Читать книгу Страж нации. От расстрела парламента – до невооруженного восстания РГТЭУ - Сергей Бабурин, Сергей Николаевич Баранов - Страница 9

У цельной личности не может быть проблем, есть только возникающие непрерывно задачи разной сложности, которые надо решить. И они личностью решаются. Но может быть и другой подход. Мой студенческий друг Виктор Костюнин говаривал, что проблемы любого человека делятся на две категории. Первые – это те, которые неразрешимы. Не стоит тратить на них время. Вторые же решаться сами собой, без какого либо влияния с твоей стороны. Тем более, надо выбросить их из головы.

Интерес к общественным, политическим вопросам как-то сложился, сформировался у меня еще в школьные годы, когда зимними морозными днями я читал книги или сидел около радио (телевидения тогда у нас в Таре не было), слушая подряд все радиопрограммы, от «Клуба знаменитых капитанов», любых радиоспектаклей и до выпусков новостей. Читая художественные, а потом уже общественно-политические книги, я интересовался тем, что происходило в прошлом, что происходит в дни, когда мы живем.

Сколько себя помню, любил историю и довольно рано стал чувствовать ее неполноту. Стремясь восполнить пробелы, начиная с восьмого класса (год 1973) я стал искать встречи с теми, кто сидел при Сталине, и с теми, кто сажал. Беседы с такими людьми обострили мой интерес к отечественной истории первой половины XX века.

Многое дали мне переписка и беседы с легендарной Н.И. Сац, народной артисткой СССР, с омской легендой, первым секретарем Омского обкома ВЛКСМ в середине 30-х гг. В.И. Шунько, одним из немногих, кто, пройдя через арест вместе с другими комсомольскими лидерами во главе с А. Косаревым, провел долгие годы в заключении, но выжил.

Но начиналось все со школы. Незабываемыми были, например, встречи с одним из старейших тарских комсомольцев, Сергеем Михайловичем Руневым. Они с его будущей женой, Симой Максимовной, вступили в комсомол в Таре в 1919 году, сразу после освобождения Тары от колчаковцев. В 1921 году С.М. Рунев вступил уже в партию большевиков, а в 1974 году или в 1975 году, незадолго до нашего знакомства, его из КПСС исключили.

Исключили не по политическим мотивам, а с формулировкой «за бытовое разложение», за страстную, но изменчивую любовь к женщинам. Его честно пригласили в районный комитет партийного контроля, и тогдашний председатель этого комитета Меньшенина, мать моей одноклассницы, его увещевала, пытаясь отговорить от очередной женитьбы (официально седьмой). Уговорить не смогла, он вступил в брак, и его исключили.

У С.М. Рунева в доме не было книжных полок, но откуда-то он откопал две книги и с легкостью подарил мне, малознакомому пацаненку. Первая, достаточно новая, была из серии «Жизнь замечательных людей» – сборник очерков о М.Н. Тухачевском и нескольких других военачальниках. Вторая была еще с «Ъ», явно издания дореволюционного, с выдранным титульным листом. На потертом переплете значилось: «К. Каутский». Много позже я все-таки сумел ее идентифицировать, установив, что это был перевод на русский язык теоретической работы К. Каутского «Эрфуртская программа». И такая книга долежала в нашей глухомани в чулане до 70-х годов XX века!

Так вот, С.М. Рунев рассказывал мне и о 20-х годах, и о том, как он работал и служил в Таре в НКВД в 30-е годы. О психологии, общих настроениях. Бывали и курьезы.

Когда он в 1937 начал ухлестывать за сосланной, по его словам, в наш город женой маршала Тухачевского, его пригласил к себе начальник райотдела НКВД и сказал:

– Или эта баба, или партбилет. Выбирай.

Он, что не странно для тех времен, выбрал партбилет.

Я пытался робко заметить (уже имея, пусть и бессистемное, но четкое представление о судьбах многих людей в 30-е годы), что не могла появиться у нас в Таре Нина Евгеньевна Тухачевская. Она была после ареста мужа сослана в Астрахань, где вскоре арестована, потом возвращена в Москву и там расстреляна. Может быть, говорю, это была какая-либо из сестер маршала Тухачевского? Ветеран упорствовал, что ухаживал за его женой.

Его рассказ, безусловно, требовал тщательной проверки, открытия всех и поныне закрытых архивов.

Размышляя о яркой и непростой судьбе поколения наших дедов, всего нашего Отечества в первой половине XX века, я продолжал искать очевидцев, просто информированных людей, завел даже картотеку на политических деятелей и военных России 1900–1953 годов. А вспомнил беседу с Руневым ради того, чтобы подчеркнуть – именно такие житейские разговоры формировали мое отношение к официальной версии нашего недавнего прошлого, а отношение становилось все более критическим и крамольным.

Страна, в которой мы жили

Последние годы очень односторонне и предвзято говорится о периоде Советской власти в России, о социализме и о Советском Союзе. Порой ловлю себя на мысли, что с авторами злобных пасквилей мы жили в разных странах.

Советский Союз, каким я его знал и каким навсегда запомнил, был иным. Наверное, он не был идеальным государством, как не было идеальным и советское общество. Были проблемы, были, как говорили классики, и унаследованные от прошлого «родимые пятна капитализма». Но это было общество, в котором абсолютное большинство и простого люда, и руководителей стремились строить отношения на принципах справедливости.

