Читать книгу Император - Сергей Анатольевич Шаповалов - Страница 6

Посыльный приказал срочно явиться к Аракчееву. Я побежал в генштаб. Дежурный офицер провёл меня через приёмную полную народа в просторный кабинет с большими окнами. Паркет блестел, словно лёд на катке. По стенам портреты генералов. Аракчеев был не один. В кабинете ещё находился Великий князь Александр. Генерал сидел за небольшим массивным столом. Строгий чёрный мундир со стоячим алым воротником шёл к его грубому лицу с носом картофелиной и выпуклыми надбровными дугами. Он быстро писал и одновременно беседовал с Великим князем. Длинное перо летало по бумаге. Александр Павлович сидел рядом в мягком кресле. Синий мундир офицера Преображенского полка был изыскано украшен золотыми шнурами. Когда я вошёл, они что-то обсуждали. Что-то не совсем приятное.

– Добров, вам велено прибыть на ужин к императору, – встретил меня Аракчеев новостью. Встретил не очень приветливо. – Вы хоть понимаете, что это за мероприятие?

– Не могу знать, – растерялся я.

– Вот, незадача. Кто его пригласил? – раздражённо обратился Аракчеев к Александру. – Как его могли пригласить, если патент на звание и приказ на должность ещё не подписаны?

– Догадываюсь, что это интрижка моей сестрицы Елены, – предположил Александр Павлович.

– О, господи, Добров, ну что в вас нашла Елена Павловна? – вздохнул генерал.

– Не могу знать, – искренне ответил я.

– Ну, и как он предстанет перед обществом? – сокрушался Аракчеев. – Соберутся все министры, генералы, послы…. Нельзя же ему в солдатском сюртуке, без звания садиться за один стол с высшими чинами.

– Предлагаю возвести его в чин подпоручика срочным рескриптом, – предложил Александр.

– За какие такие заслуги? – возмутился Аракчеев.

Потом разжаловать. После ужина.

– Может, лучше ему ногу сломать или руку – вполне уважительная причина не появиться на ужине, – зло пошутил Аракчеев. – А мундир где он возьмёт?

– Могу предложить свой старый, – нашёлся Александр. – Мы с ним одной комплекции. – Александр грациозно поднялся, подошел вплотную ко мне. – Так и есть, – сделал он вывод.

– Ну, Добров, – погрозил Аракчеев перстом. – Чтобы вёл себя прилично. Не вздумай на еду набрасываться. И молчи. Все время молчи! Чавкать не вздумай. Коль будут что у тебя спрашивать… уж не знаю… дурачком прикинься. С Еленой Павловной держи себя соответственно, как с персоной царской фамилии.

– Дурачком прикидываться? – уточнил я.

– Не дерзите, молодой человек, – насупился Аракчеев. – Без вас дел невпроворот.

– Постараюсь оправдать ваше доверие, – пообещал я.

– Да, уж, постарайтесь!

* * *

Аракчеев шёл впереди в новом красном парадном сюртуке с золотыми шнурами. За ним Великие князья: Александр Павлович и чуть меньше ростом, Константин Павлович. Я шёл последним в тесном темно-зелёном мундире с длинными фалами. Все же сюртук оказался немного узковатым. Грудь сдавило и резало в подмышках, а рукава приходилось все время одёргивать, потому что они были коротки. Широкий офицерский шарф стягивал живот так, что вздохнуть представлялось с трудом. Белые узкие лосины обтягивали бедра, отчего чувствовал себя не совсем комфортно.

В Георгиевском зале собрался весь высший свет России. Но общество нынче выглядело скромно: строгие сюртуки, скромные сорочки без бантов. Дамы в платьях темных тонов. Неброские украшения. Скромные причёски. Вновь прибывшим лакеи тут же повязывали траурные атласные ленты на левое предплечье. К Аракчееву подошел озабоченный Архаров. Тихо заговорил:

Представляете, до сих пор нет указа о погребении императрицы.

– К чему такая спешка? – не понял Аракчеев.

– Ну, как же? – возмущённо зашипел генерал-губернатор. – А склеп подготовить? А надгробие сделать? А церемонию отрепетировать?

Церемониймейстер ударил жезлом об пол и объявил о приходе государя Всероссийского. Все тут же выстроились в живой коридор. Появился Павел в обычном своём скромном военном облачении. Его под руку держала Мария Фёдоровна. Только сейчас я заметил, что супруга была чуть ли не на полголовы выше императора. Платье скромное, немного старомодное. Лицо скрывала траурная вуаль. После царской четы следовали две девочки стройные и тонкие. Это были Великие княжны Александра Павловна, тринадцати лет отроду и двенадцатилетняя Елена Павловна. На них были надеты траурные платья из чёрного атласа, отчего их лица казались бледные обычного. Елена бегала взглядом по толпе, кого-то выискивая. Вытягивала шею, сбивалась с шага. Сестра её незаметно одёргивала. Вдруг Елена увидела меня, вспыхнула, словно солнце на восходе, и тут же опустила глаза.

Царская чета прошла в обеденный зал, откуда доносились ароматы изысканных блюд. Церемониймейстер пригласил гостей. Длинный стол, накрытый светлой скатертью, сиял от серебряных приборов. Белел дорогой фарфор. Искрились хрустальные фужеры. Император с императрицей восседали на высоких стульях во главе стола. По правую руку сели великие князья, по левую – великие княжны. Дамы и кавалеры рассаживались по местам, согласно билетикам, лежавшим возле приборов. Найти нужный билетик помогали лакеи. Грузный генерал лет семидесяти стоял возле великой княжны Елены Павловны и с недоумением разглядывал билетик. Он подносил его к левому глазу, разводил руками:

– Ничего не понимаю.

К нему тут же подошёл Кутайсов.

– Михаил Илларионович, что случилось?

– Меня всегда здесь садили, и в Гатчине я рядом с Еленой Павловной сидел, ухаживал за ней… – Так, присаживайтесь!

Не могу-с. Билетик не мой. Вот, полюбуйтесь: без герба, какой-то Добров.

Хоть разговор вёлся тихо, но Аракчеев услышал и тут же сердито засопел. Кутайсов потерял дар речи от такой наглости. Император Павел слышал все.

– Добров? – переспросил он.

– Он самый. Не понимаю, как это можно? – вспылил Кутайсов. – Кто посмел вместо директора шляхетского кадетского корпуса, вместо генерала посадить сюда… – он гневно задышал, отыскивая взглядом мою наглую персону.

Елена Павловна опустила голову и еле сдерживала слезы.

– Вы простите нас, Михаил Илларионович, – заговорил спокойно Павел. – Я провожу первый званый ужин в роли императора. Много новых лиц. К тому же – траур…. Вся эта суета…. Всякое могло быть: церемониймейстер билетики перепутал. Случайно. А может, с чьего-то уговора.

Слезы закапали на тарелку Елены Павловны.

– Сейчас мы исправим это недоразумение, – сказал Кутайсов решительно и уже хотел позвать церемониймейстера. Но Павел Петрович остановил его:

– Погодите, Кутайсов. – Обратился к генералу: – Михаил Илларионович, будьте добры только сегодня, уступите капризу одной совсем юной девицы. Обещаю, больше такого не повториться.

– О, если это касается дамы, да ещё юной, я с удовольствием уступлю своё место. Но где же мне сесть?

– Садитесь рядом. Вам подадут ещё один прибор и стул.

– Чего застыл, как истукан? – подтолкнул меня в спину Аракчеев.

Я под внимательными, изучающими взорами гостей и самого императора, подошел к указанному месту.

– Ага, – произнёс старый генерал, с интересом разглядывая меня: вот, оказывается каков этот наглец. Один глаз смотрел в упор, как с пушки разил, другой, с полузакрытый веком, как будто дремал. – Мой соперник. Что ж, прошу.

Я подавил в себе робость: будь, что будет! В чем мне себя упрекать? Я что ли это все затеял?

– Благодарю, – смело ответил генералу и сел. Тут же обратился к Елене Павловне: – Не желаете шампанского, ваше высочество?

О, нет, – испуганно ответила она, вся просияв, утирая кружевным платочком глаза. – Мне запрещают пока ещё…

– Налейте, – позволил Павел, внимательно следивший за нашей сценой, – но лишь половинку бокала.

Ужин начался шумно и совсем не был похож на траурный приём. Лакеи разносили блюда, наполняли фужеры чудесным вином. Как только генералу, место которого занял я, предлагали очередное блюдо, он отвечал:

– Немного положите, а вот, моему соседу, пожалуйста, побольше. Ешьте, ешьте, молодой человек, – это он говорил мне. – Вон, вы какой бледный и тощий. Кавалер Великой княжны должен выглядеть соответствующе.

