздний визит. Но нас прислал к вам император. Велел привести вас к присяге.

– А императрицы разве уже нет? – Он поднял вверх глаза, и взгляд его наполнился тоской. Жёлтые старческие слезы потекли по небритым обвислым щекам. Он сказал, глубоко вздохнув: – Господи! Помяни её во царствии твоём! Вечная ей память!

Орлов-Чесменский посмотрел на гостей и с недоумением спросил:

– Но зачем сейчас? Я бы мог завтра приехать во дворец и присягнуть. Неужели государь не верит в мою преданность? Я верой и правдой служил его матери, служил отечеству. Разве кто может меня упрекнуть в нерадивости или трусости, или, не дай Бог, в предательстве?

– Воля государя не обсуждается, – напомнил ему Архаров, и сам испугался, что слишком пафосно произнёс последнюю фразу.

Граф опустил взгляд, задумался, тряхнул большой косматой головой. Решительно сказал:

– Хорошо, господа, я сейчас оденусь, и мы отправимся в церковь. Там, перед аналоем я дам присягу.

– Не стоит, – решил вмешаться Ростопчин. – Полночь уже. Храмы заперты. Присягу мы привезли с собой. Довольно будет приложить руку, и мы втроём засвидетельствуем, что вы совершили клятву в верности новому государю.

– Хорошо, но хотя бы прочту её перед образом, – согласился граф. – Пусть к вам троим Господь тоже будет свидетелем.

Слуга снял со стены образ и подал его графу. В другую руку всунул зажжённую свечу. Ростопчин раскрыл папку с присягой.

– Пусть сей отрок держит передо мной присягу, – попросил он, указав на меня.

– Не все ли равно? – удивился Ростопчин.

– Возможно, это вам покажется капризом старого дурня, но я так хочу. Я вижу, что он потомственный шляхтич, а мундир у него – солдатский. Я тоже носил солдатский мундир в его годах.

Я взял присягу и держал её перед графом, пока тот читал, подслеповато щурясь. Старик тяжело дышал. Часто прерывался. Иногда его покачивало, и я думал, что этот огромный, ширококостный старик вот-вот рухнет. Но Орлов прочитал клятву до конца и со свистящим вдохом перекрестился.

Мы спешно покинули дом графа Орлова. В душе у меня остался неприятный осадок, как будто мы незаслуженно унизили великого человека. Думаю, не у меня одного было неприятно на душе. Всю обратную дорогу Архаров жаловался, как его притесняли и унижали при царствии Екатерины Великой.

– Но позвольте, о каких притеснениях вы говорите? – Не выдержал Ростопчин. – Вы и орден Святой Анны получили, и генерал-губернатором Москвы служили, потом Новгородской и Тверской губерниями командовали, а сейчас вы – столичный губернатор. Вам грех жаловаться.

– Ах, что вы! Я к Павлу Петровичу давно душой прикипел. За это меня и одёргивали раньше. Но теперь я всем покажу, как надо служить императору.

Ростопчин вышел у своего дома на Миллионной. До Зимнего дворца не больше двухсот шагов, и я тоже вылез из тесной, душной кареты Архарова. Решил прогуляться по ночной улице. Ночь была удивительная. Повалил пушистый густой снег, укрывая улицы и дома белым нежным налётом. Архаров попрощался и поехал в другую сторону.

– Благодарю вас, что были с нами, – пожал мне руку Ростопчин. – Если б не вы, я бы не знаю, как выдержал общество этого старого сторожевого пса, Архарова.

– Да не такой он уж и нудный, – пожал я плечами. – Просто, боится потерять место и перед каждым показывает, как он предан новому императору.

– Да вы слышали, что он говорил? Если бы я его не знал, то мог бы подумать, что он был гоним за твёрдость духа и честь, – все возмущался Ростопчин. – А Павел Петрович ещё боялся, что я с ним снюхаюсь. Да не бывать этому! Кстати.

Семён…. Как вас…

– Иванович. Семён Иванович Добров.

– Вы не пропадайте, Семён Иванович. Вижу, вы человек, хоть и молодой, но весьма рассудительный и исполнительный. Если получу от нового императора хорошую должность, такие помощники мне просто необходимы будут.

– Спасибо, весьма польщён.

– Если во дворце негде будет остановиться на ночлег, не стесняйтесь: вот мой дом. В любое время – милости прошу.

Несмотря на поздний час, на Дворцовой площади было много солдат. Ярко горели костры. Плотники сооружали полосатые караульные будки со шлагбаумами, точно, как в Гатчине. Я заметил группу офицеров. Среди них узнал Великого князя Александра в мундире Семёновского полка. А с ним рядом Аракчеева.

– Добров, – окликнул Аракчеев. – Как все прошло?

– Распоряжение выполнено в точности, – отрапортовал я.