Наверное, вопрос об «уравниловке», об уравнивании прав, доходов и расходов решался упрощенно («каждому – по труду»). Но сегодня судить о Советском Союзе по уровню заработной платы того времени, сравнивая ее с нынешней витриной супермаркетов – значит не только модернизировать историю, но и ничего не понимать в организации общества. В СССР только часть труда была адекватно оценена в заработной плате. Остальная часть оценивалась и воплощалась в вознаграждении каждому человеку, исходя из его труда, как через многоуровневую систему социальных льгот и дотаций, так и другими действительно компенсационными механизмами. Если хотите, это и было реальным распределением природной ренты среди всего населения.

Да, заработная плата была небольшой, хотя даже на самую малую в то время заработную плату в СССР – 60 рублей, советскую «минималку» – человек мог прожить спокойно. Но, помимо заработной платы, были по символическим ценам пионерские лагеря и профсоюзные санатории, здравницы. Были действительно социальные проекты, связанные с теми или иными конкретными регионами, была система «северных», система платежей в районах, приравненных к северным. Были многие другие способы заботы о простых трудящихся людях.

Да, именно трудящихся, потому что в то время в российском обществе был культ человека труда. Порой люди творческих профессий под горячую руку «классово бдительных» соседей попадали в разряд тунеядцев. В разряд тех, кто просто не хотел привычным для большинства образом работать. Социальная заточенность общества не могла не сказываться. Но вопрос о советских тунеядцах требуется решать вполне конкретно в каждом отдельном случае, так что не стоит говорить о повсеместном ущемлении прав творческих личностей. Важно то, что в СССР не было людей, судьба бы которых обществу была безразлична. Порой забота была навязчивой, упрощенной, но она была.

Конечно, надо делать скидку на нашу провинциальность. Хиппи, стиляги, диссиденты… По правде, все это было где-то очень далеко от нас, от нашей русской провинции.

С грустью читал или слушал в недавние времена выступления таких великих деятелей нашей культуры, как Марк Захаров, Майя Плисецкая, Михаил Ульянов, да и некоторых других, которых в советское время, с их сегодняшней точки зрения, притесняли, не давали свободно ездить за рубеж, устраивали гонения на их творчество. А я-то думал, что они и подобные им кумиры народа советской эпохи получили от Советской власти все, что она могла дать. Получили все высшие государственные награды и звания, премии и спецдачи, неоднократно бывали за рубежом. А главное – имели любовь всего народа.

Это мои родители, да и все ближайшие родственники никогда не были за рубежом. Из моих близких только два деда побывали за границей, да и то, как солдаты во время Великой Отечественной войны, сходившие освободить Европу. Это была их единственная заграничная «командировка».

Очень признателен Богу за тех людей, с которыми он меня в жизни сводит. Почти у каждого чему-то научился, что-то постарался перенять.

Для меня мои учителя и воспитатели, наставники школьных лет в городе Таре – это действительно люди, по которым я и сегодня сверяю свои поступки. Педагогический коллектив родной школы № 11 для меня – эталон того содружества единомышленников, которое и давало глубокие знания по широчайшему кругу наук, и формировало отношение к жизни, к прошлому и настоящему, вообще к обществу. Эти люди своим поведением закладывали в душу нравственные ценности, задавали высокую шкалу требований к самому себе, а не только запросов к окружающим.

Так сложилось, что в первый класс я пошел в Семипалатинске в школу поселка цемзавода. К сожалению, учителя часто менялись. Помню, как всем классом навещали смертельно больную учительницу в больнице. Наверное, потому по-настоящему моей первой учительницей стала уже в Таре Лидия Бронеславовна Бобровская, для которой наше обучение и выпуск из начальной школы знаменовали окончание трудовой деятельности. За те годы, что она учила нас всему – и отношению к жизни, и знаниям, и умениям, мы и начали себя осознавать в обществе. Потом уже пришли другие учителя, помогавшие нам формировать свою судьбу.

Первый мой директор школы – Василий Иванович Теребун, потом в течение многих лет – волевая и сердечная Дина Андреевна Оржеховская. Никогда не забыть уроков Фали Антоновны Мелехиной, Галины Константиновны Яковлевой, Валентины Михайловны Редькиной, Елены Ивановны Аристовой, Ольги Александровны Кравченко, Елены Александровны Черняевой, Ефросиньи Семеновны Никифоровой, Николая Ивановича Краснова, наших физруков С. Сабанцева и В. Титова. Завуч Татьяна Алексеевна Крупкина не вела у меня занятий, но очень многому научила начинающего комсомольского организатора. А пионерские и комсомольские мои наставники? Они учили трудиться и организовывать труд других, рисовать и выступать на сцене, учили читать и ценить стихи, петь песни.

Оптимизму и жизнелюбию тоже учили. Никогда не был худощавым. Вес колебался и колеблется исходя из возраста и образа жизни. Но – как говорят классики – «стремление похудеть – это хобби на всю жизнь». Моя наставница в Доме пионеров, Клара Ивановна Володева, руководитель нашего драмкружка, была женщиной дородной и озорной. Зоя Андреевна Герман, строгая и добрая директор Дома пионеров, ей иногда говорила:

– Клара Ивановна! Худеть надо.

– А зачем?

– Ну как же, худые живут дольше.

На что она с олимпийским спокойствием отвечала:

– Может быть, худые люди живут дольше. А толстые – с удовольствием!

Радостно-оптимистичный, задорный подход к жизни мне запал в сердце именно с тех времен. Если человек не способен быть веселым – это предмет для серьезного беспокойства не только родных и окружающих, но и его служебного начальства. Он просто опасен для любого дела!

Но и любая словесная колкость должна быть доброй! Несчастен тот, кто не способен на самоиронию, кто не может искренне посмеяться над собой, кто не способен в минуту отдыха петь и веселиться, кто не ценит доброй шутки.