Елена ела немного, словно птичка клевала. Вилочка у неё была тоненькая и ножечек маленький. Она старалась, как бы случайно, задеть меня локотком. Бросала быстрые робкие взгляды. Когда наши глаза встречались, её щеки розовели. Она была счастлива. А мне как-то становилось не по себе, как будто я по злой ошибке судьбы попал в заколдованное королевство. Здесь могло случиться всякое. Казалось, опасности так и подстерегают на каждом шагу.

– Прошу внимания! – громко сказал церемониймейстер. Стук вилок и ножей тут же стих. Челюсти захлопнулись. Все устремили взор на императора. Павел выпрямился, горделиво вздёрнув подбородок, громко сказал:

– Я рад видеть у себя на приёме лучших людей России. Рад видеть послов иностранных держав. Великое горе постигло нашу страну. Императрица, Екатерина Великая, правящая от моего имени более тридцати лет, скончалась.

По залу прокатилась волна шёпота: «От его имени?» «Он так сказал?»

– Вы не ослышались, – подтвердил выше сказанное Павел. – По восшествию на трон, моя матушка обещала народу и гвардии управлять страной честно и справедливо, пока я, наследник, не достигну совершеннолетия. – Павел сделал паузу. В зале повисла гробовая тишина. Слышно было, как ветер гудит в каминных трубах. Все понимали: настают иные времена. Теперь все будет по-другому. Павел выждал паузу и твёрдым голосом продолжил: – Вы не заметили, господа, что с престолонаследием в России не все ладно? Самодержец Пётр Алексеевич не оставил нам закона о наследии. Это привело к множеству недоразумений опасных для страны. Гвардия назначает правителей, а не закон. Так было с моей бабкой, императрицей Елизаветой, когда всего лишь рота Преображенского полка возвела её на трон; и с моей матерью то же произошло. Пора прекратить военные перевороты. Чего доброго, и до смуты дойдёт. Я желаю издать указ, по которому власть в России должна переходить старшему наследнику мужского пола. Ибо так поступают во всех цивилизованных странах. Справедливо? – спросил он у гостей, и тут же сам ответил: – Более, чем! Но тогда возникнет вопрос: кто мне передал власть? Мать? Это – неправильно. Я желаю восстановить справедливость. Мой отец должен быть коронован, пусть даже посмертно и перезахоронен в царской усыпальнице. А я должен от него, а не от матери получить божественную власть.

В зале поднялся несмелый гул.

Павел встал, и все гости тут же поднялись. Царь удалился в соседний зал для приёмов. Церемониймейстер пригласил послов иностранных государств последовать за правителем.

– Вот это – оборот, вот это – дела, – тихо сказал мой сосед, Михаил Илларионович, обращаясь к Аракчееву. – Вы что-нибудь поняли?

– Чего же тут не понять? – коротко пожал он плечами. – Петра Фёдоровича будем короновать и перезахоранивать.

Сами же слышали.

– Но, прошу прощения, разве такое возможно? Тревожить покойника – нехорошо.

– Ради порядка в государстве и покойник должен потерпеть.

– Я, наверное, ужасно глупо поступила, – заговорила Елена Павловна. – Но я сама не понимаю, что со мной твориться. Вас, наверное, накажут?

– Я не боюсь никаких наказаний, – ответил смело я. – Ради вас готов на всё, на любые экзекуции.

– Вы – настоящий рыцарь, – задыхаясь от счастья, произнесла Елена Павловна и чуть не заплакала. Положила пальчики на мою руку.

– Элен, вы неприлично долго беседуете с этим молодым человеком, – сказала маленькая смуглая дама, чем-то похожая на итальянку.

Но я только сказала пару слов, – обиженно возразила Елена Павловна.

– И этого достаточно, чтобы на вас весь свет глазел с нездоровым любопытством.

Маленькая итальянка взяла под руку расстроенную Елену Павловну и повела прочь. Девочка оглядывалась. Из глаз её вновь брызнули слезы.

– Ох уж эта Нелидова, – сквозь зубы проговорил Кутайсов. – Змея подколодная. Отряхнул воображаемую пылинку с моего плеча. – А вы высоко поднимитесь, если кто подножку не поставит. Надо же, самого Кутузова сместили. – Он неприлично хихикнул.

– Наверное, мне нужно перед ним извиниться? – предположил я.

– Попробуйте. Но будьте осторожны. Кутузов крут характером.

Кутайсов указал на кривого генерал, беседовавшего с Архаровым и ещё парой стариков в военных мундирах. Я подошел к ним.

– Вы ко мне? – повернулся всем телом генерал. – Один глаз его живо бегал, другой спал.

– Я хотел извиниться за это недоразумение.

– Недоразумение? – негодующе произнёс Архаров, хмуря седые брови. – Это оскорбление. Вы хоть знаете, кто перед вами стоит, молодой человек?

– Тихо, тихо, – протестующе поднял широкую ладонь генерал. – Что вы уж прямо так с плеча рубите, Николай Петрович? Я принимаю извинение, тем более, вы тут виноваты только отчасти.

– Но надо найти, кто подменил билетики, и наказать, – горячился я.

– Тихо, тихо! – вновь поднял ладонь генерал. – Вы его не накажите, и я не посмею. Подмену сделал Кутайсов, черт бы его побрал. И сделал по просьбе Елены Павловны. А ради Елены Павловны я готов терпеть что угодно. Так что – забыли, юноша. Забыли!

– Но как же? – не понимал я.

– Забыли! – настойчиво повторил генерал и вновь повернулся к своим собеседникам. Продолжил прерванный разговор.

Послы покидали зал приёмов с озабоченными каменными лицами. Церемониймейстер объявил, что император приглашает всех военных чинов. Я подумал, что мне пора потихоньку исчезнуть, но Аракчеев схватил меня за руку, как только я направился к выходу.

– Куда, Добров? Вы разве не военный?

– Но у меня чин поручика.

– Не важно. Вы с сего дня мой адъютант.

– С чего такая честь? – удивился я.

– Покровитель у вас высокий. Сами знаете.

Мне стало до боли обидно.

– Но, Алексей Андреевич, мне стыдно, что за меня хлопочет двенадцатилетняя девчонка, – вспылил я!

– Цыц! – пригрозил Аракчеев. – Да как вы смеете! – зашипел он, сжигая меня своим волчьим взглядом. – Какая она вам – девчонка? Великая княжна – запомните! Её высочество! Уж коли вляпались, так держитесь достойно до конца.

Я покорно пошёл за Аракчеевым в зал для приёмов.

Генералы, полковники, прочие высшие чины выстроились в две шеренги, лицом друг к другу, образовав коридор, по которому широким шагом прохаживался Павел Петрович.

– Я намерен, господа, произвести серьёзные изменения в армии, – решительно произнёс император. – Прежде всего, мне надлежит инспектировать флот и гвардию, провести реорганизацию артиллерии. Татищев, Николай Алексеевич.

– Я, Ваше Величество, – ответил подтянутый седой генерал.

– Что у нас по Преображенскому полку?

– Все в порядке!

– Сколько числится рядового состава?

–Три тысячи, пятьсот сорок четыре единицы офицеров и рядового состава.

– Сколько офицеров? – переспросил Павел и уточнил вопрос: – Я имею в виду всех вместе взятых: кто в строю, в отпусках, в лазаретах и тех недорослей, что приписаны с колыбели к вашему полку.

– Не могу знать, – ответил генерал. – Имею сведения только о действующих офицерах.

А я вам скажу. У меня эти сведения есть. – Ему подали бумагу. – Так, вот, в вашем полку числится более шести тысяч офицеров. И это при трёх с половиной тысячах рядовых. Ответьте: что сие безобразие значит?

Генерал побагровел. Его пышные усы шевелились, как у рака, щеки раздувались, но ответить он ничего не мог.

– И так, господа, в каждом полку. Повелеваю призвать всех офицеров, числящихся в учебных отпусках, и учинить экзамен. Кто не выдержит, вон со службы, а кто выдержит – пусть служат, здесь, в войсках. – Он подошел вплотную к генералу Татищеву, оглядел его мундир. – У вас есть здесь ординарцы?

– Так, точно!

– Позвать немедля! – приказал император церемониймейстеру.

Через минуту вошли два офицера. Павел обошёл их кругом, внимательно осмотрел со всех сторон. Мундиры их соответствовали званию адъютантов: шнуры с серебряной нитью, изящные вышивки канителью, пуговицы с хрустальными вставками, воротники с собольим пушком.