– К Павлу Петровичу сейчас не суйтесь: дело не столь важное, да и спит он, наверное, уже. И вам бы надо поспать. Подите в кавалерские покои, потребуйте, чтобы вам отвели спальную комнату и накормили. Если дневальный офицер будет артачиться, ссылайтесь на распоряжение военного коменданта Петербурга.

– Вас назначили военным комендантом? – обрадовался я.

– Представьте себе, – сухо подтвердил Аракчеев. Вдруг заметил, что мне зябко и спросил: – А почему вы без епанчи?

– У меня нет, – пожал я плечами.

– Так получите на вещевом складе. Добров, давайте уже, будьте самостоятельным. Вы давно не ребёнок, и нянек здесь нет.

Из снежной завесы вылетел всадник в синей форме курьера.

– Где можно найти полковника Аракчеева? – спросил он.

–Нет такого полковника, – ответил Великий князь Александр. – Есть генерал-майор Аракчеев.

* * *

Впервые за все пребывание в Петербурге мне удалось выспаться. А все дело в том, что мне отвели самый тёмный закуток. Свет из окон сюда не проникал. Возможно, раньше здесь был чулан, но чулан сухой и тёплый. Когда дежурный офицер утром поднимал всех к вахтпараду, ко мне в закуток не заглянул. Я же, утомлённый вчерашним днём, так крепко спал, что не услышал побудки. Впрочем, ничуть не расстроился, когда встал и не увидел никого в кавалерских покоях. Ни храпа, ни запаха сапог, ни табачного дыма. На кухне меня накормили перловой кашей с салом. После я почистил мундир, натёр дёгтем сапоги и отправился на Царицын луг, где проходил смотр войск.

Погода стояла ясная. Выпавший за ночь снег таял, превращаясь в огромные тёмные лужи. Ветер трепал верхушки голых деревьев. Смотр войск уже закончился. Колонны гренадёров и егерей расходились по казармам. Горожане, пришедшие поглазеть на парад, прогуливались по опустевшему плацу. Тут же кучковались офицеры и что-то горячо обсуждали. Среди одной такой группы офицеров я заметил высокую фигуру Панина.

– Это ужасно, – говорил ему гвардейский ротмистр в богато расшитом мундире. – Назвать семёновец болванами – неслыханное оскорбление! Семёновский полк – лучший гвардейский полк в России, а то и в мире. А он их – бабьи юбки.

– Думаю, Аракчеев вам не по зубам, – остудил его Никита Петрович. – Терпите.

– Но как такое стерпеть? – возмущался офицер.

– Вы же не сможете вызвать его на дуэль, даже всем полком. – Панин заметил меня. – Кстати, хочу вам представить Семёна Ивановича Доброва.

Офицеры пожимали мне руку, представлялись, но как-то сразу забыли о моем присутствии и принялись дальше обсуждать новые порядки, вводимые в войсках.

– Тут такое было, – тихо объяснил мне Панин. – Новоявленный император смотр учинил гвардейским полкам, да Семёновский полк оплошал. Строй – ни к черту. Экзерсисы выполняли прескверно. Аракчеев в сердцах и назвал их болванами. Вот, теперь господа офицеры возмущаются.

Подкатила открытая коляска, в которой сидел фон Пален, кутаясь в плащ, подбитый бобровым мехом, А рядом в собольей шубке и в такой же шляпке сидела прелестная юная девица, в которой я, с замиранием сердца, узнал…

– Фон Пален! – приветствовали его офицеры. – Поглядите, кто это с ним? Неужели этот ангел – маленькая Софи?

– Рад видеть вас, господа, – ответил фон Пален, сходя на мостовую и помогая ангелу выпорхнуть из коляски. Румяное личико Софьи искрилось счастьем и молодостью. Глаза сияли от радости. Губки расплылись в очаровательной улыбке, обнажая белые крепкие зубки. Молодые офицеры страстно целовали ей ручку, вынутую из лисьей муфточки. Но меня она даже не замечала. Так – скользнула взглядом.

– Моя дочь, Софья, – представлял фон Пален ангела офицерам.

– Добров, Семён, – дошла очередь до меня.

Софья вспыхнула, но ровным голосом проворковала:

– Очень приятно познакомиться.

– А я думал, вы уже знакомы, – как бы удивляясь, проронил фон Пален.

– Ну что вы, папа, откуда же я могу знать этого юношу? – искренне удивилась юная плутовка. – Вы сами знаете, как у нас строго в институте. А может быть, – она поморщила чистый лобик, как будто что-то вспоминая. – Вы не были у нас на Рождественском балу в прошлом году?

– Я вам напомню, – усмехнулся фон Панин. – Он был той ночью, когда вы, мадмуазель, взламывали буфет тётушки Элизабет.

Очаровательные глаза прелестной Софьи зло сузились.

Она с презрением посмотрела пристально на меня: – Вы, сударь, все разболтали?

– Он не виноват, – тут же заступился фон Пален.

– Папа, вы должны вызвать его на дуэль, – задышала она гневно.