Самый серьезный человек должен быть способен на сумасбродство. Предел любого сумасбродства и любой шутки – в незыблемости достоинства любого другого человека. Человек, не способный смеяться, заслуживает жалости. Человек, не желающий беречь свое и чужое достоинство, заслуживает презрения.

А Людмила Вандышева, вначале моя главная пионервожатая, а потом – олицетворение задора и деловитости райкома комсомола? Именно она вслед за Д.А. Оржеховской учила нас организационным навыкам, прививала вкус к общественной работе.

Жить надо радостно, а дела делать – только с удовольствием.

В этом, может быть, главный урок моего отца, который, выйдя из простой крестьянской семьи, из поколения в поколение жившей на севере Омской области, и словом и делом учил, что надо добросовестно и с удовольствием делать любое дело. Книгу читаешь – получай удовольствие. Поручено тебе навоз убрать, или сено заскирдовать, или забор починить, или еще что сотворить – все делай с удовольствием.

Когда ранним утром мы с отцом выезжали на покос, если еще при первом же взмахе косы поднималась туча комарья, то это был полный ужас, который, казалось, невозможно выдержать. Но ты знаешь, что вместо нас для нашей коровы никто сено косить не будет, что косить тяжело, но надо. И терпишь, побеждая свое недовольство, а потом от победы над собой, над своей слабостью получаешь даже внутреннюю радость, неподдельное удовольствие. Когда машешь косой и сразу видишь результаты своего труда, знаешь, что своими руками обеспечил корм для коровы на зиму, что в семье будет молоко, что всем будет легче и лучше… Разве чувствовать это – не удовольствие?

Наверное, с тех пор для меня смешно, когда женщины пытаются уподобиться мужчинам, и противно, когда мужчины стремятся уподобиться женщинам. Эмансипацию признаю, но до определенных пределов.

С раннего детства нам привили принцип, что можно понять и простить отсутствие отваги и даже ума. Можно понимать, но нельзя прощать подлость.

Мои университеты

Мне и моим друзьям, всем однокурсникам, много дали люди, под чьим руководством мы получали профессию в Омском университете. Первые наши наставники, А.И. Петелин и Р.Л. Хачатуров, выдающиеся ученые, доктора наук, профессора Михаил Семенович Гринберг и Владимир Николаевич Скобелкин.

Первым нашим деканом был Альберт Иванович Петелин, умерший, к сожалению, еще тогда, когда мы были первокурсниками. Очень многому я научился у Валентина Александровича Маршинина, которого потом, уже в 1988 году, сменил на посту декана юридического факультета. А наши замечательные наставники – Н.П. Тутышкин и Л.В. Бессонова, Е.Л. Невзгодина и Л.И. Пастухов, В.Л. Слесарев и Л.В. Меренкова, В.Б. Коженевский и А.И. Казанник, А.С. Фролов и С.Н. Семашко. Мудрейший, эталонный для всех нас философ и логик В.П. Типухин, да и многие другие. Все такие разные и все столь нам необходимые. Да, и в умении принять и понять разных людей надо видеть серьезный урок жизни!

Сразу вспоминается и Ленинград. Заведующий кафедрой теории и истории государства и права, к которой я аспирантом был прикреплен, профессор Королев Алексей Иванович был крупным общественным деятелем, многолетним депутатом Ленсовета, председателем комиссии по законности. Участник Великой Отечественной войны. Фронтовики были элитой любого вуза. В Омске это были юристы М.С. Гринберг и В.Н. Скобелкин, историк В.Н. Колесников. В Ленинграде – и тот же А.И. Королев, и Е.И. Ливанцев, и Лукьянов, и энергичный Н.С. Алексеев, и многие другие. Конечно, мы иной раз даже невольно им подражали, у них учились, копируя даже их интонации. Озорство и неизменная доброжелательная ирония того же Королева, его максимализм – они в чем-то тоже вошли в мой стиль жизни.

Для всех нас важны мнения и оценки наших наставников. В первой половине 1991 года, являясь уже одним из неформальных лидеров оппозиции Б.Н. Ельцину в Верховном Совете, я получил письмо. Вскрываю и оттуда достаю лист бумаги, читаю: «Протокол собрания профессорско-преподавательского состава юридического факультета Ленинградского государственного университета им. А.А. Жданова. Слушали: О положении в стране». Ничего себе! А в решении записано: «1. Осудить разрушительную деятельность Председателя Верховного Совета РСФСР Ельцина, который ставит под угрозу существование Советского Союза. 2. Рекомендовать Верховному Совету принять меры по стабилизации положения…» В общем, и дальше довольно суровый текст. Подписи: «Председатель собрания доктор юридических наук, профессор А.С. Пашков, секретарь собрания доктор юридических наук, профессор Л.А. Николаева».

До сих пор помню свое впечатление от этого документа. Столь принципиальная позиция моих наставников была для меня очень важна. Особенно в тот момент, когда частенько москвичи просто хватали на улице за одежду и истерично кричали: «Ты что тут против нашего любимого Бориса Николаевича выступаешь? Ты против демократии?»

Очень важна. Конечно, в последующие годы я выкраивал любую возможность, чтобы повстречаться и побеседовать со своими университетскими наставниками и в Омске, и в Питере, «сверить часы». Не удивился, услышав о решении ветеранов питерского юрфака считать мэра города А.А. Собчака персоной нон-грата для факультета. Когда же после 2000 года увидел на здании факультета памятную доску Собчака, понимая, что «из песни слова не выкинешь» – он был ведь первым и последним мэром города – не удержался и, встретив на лестнице знакомого профессора А.Ш., съязвил:

– Ну что, сдулись?