– Сколько стоит сей колет? Сколько вам он обошёлся? – спросил Павел у первого офицера.

– Двести рублей, ваше императорское величество.

– А вам во сколько? – спросил у второго.

– Двести пятьдесят, ваше императорское величество.

– И что, вот в таком петушином наряде удобно воевать? Все вот эти золотые вышивки способствуют поднятию боевого духа? Где он? – Павел резко обернулся. – Добров, подите сюда.

Я строевым шагом вышел на середину зала.

– Ну-с, – Павел оглядел мой мундир, вернее, мундир Александра Павловича, дёрнул рукав, проверяя на прочность. – Кутайсов, скажите, сколько стоит сей сюртук?

– Рублей двадцать, – ответил гардеробмейстер. – Возможно, на пуговицы уйдёт рубля два.

– Двадцать два рубля, – подвёл итог Павел. – А чем он хуже вот этих, за двести? – Брезгливо, пальцем указал на адъютантов. – Не блестит и не сверкает? Отныне я требую, господа, навести порядок в войсках. Никаких золотых вышивок, никаких муфт, никаких шуб и золотых побрякушек. Оружие, если оно не наградное – должно выглядеть, как оружие, а не как женская брошь. Скромность – одна из добродетелей воина христова. Вскоре вы получите новый войсковой устав, который надлежит исполнять в строгом соответствии.

Адъютантов отпустили, и те побыстрее удалились из зала.

– Далее! – Император ходил вдоль строя высших офицеров прусским шагом, сам не осознавая того, чётко ставил ногу. – Что за бардак творится в Кронштадте? Почему флотские офицеры разгуливают по Петербургу, не имея разрешения на отпуск? Едучи сюда, я увидел пьяную ватагу в коляске, в самом непотребном виде, да ещё с куртизанками. Я требую, чтобы флагманы и капитаны равно и офицеры от своих команд не отлучались и не ездили из Кронштадта в Петербург, а из Петербурга в Кронштадт, равно и в другие порты, не испросив дозволения. Устав должен соблюдаться неукоснительно. На то он и устав. Следующее! – Павел остановился и внимательно оглядел помрачневших офицеров. – Известно мне, что у высших чинов в домах городских и загородных содержится немало матросов и солдат в качестве прислуги. Так, вот, господа, солдаты и матросы призваны защищать государство, а не ублажать ваши потребности. Немедля отправить всех в расположение частей. Коль вам нужна прислуга – нанимайте, а солдат и матрос – человек казённый. И вот ещё что: самое главное. Будут инспектироваться все рекрутские наборы. За каждое злоупотребление ответственные подвергнутся суровым наказаниям. Мне известны случаи, когда рекрутов за выкуп определяли, как немощных, негодных к строевой службе. Учтите, наказывать за мздоимство буду строго. За всякого же бежавшего рекрута взыскивать с офицера двухнедельное жалованье. Если же окажется умерших рекрут со ста более одного, то и за таковых излишних взыскивать с офицеров двухнедельное жалованье. Теперь о форме. Мне докладывали, что некоторые высшие морские чины до того обнаглели, что один из них появляется на шканцах в шлафроке, розовом галстуке и в белом ночном колпаке. Что вы на это скажете? – Подошел он к высокому, грузному адмиралу и заглянул к нему в лицо снизу-вверх. Адмирал побледнел и еле выдавил из себя что-то подобное: «Исправим сие безобразие».

Для чего вам мундир, господа? – продолжал Павел, вновь прохаживаясь прусским шагом вдоль шеренги. – Форма одежды офицеров, знаки различия всегда считались выражением чести и достоинства. Вы забыли об этом? Отныне все военные чины обязаны появляться в расположении своих полков или же в иных местах только в мундире со знаками отличия, соответствующие его званию, роду войск и полка. Не желаете носить мундир, неудобно, некрасиво – вон, в отставку!

– А что у нас творится в портах? Мне поступил доклад с верфей: весь дубовый лес, поставленный в прошлом году – сгнил. А нынешние поставки не годятся для постройки хороших кораблей. Отныне вменяю в обязанности Адмиралтейств-коллегии надзор за корабельным лесом. Продажу древесины за границу осуществлять только по высочайшему моему соизволению. Так же я хочу ввести новые правила хранения кораблей на зимовке. Я считаю неправильным хранения кораблей не разгруженными с артиллерией и запасами. Отныне военные суда должны тщательно готовиться к зимовке: мачты снимать, палубы крыть крышами, запасы убирать в магазины, артиллерию сгружать в арсеналы. Командир корабля обязывается отныне наблюдать за работами по постройке, тимберовке и мелкому ремонту. Вскоре я по каждому пункту издам указ. Но армия и флот должна быть готовы к реформам.

Офицеров отпустили. Мрачные и тихие они вытекли из зала. Павел лишь попросил остаться Аракчеева и, почему-то, меня.

– Как думаете, Алексей Андреевич, много будет недовольных новым армейским уставом? – спросил царь.

– Много, – прямо ответил Аракчеев.

– Как поступить?

– Надо как-то обезвредить гвардию. Гвардия опасна. Вашу матушку усадила на трон гвардия. Елизавете хватило одной роты Преображенского полка, чтобы свергнуть Анну Иоанновну.

– Предлагаете распустить гвардию? Но это – невозможно. Как же я без гвардии? Надо действовать хитрее. – Павел задумался. – А каков состав нашей Гатчинской армии?

– Две тысячи, пятьсот человек личного состава: два мушкетёрских батальона, два гренадерских, один артиллерийский, егерская рота. Из кавалерии – три полка: гусарский, драгунский и жандармский.

– Мало, – недовольно качнул головой Павел. – Давайте сделаем так, Алексей Андреевич, в гвардейские полки: Семёновский и Преображенский введём в состав по тысяче человек из Гатчинской армии. А в Измайловский – оставшиеся пятьсот. Офицеры-гатчинцы останутся при своих званиях. С должностями надо разобраться, чтобы никто не был обижен. Как вы находите такой манёвр?

– Вполне мудрый, – согласился Аракчеев. – Гатчинцы преданы вам, и не позволят устроить бунт или, упаси Господь, заговор.

– Вот и – отлично. Позаботьтесь об этом. Что у нас осталось?

– Осталась только тайная экспедиция. Огромные архивы, скрытая агентура, большое влияние в ведомствах и даже в армии.

– Закрыть немедля! Архивы изъять. Все бумаги, относительно слежки за мной и моей семьи доставить мне.

– Будет исполнено!

– Добров, – неожиданно обратился Павел ко мне. – Сегодня вышел неприятный казус за ужином. Я понимаю, что вы не виноваты, но впредь, будьте умней. Мне не нравится нынешнее поведение моей дочери. Она никогда так не поступала, была тихой и скромной. Ей всего двенадцать…. Уже двенадцать, – задумчиво произнёс он. – Наверное, наступает период девичьей дури. А вы в чине поручика, гвардеец. Так что, прошу вас впредь не терять головы. – Он сделал несколько широких шагов, остановился. – Но не для этого я вас позвал, поручик Добров. У меня к вам важное задание. Завтра вечером состоится одна величайшая церемония. В вашу обязанность вверяется пригласить, нет, доставить на эту церемонию графа Алексея Орлова-Чесменского.

При этих словах Аракчеев вскинул голову. Лицо его сделалось серьёзным.

– Ваше Величество, – осторожно сказал генерал.

– Я знаю, что делаю, – остановил его Павел. – Идите, Добров. Исполняйте. Орлова. Сюда. Живым. Заартачится, разрешаю применить силу. Возьмите эскадрон жандармов.

– Нет, постойте. Никаких жандармов. Уговорите его, Добров. Вас он послушается.

* * *

Вот так просто: уговорите Орлова-Чесменского. Кто такой граф Орлов? Герой Чесменской битвы, величайший государственный деятель, граф, в конце концов.… Кто такой я? Никому не известный мальчишка, только что прибывший на службу, в чужом мундире и старых отцовских сапогах.

Я не помнил, как оказался на улице. Свирепый ветер затеял метель. Мороз тут же пробрался под одежду. Казённая епанча из армейского сукна – слабая защита от непогоды. Нелёгкое задание мне дали. Одно дело, тогда с Архаровым и Ростопчиным к присяге графа привести. А теперь одному, этого самого графа сюда притащить. И каким образом я это сделает? Вот так, войду в дом великого Орлова-Чесменского и прикажу ему собираться и следовать за собой? А он возьмёт и выгонит меня к чертям. Кого ему бояться? Императора? У него заслуг перед Россией столько! И орденов больше, чем у меня пуговиц на сюртуке. И как мне тогда быть? Призвать эскадрон жандармов? Они и пальцем не посмеют тронуть великого Орлова-Чесменского.