– Мадмуазель Софи, кого вызвать на дуэль? Мы готовы хоть сию минуту ради вас изрубить в капусту любого, – тут же нашлись молодые гусары.

– Нет, господа! – жестом остановила их Софья. – Это дело семейное. Я лично прострелю ему сердце. Именно – прострелю! О камень, что в вашей груди, шпага сломается.

– Софья, прекратите, – строго сказал фон Пален. – Семён не виноват, что у вас отец – опытный шпион.

– Что я слышу? – удивлению и гневу Софьи не было предела. – И вы ещё его защищаете? Вы на его стороне?

Она фыркнула и обиженно отошла в сторону.

– Мне надо как-то извинится? – несмело спросил я у фон Палена.

– Пусть остынет, – посоветовал он. – Девичий гнев вспыхивает, как солома, горит ярко, но недолго.

– Господа, Мария Фёдоровна и великие княжны, – пронёсся шёпот, словно порыв ветра. Офицеры вытянулись, обротясь к проезжающей карете. Шесть лошадей белой масти, запряжённые цугом, влекли длинную раззолоченную карету императрицы Елизаветы с большими стеклянными окнами. За тонкими шёлковыми занавесками угадывались профили императрицы Марии Фёдоровны, фрейлин и дочерей. Кучер важный, в пёстрой ливреи, восседал на передке. Форейтор на правой передней лошади кричал на зевак, чтобы посторонились. На задке стояли двое рослых лакея.

Вдруг карета остановилась. Один из лакеев соскочил на землю и приоткрыл дверцу.

– Что это, господа? – заволновались офицеры. – Посмотрите, там же Елена Павловна. Как она очаровательна. Надо же! А как подросла! Как расцвела! Лакей направился к офицерам.

– Кто из вас будет Добров, господа? – спросил он.

Офицеры изумлённо переглядывались: кто тут среди них счастливчик?

– Кому я понадобился? – не своим голосом ответил я, сглотнув ком.

– Вас просит Великая княжна Елена Павловна.

Я направился к карете, а за спиной услышал удивлённый гул голосов. Елена Павловна сидела с краю на плюшевом диване. Я снял шляпу, поклонился Марии Фёдоровне. Та едва кивнула. Елена Павловна позволила поцеловать руку и, нагнувшись к моему уху, быстро сказала:

– Мне удалось уговорить папа. Вас пригласят на ужин.

– Позвольте узнать, за что такая честь? – спросил я, но лакей захлопнул дверцу перед моим носом, и карета покатила дальше, чуть не наехав задним колесом на носки моих сапог.

– Что же это такое? – насмешливо спросил один из гусар у Никиты Панина. – Вы говорили, что это ваш протеже, однако, он сам, кого хочешь, протежирует.

– Везунчик, – развёл руками Панин. – Он нам сейчас сам все расскажет.

Я уже прокручивал в голове, как объяснить эту странное происшествие, но вдруг передо мной возникла разгневанная Софья:

– Что это было? Ах вы…. Ах вы… предатель! – и бросилась к фон Палену. – Папа, я требую, чтобы ты срочно увёз меня отсюда. Я больше ни минуточки тут не останусь!

Она уселась в коляску и демонстративно отвернулась.

– О-го-го, – засмеялись офицеры. – А этого юношу надо принять в гусары. Срочно! Наш человек!

– Прошу прощения, господа, – сказал фон Пален. – Уезжаю в Ригу. Надеюсь вновь увидеться. – Отвёл меня в сторону и очень серьёзно сказал: – Будьте осторожны, прошу вас. С первых дней столько внимания к вашей персоне – не к добру, хоть вы и Добров. Если что случится, приезжайте ко мне в Курляндию. Буду всегда рад видеть вас. Помогу, чем смогу.

– Благодарю вас, – ответил я. – Мне очень жаль, что все так получилось…

– Вы об этом злом котёнке? – кивнул он в сторону Софьи. – Не переживайте. Девчонки в таком возрасте страшно ревнивы. Ну, все, прощайте.

Коляска покатила по раскисшему снегу. Я смотрел ей вслед. Чувствовал, как Софья хочет обернуться, но сдерживает себя из последних сил. И все же она не выдержала: бросила краткий взгляд через плечо. Щеки девушки блестели от слез, но она улыбнулась, как будто сверкнул лучик солнца сквозь облака. У меня отлегло от сердца.

– Я тоже вынужден покинуть Петербург, – сказал Панин. – Вот здесь письмо. – Он сунул мне в руку серый конверт. – К одному ростовщику. Он купит вам все необходимое. Деньги выплатите ему потом. Он многим обязан моему отцу. Я поручился за вас. Для меня – это пустяк.

– Премного благодарен, но может не стоит, – смутился я.

– Иначе вы не сможете нести службу, – объяснил Панин. – Да вы не переживайте. Спросите у любого офицера – все в долгах. Здесь – это нормально.

Император

Подняться наверх