– Не спеши. Помнишь, где была его кафедра?

– Конечно.

– Пошли.

Поднимаемся на следующий этаж, поворачиваю по привычке направо… Вместо кафедры хозяйственного права – общественный туалет.

– Понимаешь, Сергей Николаевич, когда нас принудили его посмертно праздновать, то, чтобы ни у кого не возникло мысли сделать на его бывшей кафедре именной музей, совершенно случайно при капитальном ремонте сюда был перенесен мужской туалет. Теперь, если и будет музей, то уже на месте общественного туалета.

Сильный ход.

Но это будет потом. А изначально я стремился общаться, бывать на кафедральных юбилеях. К сожалению, и на похоронах. Помню трогательный юбилей А.И. Королева, немного грустный юбилей одного из последних ветеранов факультета профессора Е.И. Ливанцева, когда на банкете, сидя рядом с Н.М. Кропачевым и В.В. Лукьяновым, мы перебирали в памяти наших ветеранов. Увы, нет ничего вечного.

Ветераны Великой Отечественной войны уходят, их остается все меньше и меньше. Нет уверенности, что на следующем круглом юбилее Победы кто-то из непосредственных участников войны будет вообще. А ведь я и мое поколение застали еще активных участников гражданской войны. Начиная учиться в шестом классе, в сентябре увидел на стене план мероприятий на учебный год и изумился, прочитав в одном из пунктов: встреча с участником штурма Зимнего дворца. У нас в Таре?

И встреча состоялась. Это был скромный пожилой мужчина, проработавший в нашем городке в незаметной должности несколько десятилетий. Зимний, действительно, брал. Помнится, после революций 1917 года даже был членом Петросовета. Потом неожиданно переехал в Сибирь, в нашу глухомань. Сегодня страшно жалею, что был еще малявкой, мало что знал, не расспросил ветерана о многом. Предполагаю лишь, что после разгрома в Ленинграде зиновьевской партийной оппозиции он дальновидно сам уехал в Сибирь, забрался ближе к границе урмана (нехоженой тайги) на севере Омской области, да и стал добросовестно работать, не становясь на партийный учет. И пережил успешно роковые 30-е. Впрочем, это лишь мое предположение. А урман у нас знатный – последняя вылазка из урмана белобандитов (тех колчаковцев, что были на севере области и оказались отрезанными от Транссиба в 1919 году наступавшей вдоль железной дороги Красной армией) официально зарегистрирована в 1940 году. Вышли, разгромили сельсовет, пограбили и вновь ушли в урман. А дальше – тишина!

Через много лет, уже в начале XXI века А.В. Фоменко познакомил меня в Париже с человеком уникальной судьбы – Николаем Николаевичем Рутченко-Рутычем. Сын белого офицера, расстрелянного в Крыму красными в 1920 году, окончивший перед войной ЛГУ и даже издавший свою первую научную книгу, он за героизм получил в Советско-финскую орден Красной Звезды, был демобилизован, пошел на фронт в 1941. Дальше для меня история темная, ясно одно: конец войны Н.Н. встречал в немецком концлагере, поскольку, провозгласив русскую идею, воевал и против Красной армии, и против гитлеровцев. После войны – НТС, работа на антисоветских радиостанциях. Нигде особо не пришелся ко двору – заказчикам нужен был антисоветчик, а не русский патриот.

Беседы с Н.Н. Рутченко-Рутычем, его гостеприимной супругой Анной Анатольевной, вывезенной родителями из Крыма в 1920 году, когда ей был год от роду, позволили глубже почувствовать правду и тех, кто воевал в Белой армии.

В гражданской войне не бывает только правых и только виноватых. В чем величие живущей в Испании Главы Российского Императорского Дома Великой княгини Марии Владимировны – она объясняет даже сторонникам монархии, что вырывать из истории России или видеть только в черном цвете советскую эпоху – глупо и антинационально. Не надо считать, что у нас есть право судить поколение наших дедов, посмотрим (кому повезет), какими словами нас будут оценивать наши внуки!

Важно не только помнить ветеранов, чтить поколения, которые были до нас, но важно и не повторять их заблуждений, а соединив воедино силы потомков, каждому на своем месте делать дело – созидать, строить могучую и процветающую Россию. Именно так я воспринимал свою деятельность депутата в Верховном Совете, а потом и в Государственной Думе Российской Федерации.

Вожаки нашей комсомольской юности

В августе 1992 года открывался Московский Дом Чешира – специализированный на травмах опорно-двигательной системы Центр реабилитации инвалидов из числа воинов-интернационалистов. Руководитель центра, энергичный подвижник идеи генерал-майор Науман, с которым мы познакомились на Съезде РОС, настойчиво пригласил меня быть. Гостей на открытии было немного, да и сам дом был небольшой (Ю. Науман сравнил построенный на деньги британского лорда особнячок с подаренной пуговицей, мундир к которой еще надо пошить). Впервые после 1983 года увиделся с И.Е. Пузановым, уже генерал-лейтенантом, ставшим заместителем командующего Московским военным округом.

В момент, когда мы с М. Лиходеем у входа в здание вспоминали наши афганские будни, мимо прошел в Дом небольшого роста мужчина с лохматыми седыми бровями и лукавым взглядом из-под очков. Пожимая мне руку, он с мягкой иронией сказал:

– Приветствую главного ненавистника МИДа.

Видел я его впервые, потому стал гадать, кто это, что не «козыревец», понятно.