Ну, почему так тяжко служба началась? – посетовал я.

У моста, перекинутого на Васильевский остров, стояла полосатая будка. Рядом пылал костёр, раздуваемый порывами ветра. В будке угадывался профиль караульного солдата. Он стоял неподвижно, приставив к ноге длинную фузею с примкнутым трёхгранным штыком.

«Ему тоже нелегко, – подумал я. – А ну-ка постой на морозе часок-другой. Да потом ещё на развод караула…. А разве офицерам, что разводят часовых легко? Всю ночь и весь день по постам ходить, да проверять…. А разве Аракчееву легко? Ох, ему-то в первую голову достаётся, да за всем уследить надо…. И императору – не сладко. Император один против всех. Даже меня не наказал за ужин – ин до того ему… Он о России печётся, а я тут вздыхаю о своей судьбе нелёгкой», – устыдился я собственной слабости и решительно направился через мост, на Васильевский остров. Будь – что будет.

Дверь открыл все тот же старый лакей в напудренном парике и малиновой ливреи с серебряными пуговицами.

– Граф после пяти не принимает, – ответил лакей вежливо, но с некоторой пренебрежительностью.

– Передайте графу, что прибыл я по полномочию Его императорского высочества, – настаивал я.

– Прошу, – тут же впустил меня слуга, услышав, от кого посланник. – Немедленно доложу графу.

Вскоре он вернулся и провёл меня на второй этаж в кабинет графа. Алексей Орлов сидел в мягком кресле подле камина. На нём был персидский тёплый халат. Ноги укрыты пледом. Он напоминал старого медведя. Лицо его казалось неживым, фиолетовым, на котором бледной полосой выделялся шрам. Я все ещё робел, но стараясь говорить твёрдо. Отрапортовал, что прибыл с поручением от императора.

– Ах, это вы, – сказал он тяжело. Из горла при каждом вдохе вырывался шуршащий свист. – С чем на этот раз пожаловали?

Я передал ему конверт, что получил для графа в канцелярии. Безбородко сказал, вручая депешу: «Кабы не помер граф Алексей, прочитав сие». Орлов взял широкой трясущейся рукой письмо. Надломил сургучовую печать.

– Захарушка! – крикнул он.

Тут же из-за двери вынырнул лакей.

– Что изволите?

– Самовар ещё не остыл?

– Горячий.

– Предложи гостю чаю с пряниками и сыром, пока я читаю.

– Сию минуту, – поклонился лакей и тут же исчез за дверью.

Алексей Орлов развернул бумагу и принялся читать. По мере чтения, глаза его округлялись, мохнатые седые брови поползли вверх, челюсть отвисла.

– Это что же он удумал? – сказал он и громко воскликнул: – Господи, вразуми: что творится?

Он стал неистово креститься, захрипел, схватился за грудь и начал валиться набок. Я попытался поддержать его. Тут же вбежали слуги, принялись хлопотать. Домашний доктор, маленький носатый немец кричал:

– Zerstreuen! Bestehen!

Совал графу под нос флакончик с нюхательной солью.

– Все! Все! Подите! – замахал Орлов руками, будто медведь от наседавших собак. Когда вся челядь удалилась, старик недоверчиво посмотрел на меня. – Почему он вас прислал, а на фельдъегеря?

– Попросил лично сопроводить вашу персону в Зимний дворец.

– Господи, что с Россией станет? Да! – он задумчиво закусил нижнюю мясистую губу. – Пожалуй, фельдъегерского почтальона я бы за такое послание вытолкал в шею, а вам, почему-то, не смею перечить. Можете мной повелевать. Повелевать генералом-аншефом, грозой османов. Нынче от моего могущества осталась одна золотая пыль. Ах, – махнул он рукой. – В ваши годы трудно понять стариков. Подождите меня внизу. Я оденусь и велю закладывать карету. Господи! – вновь запричитал он. – Что удумал! Что удумал! И как он это сделает? Ну, скажите, каким образом он желает получить корону из рук покойника?

Больше получаса я ожидал в нижнем зале. Лакей три раза приносил мне чай с всякими сладостями. Предлагал холодную закуску, но я из скромности отказался. Наконец появился Орлов, огромный, важный, в напудренном парике и в белом парадном мундире. Синяя лента Андрея Первозванного легла через его могучее плечо. Слева ордена золотыми и серебряными звёздами теснились на груди. Лакеи накинули на плечи графа лисью шубу, подали шляпу.

– Я готов, – обречённо сказал Алексей Орлов.

Карета, запряжённая четвёркой высоких стройных коней светлой масти, уже стояла у дверей.

– Моего завода кони, – похвастался граф. – Как Барон ведёт себя? – Спросил он у кучера.

– Кусается, – ответил кучер, снимая шляпу. – Но нынче стал строже: не рвётся зря. Ходит в шаг с остальными в упряжи.

Граф Орлов-Чесменский втиснулся в карету и расположился на мягком диване, обтянутым индийским муслином. На против предложил сесть мне. Рядом со мной устроился носатый лекарь с пузатым саквояжем.

– При нем можете говорить спокойно, – сказал Орлов, указывая на лекаря. – Он по-русски ни черта не понимает. – Заметил, как я осторожно сажусь на диван, с удивлением осматриваю богатую обстановку, объяснил: – Карета старинная. Уж сколько ей лет – не помню. Из Голландии, помниться, выписывал. Просторная! Правда, обивку раз десять менял. Да! Молод был. Не чуете, как вином пахнет? – Граф неприлично хихикнул. – Уж сколько в ней вина пролито…

– Пока только чувствую запах от вашего лекаря, – ответил шуткой я.

– А, – безнадёжно махнул рукой граф. – От этого суслика вечно касторкой воняет. Так на то он и врач. Чем от него ещё должно пахнуть? А в этой карете я чуть ли не всю Россию изъездил. Уж сколько в ней шампанского выпито…. А сколько дамских нарядов изорвано…. Да вы не думайте плохого…. А, впрочем, все мы такие – русские шляхтичи: коль надо голову сложить за отчизну – пожалуйста, не жалко, а коль где своровать можно – так своруем по-полной. А уж если погулять – так сам черт – брат. Эх! – вздохнул он с надрывом. – Никогда в России порядка не будет. Как не старался Пётр Великий шляхтичей к европейской культуре приручить – ничего у него не вышло. И у Павла не получится. – Он косо, недоверчиво посмотрел на меня. – Надеюсь, этот разговор останется между нами?

– Не сомневайтесь, – заверил я его. – Но почему именно со мной вы заводите такие разговоры.

– Мне о вас фон Пален говорил, как о благородном и твёрдом человеке…. А мне нынче и поговорить не с кем. Не то, чтобы я боюсь… Чего мне бояться? Нет. Тут другое дело: когда я был в фаворе, так все вокруг в друзья старались записаться, а как в отставку вышел, так друзья сволочные стали, злопамятные. Я ненавидел Григория Потемкина, а теперь вдруг понял, что он был такая же сволочь, как и я, и в то же время – добрейшей души человек, смельчак.

– Но вы же одержали такую великую для России победу, – возразил я.

– Ах, вы про Чесменскую баталию? Да, было дело. Но честно признаюсь, глядя с горы прожитых лет: если бы не адмирал Спиридов, Григорий Андреевич – не видать нам победы. Хоть и не любили мы друг друга: ох, как крепко бранились. Но теперь понимаю: дурак я был. А он до чего опытный флотоводец, отважный какой. Перед Хиосским сражением, помню, как мы сильно ругались. Григорий Андреевич все мне новую тактику боя навязывал. Под прямым углом, говорит, в кардебаталию надо атаковать, да с ближней дистанции бить. Я же ему толкую: куда в кардебаталию, у нас кораблей в два раза меньше, за острова надо уходить…. Распетушились с ним в пух и прах. Да я наутро ему и говорю: Черт с тобой, командуй! Ох, как надел он парадный мундир, да на линейном корабле «Евстафии» рванул в самый центр турецкого строя…

Граф от воспоминаний зарозовел лицом. Выпрямился.

– Эй, месье Штицбер, микстуру давай! – потребовал он у доктора.

– О, найн, найн! – испуганно замахал руками лекарь.

– Давай, говорю! Граф требует! – грозно прорычал Орлов.

Лекарь пожал плечами и нехотя полез в саквояж. Достал небольшую бутылочку коньяка и серебряные рюмочки. Недовольно покачал головой.

– Вы же говорили, он не понимает по-русски, – удивился я.