После короткого знакомства с медицинским центром и торжественного открытия начался скромный фуршет. Седовласый незнакомец, судя по всему, ровесник моего отца, стоял рядом с митрополитом Питиримом и призывно махнул рукой, предлагая к ним присоединиться. С владыкой мы уже были знакомы. Приветствовав обоих, я отказался от водочки и взял стакан сока.

– Сергей Николаевич, хочу вам представиться…

Вежливо, но твердо я перебил:

– В этом нем необходимости. Комсомол был и останется светлейшей частью моей жизни. А в годы юности, пусть по фотографиям, но первых секретарей ЦК ВЛКСМ мы знали в лицо, уважаемый Борис Николаевич.

Это был Б.Н. Пастухов, ставший в тот момент первым заместителем министра иностранных дел России.

Так произошло наше знакомство с этим замечательным человеком. Память о комсомоле сразу нас соединила, мы тепло поговорили о 70-х, горестно о текущих временах. Через много лет я признался, что избрание неведомого нам, сибирским школьникам, Б.Н. Пастухова первым секретарем ЦК комсомола меня потрясло, поскольку новому нашему комсомольскому лидеру было уже 40 лет! Для нас тогда 20-летние казались сверхвзрослыми, а 30-летние – стариками, дела которых идут к закату. Лишь когда мне самому исполнилось 40, я понял, что и 60, и 70 – это не возраст. Главное, чтобы было здоровье и буйство души, чтобы человек сохранял тот юношеский кураж, который гонит прочь скуку и равнодушие. Это и есть пассионарность.

Мы часто контактировали впоследствии по служебным делам, особенно на кавказском направлении. Иногда спорили (особенно в период, когда в российском МИД заправлял А. Козырев), но действовали дружно и согласованно. Но всегда Б.Н. Пастухов был образцом четкости и самодисциплины, последовательности в проведении линии Кремля. Как только мог, он пытался передвигать «генеральную линию» в направлении государственных интересов.

Даже в мелочах он сохранял высокий уровень своей работы. В 90-е годы российские начальники, особенно в Правительстве, перестали брать трубку телефонов даже правительственной связи, ставя все чаще дублирующие аппараты в своих приемных. Между тем, связь потому и называлась правительственной, что ее имели право использовать только лица, на которых номер был зарегистрирован. В какой-то момент Б.Н. Пастухов оказался единственным членом правительства, который всегда трубку телефона брал сам. Я не мог как-то сдержать восхищения:

– Борис Николаевич, Вы единственный руководитель в Российской Федерации, который соблюдает служебную инструкцию по использованию АТС. Кроме Вас это делает только патриарх Алексий II. Не могу не сказать, что Вы традиционно – эталон и пример для подражания.

– Сергей Николаевич, меня партия и комсомол учили порядку и дисциплине. По-другому не хочу и не буду. Если к такому стилю работы присоединитесь – буду рад.

В отличие от многих государственных деятелей той эпохи, Б.Н. Пастухов сохранил за собой самостоятельность действий, инициативность в разрешении любых вопросов. Как опытный аппаратчик, он никогда не нарушал инструкций и указаний высшего руководства, но ему удавалось даже при Ельцине и Черномырдине не ползти к решению вопроса по узкому коридору ограничений полученного задания, а ювелирно ткать это решение, балансируя на грани между разрешенным и недопустимым. И всегда со стороны оптимального отстаивания долгосрочных интересов России.

В 2013 году, чествуя этого выдающегося человека в год его 80-летия, я искренне сказал, что именно Б.Н. Пастухов и подобные ему лидеры ВЛКСМ стали для меня в свое время символами единства слова и дела, лучшего, что было в комсомоле. Свой адрес юбиляру я подписал помимо некоторых своих регалий, прежде всего, первой: член ВЛКСМ с 1973 года.

Однако в начале 80-х Б.Н. Пастухов, как до него и Е.М. Тяжельников, был для нас где-то далеко и высоко. Для омской студенческой молодежи примером для подражания был Юрий Ошлаков, руководитель Омского обкома комсомола, опытный организатор и доступный нуждам любого комсомольца лидер. До него – Юрий Гудков. Юрия Порфирьевича Гудкова своими комсомольскими годами я затронул, правда, уже когда тот перешел на партийную работу в обком КПСС, а потом и вообще приехал первым секретарем горкома партии к нам в Тару. И мы гордились, что из недр комсомола росли такие авторитетные лидеры.

В Омском университете, когда я туда поступил, непререкаемым авторитетом был Виктор Павлович Люшня, секретарь комитета комсомола. И он учил навыкам комсомольской работы не только словом, но и личным примером. Наши навыки по правильной организации общего труда, по индивидуальному подходу к любому сверстнику – заслуга В.П. Люшни. Ему безоговорочно доверяли потому, что он верил в то, о чем говорил. Уже работая на преподавательской ниве В.П. Люшня как личную трагедию воспринял гибель СССР и развернувшуюся антикоммунистическую истерию.

По большому счету, для миллионов людей сама общественная комсомольская работа стала вторым высшим образованием – она давала навыки работать с людьми, учила организовывать себя и других, планировать свою и чужую жизнь, биться за выполнение своих жизненных планов.

И ныне было бы полезно в делах общества не только воссоздать некое общефедеральное молодежное движение, но и строить его по старому комсомольскому девизу:

Делай дело! Не умеешь? – Научим! Не можешь? – Поможем! Не хочешь? – Заставим!

Да только дело это не может быть конъюнктурным или корыстным.

Вернусь снова к истории своей жизни. В Таре, на выпускной линейке в школе, ко мне подошли несколько человек, и один из них сказал:

– Я тебя, парень, приглашаю учиться в Новосибирск на исторический факультет университета.

Я не колебался:

– А есть там юридический факультет?

Меня привлекала наука история политических и правовых учений – а это была юридическая наука (политических тогда официально не было).

– Нет. Нет у нас юридического.

– Очень жаль. Тогда я поеду в Омск, решил все-таки на юридический поступать.

Меня стали убеждать, чтобы я не делал глупостей, потому что приглашал меня ответственный секретарь приемной комиссии Новосибирского университета.

– Ты, можно сказать, уже зачислен. Тем более – не хочешь на историю, поступай на математику (у меня по математике были тоже достаточно приличные способности).

Но я упорствовал:

– Спасибо, нет. Хочу поступать только на юридический факультет. Значит, не судьба мне быть в Новосибирске. Да и до Омска из дома немножко ближе, чем до Новосибирска. Всего 300 км.

Черная «Волга» на омской окраине

Еще в седьмом-восьмом классах я стал подходить к школьным учителям с вопросом:

– А почему не говорят правду о Бухарине, Рыкове, многих других деятелях революции, гражданской войны?

Поступив в 1976 году на юридический факультет Омского университета, впервые поселившись в огромном городе, городе-миллионере (в Таре на протяжении двух последних столетий численность жителей колеблется в пределах 20–25 тысяч), на первом курсе университета я направил письмо Леониду Ильичу Брежневу.

Это был момент, когда публично, широко обсуждался проект новой советской конституции. Конституция была утверждена. В том же 1977 году Председателем Президиума Верховного Совета СССР официально стал Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев. До него этот пост занимал Н.В. Подгорный. С 1965 года в СССР привыкли к «триумвирату»: Л.И. Брежнев, Н.В. Подгорный, А.Н. Косыгин. И воспринимали триумвират уважительно.

Сразу после принятия новой Конституции СССР и избрания Л.И. Брежнева председателем Президиума Верховного Совета СССР, я направил новому главе Советского Союза письмо. Хоть я и был первокурсником, но уже считал себя юристом достаточно грамотным, поэтому написал не Генеральному секретарю ЦК КПСС, а именно Председателю Президиума Верховного Совета СССР. И поставил в этом письме вопрос о том, что пора сказать правду о сталинских временах. Что, может быть, пора реабилитировать Бухарина, Рыкова, Зиновьева, Сокольникова и многих других. Либо просто сказать, что же они совершили такого, что их нужно считать врагами. Ну нельзя вымарывать из истории людей, даже если они стали преступниками. Надо просто сказать, в чем они преступники.

Ответ пришел уже осенью того же 1977 года в виде черной «Волги», которая свернула к нашему дому на окраине города Омска в один из осенних дней. Меня в это время дома не было (я же учусь, я же студент). Этот дом, между прочим, мы строили вместе с отцом (он, как и мой дед, был с большими плотницкими способностями, и меня приучал к этому делу). Мама, открыв ворота, увидела выходящую из машины женщину, которая спросила, здесь ли живет Бабурин. Получив утвердительный ответ и увидев выходящего вслед за мамой отца, она спросила:

– Вы Бабурин? Я прошу Вас проехать вместе со мной.

В нашей семье память о 30-х годах и черных машинах, которые увозили кого-то, была на генетическом уровне очень активной. И отец был категоричен:

– Ни за что! Я не собираюсь с Вами никуда ехать. Я никуда не планировал ехать.

Услышав, что приглашают ехать в областной Комитет партийного контроля, он тем более замахал руками:

– Я никогда к коммунистической партии не принадлежал. Зачем мне к Вам ехать?

В этот момент мама заметила на том письме, точнее, письменном приглашении, которое держала в руках женщина, инициалы «С.Н.».

– Так это же не Николаю Наумовичу письмо, это Сергею Николаевичу. Это наш старший сын.

Гостья стала расспрашивать, кто же старший сын. Приняла приглашение зайти в дом, посмотрела мою тогдашнюю библиотеку. А я ею весьма гордился, потому что уже в восьмом классе средней школы, когда устроил перепись своих книг… Нет, наверное, в 9-м классе. Словом, когда я устроил перепись своих книг, оказалось, что библиотека у меня состояла из трех тысяч томов. А на первом курсе – в начале второго уже, получается, было явно более пяти тысяч. Причем тогда ведь были проблемы с художественной литературой, за ней гонялись, ее покупали в основном по разнарядкам, по талонам. Поэтому большинство книг, которые были у меня, были общественно-политическими книгами. Ну, начиная с полного собрания сочинений В.И. Ленина, далее Маркса, Брежнева, книг руководителей зарубежных компартий – все, что мне удавалось где-то купить. А я еще сумел к тому времени в складских залежах или в макулатуре найти стенографические отчеты почти всех первых съездов Коммунистической партии. И из 24 съездов, прошедших на тот момент, у меня, наверное, съездов 19 уже было. Поэтому библиотека была специфической. Я не только покупал, но и читал эти книги.

Для меня тогда оставили бумагу с приглашением, чтобы я приехал к ним сам. На другой день приезжаю в областной Комитет партийного контроля, в здание ОК КПСС, на которое смотрел всегда со стороны, уважительно, конечно, но немножко с опаской. По ковровым дорожкам, которые, как я помню, произвели на меня впечатление серьезное, меня провели к кабинету Председателя областного Комитета партийного контроля по фамилии Булавко. Он принял меня практически сразу и, посмотрев, начал свою речь словами:

– Ну что, молодой человек, если бы ты был коммунистом, я бы с тобой говорил по-другому. Но ты комсомолец и мне поручено тебе объяснить. Ты писал письмо в ЦК Брежневу?

Я говорю:

– В ЦК я не писал, а Брежневу писал. В Верховный Совет.