– Определённые команды – понимает. Я его выдрессировал, – усмехнулся Орлов. – Эх, где мои двадцать лет, бесшабашные, беззаботные!

Заставил нас с доктора выпить вместе с ним коньяку. Закусили засахаренными дольками лимона.

– Я тебе сейчас про Чесменскую баталию расскажу. Ты прости, но с этой болезнью дома сижу целые дни. А бывшие друзья – форменная сволочь. Забегают только денег занять, да нажраться. И поговорить не с кем.

– С удовольствием послушаю, – выразил готовность я. – Много читал о сей славной виктории, но, чтобы так, из первых уст, да от самого командующего – даже не мечтал.

– Вот, вот! – разошёлся граф. От выпитого коньяка на носу и щеках проявились бардовые жилки. Шрам ещё больше побелел. – А было-то все не так, как пишут эти мерзкие канцелярские крысы. В то время война с Турцией шла в полном разгаре. Румянцеву нелегко приходилось за Дунаем. А мой брат, Григорий предложил императрице дерзкий план: отправить флот из Кронштадта вокруг Европы, чтобы зайти к Туркам в тыл и прорваться к Константинополю. Безумная идея. Представить себе трудно: вокруг всей Европы! Корабли не опробованы, матросы большей частью не обучены, офицеры в море толком не ходили. А тут в такую даль.

– Но Спиридов был опытным флотоводцем, – попытался возразить я.

– Спиридов – да! – согласился Орлов. – Тот с пятнадцати лет в гардемаринах служил. На Каспии был под началом Нагаева. Потом в Кронштадт переведён уже мичманом. В семилетней войне участвовал. Дослужился до Адмирала. А назови в его эскадре ещё хотя бы пару опытных капитанов – нет таких. То-то, эскадра как вышла из Кронштадта, так из пятнадцати больших судов до Англии только пять дошло, остальные чинить пришлось. Матросы болеть стали от воды протухшей, да от пищи испорченной. Пока до Средиземного моря дошли, больше ста человек умерло и пять сотен в трюмах лежали еле живые. Но не эта главная опасность. Боялись, что французская или испанская флотилия нападёт. Им-то что: атакуют – и в порты. А нашим кораблям приткнуться некуда.

– Но не напали же.

– Англия помогла. Дипломаты политикой крутили, что шулера за карточным столом. Попробуй-ка в их интригах разобраться – сам чёрт ногу сломит. Я-то императрицей в Палермо был направлен. Якобы на лечение. А сам тем временем готовил восстание в Греции. Я бы не возглавил флот. Какой из меня флотоводец? Вот, на коне, да с палашом в атаку кидаться, каре крушить – это я могу. Но Спиридов крепко поссорился с командующим второй эскадрой, англичанином Эльфинстоном. Спиридов, он какой? Как увидит турецкий штандарт, так сразу бросается на него, словно гончая за зайцем, и плевать ему, что пушек у него меньше, да паруса рваные. А Эльфинстон в бой не вступит, пока все не обдумает, не проверит каждую пушку, пуговицы не начистит. Вот и пришлось мне по приказу императрицы возглавить эскадру, чтобы разногласия двух адмиралов унять. А на корабли я взглянул – Господи помилуй! Матросы худющие, на одних сухарях червивых просиживали. Паруса штопаные-перештопанные, борта гнилые. Хорошо, хоть цехмейстер артиллерии толковый попался, бригадир Ганнибал, Иван Абрамович. Ой, проворный был малый, курчавый, чумазый, что турок, но порядок от матросов требовал железный. Пушки все начищены, салом смазаны, в крюйт-камерах ядрышко к ядрышку.

– А моряки сильно устали от перехода?

– В бой рвались, черти. Голодные, больные, тощие, злые, турок им подавай. Османов мы настигли у острова Хиоса. Я взглянул в трубу подзорную – мать честная! – да там их не меньше шестидесяти вымпелов. У нас кораблей раза в два меньше. Я собрал Спиридова, Эльфистона, Грейга. Что делать? Силы неравные. А нам отступать некуда. За спиной портов нет, чтобы укрыться. Только вперёд, очертя голову. Спиридов и предложил атаковать турок под прямым углом тремя звеньями, прямо в кардебаталию. Не по правилам – говорю. Надо авангардный бой завязать, потом кардебаталию атаковать. А Спиридов своё гнёт. В авангардном, говорит, все фрегаты потеряем. Пушек у нас меньше. Ругались мы с ним, ругались, призвали в помощь Грейга и Эльфистона. Грейг согласился: идея интересная. Эльфистон пожал плечами, мол – и так плохо, и так не очень.

Ввязались мы в бой. Турки ядрами швыряют, пытаются мачты нам снести, да ванты порвать, Борта трещат, что скорлупа ореховая. А мы их брандскугелями зажигательными оплевали. Спиридов на линейном «Евстафии» сцепился с флагманским «Реал-Мустафа». Линейный «Европа» поддержал огнём. Ганнибал, чертяга эдакий, как дал залп брандскугелями. Что он в ядра зажигательные набивал – одному ему известно, да только вспыхнул ярким пламенем «Реал-Мустафу». Турки пушки побросали – и в воду попрыгали. Корабль пылает, заряды рвутся. Головёшки во все стороны летят. «Евстафии» уйти бы надо, а тут, как назло ветер стих. И корабль Спиридова течением понесло прямо на горящих турок. Грот-мачта с «Реал-Мустафы» рухнула, да на палубу «Ефстафию». Видать искры попали в крюйт-камеру. Бабахнуло так, что корабль надвое разорвало. Я за голову схватился. Там же брат мой, Фёдор был, призовую команду возглавлял.

– Погиб? – ужаснулся я.

– Выжил, черт. Почти вся команда сгорела или утонула, а его Бог миловал. Спиридов выжил. Так я же тогда не знал. Мне кричат: – Вон, капитан Круз плывёт на куске мачты. Его вытащили. Он весь изранен, обгорел: ни ресниц, ни бровей, штаны сгорели, вся задница в пузырях, но жив, слава Богу. А тут следом за «Евстафией» «Реал Мустафа» грохнул так, что у меня шляпу снесло. Турки испугались. Флагман-то их потоплен. Давай рубить якоря и в бухту удирать под прикрытие береговых батарей. Я приказал раненых подбирать. Все Фёдора кликаю, расспрашиваю спасённых: не видал ли кто его. Гляжу, шлюпка пришвартовалась, в ней Спиридов весь чумазый, мундир его парадный – в клочья, без шляпы, без парика, лысина красная от ожогов, а с ним и брат мой, видом не лучше. У меня от сердца отлегло. «Федька, – кричу, – ты не ранен?» А он мне, черт горелый, отвечает: – «Яичницы хочу. Проголодался». Всего пятьдесят человек спаслось, а четыре сотни сгинуло. Но туркам мы показали, кто такие русские моряки.

Победу-то мы одержали, но сил у турок все же больше. Что дальше делать. Эльфистон предложил запереть турецкие корабли в гавани и ни в коем случае не выпускать. А гавань Чесменская небольшая, османским посудинам не развернуться. Но и атаковать их сложно. Пушек у них больше, да ещё береговые батареи. А у нас зарядов – на один бой. И брать больше негде. Ганнибал, Иван Абрамович – светлая голова – предложил соорудить брандеры, да пустить в самую кардебаталию турок.

Четыре гребных судна набили горючкой. Солому в масле, в дёгте мочили и по трюму разбрасывали, а сверху порохом посыпали. Вызвал я смельчаков, кто бы не побоялся на брандерах подплыть под неприятельским огнём и запалить вражеские корабли. Чуть ли не все матросы и офицеры просились. Спиридов отобрал самых надёжных. Всю операцию доверили провести адмиралу Грейгу.

Ночь выдалась лунная. Но, знаешь, как там, в южных морях? Хоть луна светит – а темень непроглядная. Спиридов на «Европе» и ещё несколько кораблей в первом часу сблизились с турецкой эскадрой и вступили в артиллерийскую дуэль. В это время наши брандеры на всех парусах ринулись к неприятелю. Казус такой вышел. Лейтенант Ильин брандер свой к линейному кораблю подвёл, а турки подумали, что это перебежчики. Кричат: «Русский сдавайся!» Бортами сцепились, наши в шлюпку – и вон во всю прыть. А брандер как полыхнул! Оказалось, турки готовились к завтрашнему сражению, да крюйт-камеры набили зарядами под завязку. Взорвался один корабль. А от разлетевшихся головёшек занялись соседние корабли. Мы в три часа уже прекратили канонаду. Толку-то. Вся гавань полыхала. Грей даже приказал отвести корабли, чтобы самим не загореться. К утру флот Гассан-паши выгорел полностью. И береговой гарнизон бежал, оставив укрепления. Вот так все было. Наглостью и отвагой победили, а не силой.

Карета остановилась. Стужа была лютая. Несмотря на поздний час окна Зимнего светились. Даже люстры горели. У парадной лестницы толпилось множество вельмож в дорогих шубах.

– Что случилось? – спросил Орлов у одного из вельмож. – Почему нас собрали в столь поздний час?

– Понятия не имею, Алексей Григорьевич, – пожал плечами тот. – Такие слухи по городу носятся.

– Какие же?

– Говорят, император Павел приказал вскрыть могилу своего отца.

– Да для чего же это? О Господи! – Он перекрестился.

– Господа, его императорское величество приглашает всех в Большой тронный зал, – раздался сверху призыв церемониймейстера.

Большой тронный зал казался огромным из-за высокого потолка и множества люстр. Белые колонны с позолоченными ордерами, белый потолок с золочёными бордюрами. Под красным балдахином стоял трон императора Российской державы. Зал заполнили военные и гражданские всех чинов и званий. Церемониймейстер объявил о выходе императора, и все тут же склонили головы. Павел быстрым шагом вышел из бокового прохода, сопровождаемый свитой, устроился на троне, кратко поприветствовал собравшихся. Все приготовились слушать. Император внимательным взглядом окинул толпу. Напряжённые черты его обезьяньего лица разгладились, когда он увидел графа Орлова.

– Я, законный наследник, – громко произнёс он. – Не могу получить корону Российской империи от матери своей, так, как она по закону считается регентшей. Отец мой,

Карл Пётр Ульрих Гольштейн-Готторпский, крещённый в Петра Фёдоровича, упокоился, не будучи коронованным. Чтобы восстановить справедливость, повелеваю короновать усопшего Петра Фёдоровича по всем законам Российской империи и перезахоронить его, как положено коронованным особам, в усыпальнице Петропавловского собора вместе с супругой его, Екатериной Алексеевной. Нынче я приказал подготовить торжественное шествие в Александро-Невскую лавру. Процессия принесёт царские регалии, дабы совершить обряд коронования. Затем прах уже императора Петра будет перенесён в Зимний дворец, а далее – в Петропавловский собор.

Павел поднялся, и все склонили головы. Он ушёл, и зал зашумел. К Орлову протиснулся Аракчеев.

– Алексей Григорьевич, – каменным голосом сказал генерал-губернатор. – Вы все же пришли.

– Объясните толком, что произошло? – взмолился Орлов.

– Вы разве не расслышали? Гроб с телом Петра Фёдоровича вынут из склепа и поставлен сейчас в Благовещенской церкви Лавры. Состоится коронование останков.

– Но это же неслыханное кощунство! – возмутился Орлов. – Помазать на царствие мёртвого! Что за причуды сатаны?

– Я бы на вашем месте не употреблял столь дерзкие выражения. Тем более, вам доверена особая миссия.

– Мне? Какая же? – отшатнулся Орлов.

– Вы понесёте корону.

– О, Господи, – Граф Чесменский схватился за грудь и поспешил выйти из зала.

– Удивительно, что вам удалось его привести, – похвалил меня Аракчеев.

– Граф полностью доверился мне, – ответил я.

– Надеюсь, дорогой он не хвастался, каким был героем при Чесме?

– Немного.

Аракчеев презрительно хмыкнул.

– А что бы было, если бы граф не приехал? – спросил я.

– Как не подчинившегося приказу императора, я был бы вынужден его арестовать и заточить в Петропавловскую крепость. Вы, Добров, спасли его честь, а может, и жизнь. Ох, не любит его Павел Петрович лютой ненавистью.

Мороз к ночи крепчал, да ещё откуда-то приплыл густой туман и накрыл город липкой матовой дымкой. Больше тридцати карет, обитых траурной чёрной материей, двигались медленно, словно крались. Лошади, тащившие кареты, так же были укрыты чёрной тканью. Их сопровождали лакеи с факелами, одетые в черные епанчи. Широкополые шляпы – тоже черные. Процессия ползла от Зимнего по Невской перспективе. Несмотря на поздний час и сильный мороз, на улице собралось много народу поглазеть на шествие. Люди кутались в тулупы, крестились. Пар от их дыхания смешивался с туманом. И никто не смел громко говорить. Все перешёптывались. Молчаливая толпа провожала молчаливую процессию, которая будто направлялась в ад.

Граф Орлов-Чесменский, огромный старик, сидел в карете, держа на коленях бархатную подушку, на которой покоилась корона Российской Империи. Он вздрагивал от рыданий, мычал, хлюпал носом. Иногда шёпотом приговаривал: «Обидно! Какой стыд! Ох, наказание за грехи мои!».

Я сидел напротив него и не знал, куда деться от стыда. В этот момент мне казалось: нет ничего противнее, как смотреть на плачущего старика, слушать его нудные причитания. Об этом человеке я слышал множество историй правдивых и много небылиц. Но даже если отбросить половину вранья, что приписывали этому лихому и грозному человеку, все равно подвигов хватило бы на десяток генералов. И теперь на этого героя жалко было смотреть. А ведь он когда-то со своими братьями управлял страной. Теперь я вижу его больного, рыдающего и жалкого. Не терпелось: когда же мы прибудем на место, и я избавлюсь от этого дурацкого поручения.

Я ногтем соскрёб наледь с окна кареты и вгляделся в ночную мглу. Свет от факелов выхватывал из темноты белый пятна. Эти пятна – лица зевак. Как будто лики их стёрты. Не видно глаз – только тёмные впадины; у них нет ртов, лишь пар струится из щелей. А может, все они мертвы? И процессия уже в аду? Мы не заметили, как прошли врата преисподней?

Но вот, наконец, колеса застучали по деревянному мосту. Процессия въехала в лавру.

В Благовещенском храме на высоком постаменте покоился гроб, обитый золотым глазетом. Гроб был закрыт. Шесть кавалергардов в парадных мундирах стояли в карауле подле гроба. В голове – два капитана гвардии. Почётным караулом командовал отставной генерал от кавалерии, вновь вызванный Павлом на службу, граф, Иван Петрович Салтыков. Он был облачен в парадный конногвардейский мундир малинового цвета, при орденах, с Андреевской лентой через плечо.

Павел подошел к Салтыкову и тихо спросил, указывая на гроб:

– Что там?

– Лучше не заглядывать, – поморщился Салтыков.

– Но, хоть что-то уцелело?

– Шляпа, ботфорты, перчатки. Тело…. Но, сами посудите, долее тридцати лет в земле.

– Да. Конечно, – быстро кивнул Павел и прошёл к Царским вратам.

Алексей Орлов протянул ему корону на бархатной подушечке.

– Почему вы так дрожите, граф? – строго спросил Павел, принимая реликвию. – Вам холодно или страшно.

– Я ничего не боюсь, – гордо ответил Орлов.

– Даже кары божьей? – удивился Павел и, не дождавшись ответа, направился с короной ко гробу.

Коронование усопшего началось.

Всю ночь мы провели в лавре. Всю ночь шла служба. Сменялись священники, читавшие молитвы, сменялся почётный караул у гроба. Наутро князь Репнин, командовавший войсками, выстроил гвардейские полки шпалерами от самой Александро-Невской лавры до Зимнего дворца. На длинных трёхгранных штыках развивались черные ленточки. Предстояла печальная процессия переноса останков императора Петра. Перед самым выносом гроба произошла заминка. Павел спросил у Салтыкова, в чем причина? Ему ответили, что графа Орлова нигде не могут найти. А он должен нести корону. Император пришёл в ярость.

– Добров! – крикнул Аракчеев, пылая от гнева. – Вам велено было следить за графом. Даю вам пять минут на поиски, иначе будете высечены.

Все кинулись искать Орлова. Нашли его в тёмном углу церкви. Он стоял на коленях и горячо молился. Когда его попытались поднять, он разрыдался. Под руки вывели его из храма и поставили во главе процессии. Всунули в руки всё ту же бархатную подушку с короной. Павел подъехал к нему на белом коне.

– Вы, как обиженный ребёнок где-то пряталась, да ещё плакали?

Я герой Чесменской баталии, – с гордостью ответил граф.

– Я это помню, – спокойно сказал Павел. – Как-нибудь приглашу вас, и вы мне расскажите о сем славном подвиге вашем. А ещё поведаете мне во всех подробностях о последних минутах жизни моего отца. Сейчас же, чтобы вам не было столь совестно, я поддержу вас, сойду с коня и пойду пешим за гробом императора вместе со своими сыновьями. А вы шагайте впереди, с короной. Империя доверяет вам эту честь.