Булавка сказал, что разницы никакой. И начал мне объяснять, что вопросы, которые мною поставлены, на самом деле давно сняты. Партия давно разобралась и с Бухариным, и с Рыковым, и со всеми остальными. И поэтому я должен принять это к сведению. Что был февральско-мартовский Пленум ЦК КПСС в 1937 году, на котором Бухарин и Рыков были осуждены, и с ними все ясно.

Я, не без робости, попытался возразить, что ведь это же был 1937 год. Может быть, что-то там было не так. По крайней мере, материалы этого Пленума надо опубликовать и все-таки правду о них сказать. Если они что-то совершили против партии, то, может быть, не надо их восстанавливать в партии. Но они вряд ли, на мой взгляд, совершили что-то против государства. И поэтому я ставил вопрос о реабилитации их как граждан страны, а не как членов ВКП(б). Ответ, который прозвучал, был очень жесткий, и после того, как он прозвучал, у меня как-то исчезли вопросы к собеседнику. Председатель Омского областного комитета партконтроля жестко сказал:

– Молодой человек, в партии есть вещи, которые надо брать на веру и на них строить свои убеждения.

Ну, я подумал, что это, вообще-то, уже что-то религиозное. Уже тогда был убежден, что в политической сфере убеждения должны формироваться как-то по-другому. Они должны быть основаны на знании реальных фактов, а не на догмах, которые кто-то умозрительно сформировал. Я потерял интерес к дальнейшему разговору. Беседа вскоре завершилась, мы расстались.

Убежден, что о моем письме сообщили в университет. Но, можете себе представить, никто, ни один человек не дал мне даже намеком понять, что о моем вызове в обком что-то известно. Единственно, на ближайшем каком-то собрании я поймал на себе пристальный взгляд секретаря парткома университета профессора Семашко Сергея Николаевича, который весь вечер сверлил… вернее, пристально меня рассматривал. Я чувствовал себя неуютно, как человек, который что-то скрывает. Но и он не подошел и не сказал ни слова. Никто не осудил, не похвалил. Просто все сдержанно отнеслись к этой истории, как будто ее и не было. Но для меня-то эта история была. И мои взгляды, мой интерес к прошлому она скорее укрепила.

Именно поэтому я уже на втором курсе заявил, что хочу вступить в Коммунистическую партию Советского Союза. И хотя активно занимался общественной деятельностью, уже со второго курса стал секретарем комсомольского бюро юридического факультета, а в конце учебы уже был секретарем комитета комсомола Омского государственного университета, три года я стоял в очереди на вступление в Коммунистическую партию.

Дело в том, что на тот момент прием был свободен для представителей рабочего класса и колхозного крестьянства, а вот всю интеллигенцию, к коей относили и студентов, принимали по разнарядке. На пять членов партии из рабоче-крестьянской среды интеллигентам отводилось одно, может быть, два места. Тем не менее, на четвертом курсе я был принят в кандидаты в члены КПСС. И на четвертом курсе, и потом, когда уже вступал в члены партии, в своих заявлениях я не писал о намерении строить коммунизм, как это по шаблону часто было принято. Я везде написал о том, что хочу вступить в Коммунистическую партию Советского Союза для того, чтобы продолжить дело старших поколений по формированию общества социальной справедливости, по укреплению законности в нашей стране и созданию условий для действительно счастливой жизни людей.

Никогда не жалел об этом своем шаге, даже в эпоху разгула антикоммунизма в середине 90-х годов. Единственно, когда началась перестройка, и на КПСС обрушились с самыми различными обвинениями, я сказал, что поддерживаю необходимость реформирования партии, но из самой партии никогда не выйду. Пусть меня исключат, если не буду соответствовать ее критериям, но я за то, чтобы она в обновленном виде сохраняла на себе ответственность за развитие и за путь в будущее нашего общества. Убежден, что сам запрет КПСС произошел в момент, когда партия радикально обновилась, когда она стала динамично развивающейся системой, когда не позднее осени 1991 года она необратимо избавилась бы от М. Горбачева, а вместе с ним – от нигилизма, сепаратизма и нерешительности.

В августе 1991 года, я присутствовал в зале Верховного Совета, когда проходила та постыдная встреча… Это не было официальным заседанием парламента, была именно встреча народных депутатов России с Президентом СССР, вернувшимся из «форосского пленения».

На сцене находились два Президента – Союза и России – а в зале творилось нечто невообразимое. Сгрудившиеся у микрофонов депутаты – члены движения «Демократическая Россия» – состязались между собой, кто задаст самый каверзный вопрос, кто будет грубее с Президентом СССР. Они, как стервятники, бросились на Горбачева, терзая не столько его, сколько Советский Союз и высшие органы власти СССР. М.С. Горбачев либо вяло оборонялся, либо даже поддакивал упрекам в адрес союзных органов, когда такие упреки звучали.

В момент, когда Б.Н. Ельцин торжественно и эпатажно заявил о том, что именно сейчас, в присутствии Генерального секретаря ЦК КПСС и Президента СССР Михаила Сергеевича, он подписывает указ о прекращении деятельности Коммунистической партии Советского Союза, Горбачев повел себя вновь как слабый безвольный человек, заискивающе умоляющий Б.Н. Ельцина:

– Не надо! Борис Николаевич! Не надо подписывать!

Когда на моих глазах антиконституционный указ был подписан, когда в зале мало кто не оцепенел от сюрреализма происходящего, хотя многие и стали радостно кричать и аплодировать, я встал со своего места и вышел из зала.