Колокола лавры пробили одиннадцать часов утра, затем заиграли погребальный перезвон. Из главных ворот двинулась процессия. Граф Александр Орлов, тяжело ступая, шёл первым, неся корону. За ним князь Фёдор Барятинский и Пётр Пассек несли на подушках поменьше царские регалии и награды покойного императора. Катафалк влекли шесть черных коня, запряжённых цугом. За катафалком шёл Павел и Великие князья, после придворные: мужчины с траурными лентами и женщины в черных шляпах с чёрной вуалью. После следовали полки конной гвардии со штандартами императора. С крепости палили пушки. Колокольни городских церквей беспрестанно звонили.

Я шёл в последних рядах. За мной шпалеры солдат смыкались и следовали за процессией. Я видел бледные лица зевак. Они взирали со страхом и ужасом на происходящее, крестились, клали поклоны. Часто слышал в толпе приглушенный вопросы: что же теперь будет? А не антихрист ли восстал?

Гроб с останками Петра поставили рядом с гробом Екатерины. Я не смог попасть во дворец из-за столпотворения. Перед сиятельными покойниками долго велась служба. Дым от кадил плотным облаком висел под потолком. К вечеру служба окончилась. Кареты еле протискивались к парадному входу дворца. Придворные стали разъезжаться. Для чинов высокого ранга подавали кареты прямо к подъезду, нижнего ранга – дальше на площади.

– Чья карета? – спросил майор Преображенского полка, стоявший на страже.

– Графа Орлова-Чесменского, – ответил кучер.

– На площадь езжай, – приказал майор. – Так Графа Орлова…

Кому сказал – на площадь. Не мешайся! – прикрикнул майор.

Кучер повернул коней.

Меня возмутило поведение майора.

– Позвольте поинтересоваться, по чьему приказу вы не пускаете карету графа Орлова-Чесменского.

– А вам какое дело, поручик? – грубо ответил майор.

– Прямое. Я отвечаю за графа.

– Тогда с жалобой идите к генералу Аракчееву. И не мешайтесь.

Майор пропускал следующую карету.

– Куда прёшь? – останавливал кучера, взглянув на герб, кричал: – Проезжай.

Я увидел, как из парадного входа дворца появился граф Орлов. Беспомощно оглядываясь, он, наконец, увидел свою карету, остановившуюся шагов за сорок, постоял в нерешительности, после неуклюже, припадая на больную ногу, пошёл через площадь. Офицеры и вельможи, завидев графа, отворачивались или старались отойти прочь. Он тяжело дышал, ноги скользили на обледенелой мостовой. Шуба его распахнулась, обнажая ордена на мундире. Я не в силах был наблюдать эту жалкую картину и подбежал к графу.

– Обопритесь на моё плечо.

– Что? – с удивлением посмотрел на меня граф. – Юноша, вы же не знаете, что предлагаете. Поберегите своё имя. – Я все прекрасно понимаю. Обопритесь.

У всех на виду я довёл графа до кареты. Усаживаясь на диван, граф поблагодарил меня и пригласил как-нибудь заглянуть к нему на чай.

– Орлов-Чесменский всегда долги отдаёт, – сказал он напоследок.

* * *

В тот же вечер Аракчеев вызвал меня к себе. Генерал сидел в своём кабинете с алыми шторами за письменным столом, корпел над бумагами.

– Не вздумайте ничего брать у графа Орлова. Упаси вас бог появляться в его доме, – встретил он меня.

– Позвольте спросить, к чему такая строгость?

Он – подлец. Рано или поздно вытрет о вас ноги.

– Он герой Чесменской баталии, – напомнил я, – и дворянин.

– Наплёл уже вам про своё геройство? Вся его заслуга в морском предприятии заключалась в том, что он заткнул дурака Эльфистона и доверил командование эскадрой Спиридову. Если бы сделал наоборот – кто знает, как все дело обернулось бы. А шрам, что уродует его лицо, он получил не в героических сражениях, а в кабацкой драке.

– Но, он больной.

– Кто? Орлов? – громко усмехнулся Аракчеев. – Вы слишком доверчивы, друг мой. Он – волк в овечьей шкуре. Уж поверьте мне, я всю эту сволочь: Орловых, Зубовых, Салтыковых… хорошо знаю. Для них вы, я или ещё какой-нибудь честный шляхтич – так, хуже лакея. Ну, хватит об этом. – Он отложил перо. – Завтра прошу вас быть готовым встать рано утром и по первому зову прибыть к дежурному офицеру.

Посыльный от Аракчеева поднял меня в четыре утра. Небольшая квартирка на набережной Мойки, которую я снимал, за ночь промерзала, словно склеп. Хозяйка экономила на дровах и топила только вечером и утром. Я втиснул ноги в ледяные сапоги, надел холодный сюртук, накинул плащ, пропахший дымом караульных костров. Хотел выпить воды, но в оловянной кружке вчерашний чай покрылся корочкой льда.

– Пошевеливайтесь, – торопил посыльный. – Хорошо, что вам бриться не надо, грубо намекал он на моё юношеское лицо, ещё не поросшее щетиной.

Посыльный приехал верхом и привёл осёдланную лошадь для меня. Я послушно вышел вслед за ним на мороз. Раннее утреннее небо усыпали звезды. Город спал. Даже фитильки уличных фонарей, казалось, дремали, еле-еле освещая заснеженную мостовую.

На Дворцовой площади нас ждал Аракчеев с двумя офицерами.

– Долго копаемся, – сдала мне замечание Аракчеев. – Привыкайте: вас могут потребовать в любую минуту, и вы должны прибыть немедля.

Конюхи вывели любимого белого коня Павла Петровича Помпона. Седло высокое, пёстрый персидский чепрак.

Мы будем сопровождать императора? – поинтересовался я. – Так рано?

– Четыре утра – его любимый час, – ответил Аракчеев. – Отправляемся инспектировать ведомства.

Вскоре появился сам Император, бодрый и свежий.

– Хорошая погодка, господа! – весело сказал он, усаживаясь в седло. – Ах, сколько звёзд в небе! И морозец славный. Ну-с, приступим! – и тронул коня.

В лесном ведомстве светилось только одно окно.

– Нам сюда, – сказал Павел, указывая на серый мрачный фасад.

Я соскочил с лошади и принялся стучать в высокую двустворчатую дверь.

– Сильнее, сильнее! – требовал император.

– Кто там? – грозно окликнул привратник.

– Открывай! Император с ревизией, – крикнул я.

– Я, вот, тебе сейчас кочергой промеж глаз как дам, – угрожающе пробасил привратник, откидывая засов.

– Отпирай, дурак, пока самого на конюшню не отправили, – прикрикнул Аракчеев.

Створка распахнулась. Выглянул высокий бородатый мужик. Увидев, кто перед ними, грохнулся на колени и перекрестился.

– В сторону, дуралей, – отпихнул его Аракчеев, освобождая дорогу Павлу.

В тёмном просторном зале стояли письменные столы, штук двадцать. На них чернильные приборы и стопки бумаг. Только за одним из столов сидел лысоватый чиновник с густыми баками и что-то старательно писал. В подсвечнике теплился огарок сальной свечи. Услышав шаги, чиновник оторвался от дела, подслеповато прищурился, оглядывая нежданных посетителей. Тут же выскочил из-за стола и поклонился чуть ли не до пола.

– Знаешь, кто перед тобой? – надвинулся на него Аракчеев.

– Как же, как же! – пролепетал чиновник, не помня себя от волнения. – У меня же портрет на столе в рамочке стоит…

– Полно те вам, Алексей Андреевич, – сказал Павел, и спросил у чиновника: – Вы кто?

Так я же, Чернов, младший инспектор, – и он подобострастно поцеловал протянутую руку императора.

– Почему один?

– Так я ж всегда так рано прихожу. Работы много. Пока акты переберёшь, пока отчёты для начальства сделаешь, а там уже на пристани надо бежать…

– А чем вы занимаетесь в этом ведомстве? – Павел прошёлся меж столами, поднял какой-то документ, принялся читать.

– Так я ж…

– Ваше Величество! – прорычал Аракчеев.

– Я, Ваше Величество, младший инспектор. Принимаю лес. Сортирую: какой в домовое строительство, какой в корабельное, что вообще – на дрова…. Пишу отчёты старшему инспектору…

– И хорошо вы разбираетесь в древесине?

– Да, уж двадцать три года в ведомстве. Сначала на заготовках работал учётчиком, потом приёмщиком на складах адмиралтейства, лет пять назад сюда перевели… Могу определить, в этом ли году дерево срублено, или лежало где год. Когда срубили: зимой или летом?

– А разница какая? – оборотился к нему Павел.

– Так, как же. Зимняя древесина – она лучше. Сохнет быстрее. И не так её коробит. А летняя – сырая: дерево соком наполнено…

– А это место вашего начальника? – указал Павел на стол, выделяющийся своей массивной богатой резьбой. И приборы на нем стояли более дорогие, серебряные. Кресло высокое с мягким сиденьем.

– Да-с, – кивнул младший инспектор Чернов. – Ивана Фёдоровича.

– И этот Иван Фёдорович…

– Кошельков, – с уважением добавил младший инспектор.

– Давно на этом месте Кошельков?

– Уже лет пять.

– И во сколько он приходит на рабочее место?

– Когда в девять, когда в десять…

– Где этот дурак – привратник? – обернулся Павел к Аракчееву.

Побежал оповестить начальство. Скоро все сюда сбегутся.

– Вот что, Чернов, – сказал Павел. – Садитесь-ка вы за этот стол.

– Это…. Это как? – растерялся младший инспектор.

– Я вас назначаю старшим инспектором, а этого, как его, Кошелькова – на ваше место определяю.

Младший инспектор Чернов остолбенел. Если бы не тусклый свет от одной единственной свечи, мы бы увидели, как побледнело его лицо и даже лысина.

– Вы что, не понимаете, что вам приказывает император? – рыкнул Аракчеев. – Марш на указанную должность.

Слушаюсь, ваше величество! – ожил Чернов и бросился к резному столу с серебряным чернильным прибором.

– Вот и хорошо, – удовлетворённо кивнул Павел. – Зажигайте свечу, начинайте работать, а мы подождём ваших сослуживцев. – И император присел за соседний стол.

Вскоре в прихожей раздался шум. Толпа чиновников ворвалась в кабинет. Их возглавлял упитанный, толстомордый человек в лисьей шубе. Он сорвал треугольную шляпу. Небольшой парик с буклями был одет задом наперёд. Словно рог на лбу торчала косичка. Он грохнулся на колени перед императором. Все последовали за ним.

– Кошельков? – вопрошал Павел.

– Так точно-с, Ваше Величество, старший инспектор, – пробурчал он. Нижняя челюсть его тряслась от страха.

– Чего замерли? – крикнул на чиновников Аракчеев. – Быстро за свои столы! Приступить к повседневной работе.

Тут же заскрипели стулья, зачиркали кресала. Огоньки свечей заплясали над столами. В зале стало светло. Один Кошельков остался стоять на коленях, не зная, что ему делать, ведь на его месте сидел подчинённый.

– А вам теперь туда – указал Павел на свободный стол. – В древесине разбираетесь? Шубу можете не снимать, вам скоро на пристань, лес принимать.

– Не губите, Ваше Величество, не губите! – Кошельков на коленях подполз к Павлу и принялся целовать его руки. – Пятеро детей…. Накажите! Готов снести любые экзекуции…

– Я же вас не в Сибирь посылаю, а понижаю в должности, – удивился Павел. – Ну, желаешь, так могу и в Сибирь.

Чиновник потерял сознание и повалился на пол.

– Экий слабенький, – брезгливо усмехнулся Павел и поднялся. Обратился к Чернову: – А начальник ваш где?

Чернов вскочил, чуть не опрокинув громоздкий стул.

– Вон, там, в конце дверь, его кабинета, Ивана Акимовича Бережков. Только кабинет заперт. У него там важные бумаги, сейф… Он велит строго настрого дверь запирать.

– Так отоприте, – приказал Павел. – Где это привратник.

Бородач вприпрыжку ринулся к кабинету со связкой ключей. Чернов угодливо распахнул дверь. Дубовые панели украшали стены. Книжные полки заставлены деловыми переплётами. Огромный стол с кривыми резными ножками был затянут зелёным сукном. Тут же на столе поменьше стоял самовар и фарфоровые приборы для чая.

– Убрать! – тут же скомандовал Павел, указывая на самовар. Бородатый привратник подхватил весь чайный стол и вынес из кабинета.

– Хорошо устроился, – зло произнёс Павел, осматривая дорогую обстановку. – Ну, и когда является ваш начальник?

– Обычно, к обеду приезжает, подписывает бумаги, пьёт чай и отъезжает.

– Пьёт чай, – хмыкнул Павел Петрович. – А вы, Чернов, дворянин? – спросил он неожиданно.

Да-с, ваше величество, – замялся чиновник. – Но мы бедные. У меня именьице под Псковом, да всего тридцать душ…

Из зала раздались охи и стоны.

– Пришёл в себя? – крикнул Павел. – На первый раз прощаю вас, Кошельков. В следующий раз отправлю в Сибирь – уже точно. Садитесь и работайте. Да, на своё прежнее место. Вот дурень!

– А мне-с на своё старое? – осторожно спросил Чернов и сразу как-то осунулся.

– А вы – сюда, – указал Павел на резное кресло с подлокотниками. – Не справитесь, я и вас в Сибирь.

Чернов потерял дар речи, и принялся громко икать. Павел резко развернулся и пошёл прочь размашистым уверенным шагом. Чиновник кинулся вслед за ним со слезами благодарности. Хотел пасть на колени и расцеловать руки… Аракчеев поймал его за шиворот железной хваткой.

Куда? Не сметь! Сегодня ко мне лично с докладом, – грозно сказал Чернову Аракчеев. – И этого, своего Ивана Акимовича Бережкова – с собой. Понял?

– Ик! Так! Ик! Точно-с! Ик!

– Воды выпей, – посоветовал Аракчеев и двинулся за императором.

Ветер стих. Подковы звонко отстукивали по промёрзшим булыжникам мостовой. Невский был пустынный. Сугробы возвышались грязными горками у стен домов. В окнах только кое-где зажигались свечи. В фонарях уже выгорало масло, и они тухли.

Навстречу тащились сани. Лошадёнка еле перебирала ногами. В санях покоилась огромная дубовая бочка с медными широкими ободами. Рядом шёл бородатый мужик в длинном овчинном тулупе, подпоясанным широким кушаком, в барашковой шапке и валенках. Он горланил песню и поторапливал клячу. В тусклом свете фонарей мужик разглядел перед собой великолепных всадников. Прекратил петь, воскликнул:

– Ой, ты, Господи! – сорвал с себя шапку, обнажая длинные кудри. – Тпрру! – дёрнул лошадь. – Да стой, ты, шалава. – Поклонился до самой земли.

– Что везёшь, бедовый? – спросил Павел. – Квас?

– Квас! – закивал он. – У купца Тимофеева беру. Да у Апраксиных рядов продаю.

– А налей-ка, – потребовал Павел.

– Ой, да я сейчас! – Мужик бросился к саням, зашуршал в телеге сеном, вынул деревянный ящик. – У меня для важных господ кружка серебряная есть.

– Ты сдурел? – усмехнулся Павел. – На таком морозе губы примёрзнут.

– Ай, и то, верно! – спохватился мужик. – Но у меня деревянная есть, новая. – Он бросил ящик прямо на дорогу, открыл его и достал кружку в штоф объёмом, крутанул кран на бочке. С журчанием хлынул квас, и вокруг разнёсся кислый хлебный аромат.

Прошу, государь! – с поклоном подал мужик кружку.

Но первым взял Аракчеев, попробовал.

– Хорош! – Протянул Павлу.

Павел Петрович маленькими глоточками отпил немного.

– А вкус с детства помню, – с грустью сказал он. – Мы как-то перед Рождеством с Паниным в санках катились и, вот, так, у бочки остановились с Тимофеевским квасом… Мне лет шесть или семь было…. Сколько прошло – жуть, а вкус до сих пор помню. – Он отпил ещё несколько глотков. Отдал кружку мужику. – Хорош! – сказал Аракчееву. – Распорядитесь, чтобы каждую субботу, к обеду от Тимофеева привозили свежего квасу бочонок.

Аракчеев кинул продавцу пятак. Он лихо поймал медяк и крикнул:

– Только, ваше благородие, вы учтите, купец Тимофеев квас за ассигнации не продаёт. Ему только серебро давай.

Павел осадил коня. Животное недовольно всхрапнуло.

Император повернулся в седле:

– Это почему?

– Так он же зерно покупает самое лучшее. Из плохого зерна ни квас, ни пиво доброго не приготовишь. А хорошее зерно за ассигнации не продают. Бумага – она и есть – бумага. Серебро – другое дело. Серебро всегда в цене.

– Бумага, говоришь? – задумался Павел.