Поразительно, но именно в этот момент у меня на сердце стало легче, словно тяжесть упала с плеч. С 19 августа я толком не мог понять, что происходит, точнее, почему все происходит как-то не так. Когда же при выходе из зала заседаний растерянные журналисты в холле бросились ко мне за комментариями о запрете КПСС, я без колебаний сказал:

– Ну, теперь вы понимаете, что вот именно сейчас происходит государственный переворот. Именно сейчас, а не 19 августа 1991 года. Вы знаете, что 21 августа в знак протеста против бездействия ЦК КПСС я приостановил свое членство в партии, требуя смены ее руководства. Так вот сейчас я говорю, что из КПСС не выйду! А беззаконие, которое творит по отношению ко всей партии Ельцин, является государственным преступлением.

И журналисты, и несколько стоявших рядом с нами депутатов выслушали меня молча и подавленно. Только один еженедельник, вскоре закрытый победителями, рискнул опубликовать на другой день мои слова.

Гордости и горести землячества

Бог даровал мне встречи и общение со многими выдающимися людьми, в том числе среди земляков, выходцев из Омской области. Довелось лично познакомиться и даже совместно работать с легендарным Сергеем Иосифовичем Манякиным. Человек, которым гордится его малая родина – Ставрополье, и которого почитают в Омском Прииртышье, неотъемлемой частью которого он стал.

С.И. Манякин за 26 лет руководства Омской областью преобразил наш регион, выведя его в число регионов-лидеров по производству и социальной сфере, по культуре и науке. Он сформировал из омичей управленческую команду, которой были по плечу любые задачи. Именно поэтому его ценили и боялись в Москве. Именно поэтому М. Горбачев его забрал в Москву, повысив до руководителя Комитета партийного контроля ЦК, и в Москве отправил на пенсию.

Мне довелось вернуть С.И. Манякина в политику, предоставив возможность еще четыре года помогать омичам выжить в лихолетье.

Но сейчас хочу сказать о другом дорогом для меня человеке, о Михаиле Александровиче Ульянове.

Для меня М.А. Ульянов – не просто великий земляк. Это человек, по которому мы, сибирские мальчишки, особенно тарские мальчишки, равнялись, которым гордились и на которого стремились походить – на того Ульянова, что играл ярких героев-коммунистов в «Председателе», «Добровольцах», в эпопее «Освобождение», да и во многих других советских фильмах.

Когда в 1990 году я впервые попал в Москву, где Михаил Александрович трудился в Вахтанговском театре, конечно, у меня была мечта с ним познакомиться. Я сходил на «Мартовские иды» с М. Ульяновым в роли Цезаря и долго после этого размышлял над злободневностью этого спектакля и этой ульяновской роли.

Но сложилось так, что я перегорел. Более того, оказываясь, причем неоднократно, в компаниях вместе с Михаилом Александровичем, особенно на собраниях Омского землячества, в правление которого мы с М.А. Ульяновым входили, я старался избегать общения с ним. И впервые сам подошел к нему, чтобы сказать несколько слов, только после премьеры фильма С.С. Говорухина «Ворошиловский стрелок».

Станислав Сергеевич, пригласив меня на премьеру в Дом Кино, просто пролил бальзам на мои раны. После просмотра фильма, подойдя к идущему по коридору Михаилу Александровичу Ульянову и его супруге, я поздравил своего великого земляка с успехом и сказал:

– Михаил Александрович, Вам надо было сыграть эту роль!

Очевидно, что сказанное как-то перекликалось с ощущениями самого Ульянова, потому что он не просто кивнул, не просто вежливо поблагодарил, а стал говорить о том, как непросто понимать, где добро и зло, как непросто последние годы было ему отличать одно от другого.

Известие о смерти Михаила Ульянова застигло меня, когда я был на отдыхе в Курской области. Я тут же выехал в Москву. Приехав с вокзала домой (до похорон оставалась еще пара часов), я сел за стол и полчаса сидел, ничего не делая, просто размышляя. Потом встал и… поехал на вокзал, чтобы уехать назад в Курск.

Не смог я заставить себя пойти на похороны, потому что как президенту Омского землячества в Москве мне могли дать слово, а я не хотел говорить неправды. Этого не простили бы мне мой покойный отец, и художник-фронтовик Иван Пензов, и многие другие дорогие мне люди, ставшие жертвой 1991 года. Тем более, не хотел говорить правду в момент, когда мы прощались с великим артистом. Почему?

Потому что в 1990 году, прибыв в Москву, я услышал выступление Михаила Ульянова на съезде ВТО, где он призвал разобраться с Игорем Горбачевым и Татьяной Дорониной за то, что они продолжают якшаться (это его слово) с коммунистами. А потом я услышал, как Михаил Александрович рассказывает о своей игре в кино и театре, где он играл коммунистов, но играл он эти роли с фигой в кармане.

Представьте, как Егор Трубников держит в кармане фигу, когда говорит со своими односельчанами. Или маршал Жуков. У меня пропало желание встречаться с актером, блистательно сыгравшим эти роли, потому что я, в отличие от него, не хотел отрекаться от идеалов его киногероев, от образов, которыми восхищался, которым подражал.

Но именно за это предательство идеалов на 400-летие города Тары, в 1994 году, группа тарских фронтовиков направила своему земляку М.А. Ульянову письмо, порекомендовав ему не приезжать на юбилей. М. Ульянов сослался на гастроли и ограничился поздравительной телеграммой.

Много позже 1990 года Василий Семенович Лановой просил меня не принимать близко к сердцу слова своего старинного друга, не обращать внимания на те заявления Михаила Ульянова. Что я должен, мол, понимать, что артисты есть артисты, они всегда обслуживают власть. На что пришлось возразить: