Читать книгу Венская прелюдия - Сергей Богачев - Страница 4

– Уж чему быть, так тому и не миновать… – Посол России в Вене, действительный тайный советник[6] Павел Петрович Убри в свои шестьдесят четыре года имел полное основание полагаться на интуицию, которая его никогда не подводила. Дабы не испытывать чувства унижения, он показательно остался стоять в нескольких метрах от двери, ведущей в кабинет министра, опираясь на свою старую, но очень дорогую трость.

Секретарь министра иностранных дел с демонстративно безразличным видом скрипел пером, переписывая какой-то документ, и этот скрип наполнял высокие своды приёмной каким-то немыслимо противным звуком.

Павел Петрович поймал себя на мысли, что со вчерашнего дня, когда он прибыл в Петербург в соответствии с предписанием, обозначенным в шифрованной депеше за подписью министра, его здесь раздражало всё. Даже солнечный свет, заливший гранитные набережные столицы, казался ему слишком ярким и резким.

«Стоило старику Горчакову[7] отойти от дел, как тут же взялись за меня… И как же бесцеремонно, без малейшей оглядки на опыт и заслуги…» – Убри, обеими руками опираясь на трость, размышлял о возможных причинах столь неожиданного вызова в министерство, пронизывая ненавистного секретаря холодным взглядом.

Потомственный дипломат католического вероисповедания, Убри служил во внешнеполитическом ведомстве с младых лет, начав свою долгую и успешную карьеру с низов, с чина коллежского секретаря, что соответствовало Х классу в Табели о рангах. Сразу после выпуска с отличием из стен юридического факультета Петербургского университета, благодаря протекции батюшки, Павел Петрович в столичном министерстве прозябал недолго. Вскоре был отправлен высочайшим указом в миссию во Франкфурте-на-Майне, где блеснул знанием языков, международного права и такими необходимыми для успешного дипломата качествами, как хитрость, сообразительность и скрытность.

Улыбчивого (несмотря на голландское происхождение) и не по годам смышлёного парня тогда приметил министр иностранных дел и известный в Петербурге гастроном, граф Нессельроде. Карьера Павла Петровича устремилась вверх, чему, не стесняясь, завидовали его сослуживцы и бывшие однокурсники. Злые языки твердили, что причиной его успеха является исключительно влиятельный папенька. Не будь его, Пашка выше седьмого чина своими силами не поднялся бы. Маловаты у него пока что крылья, не оперился ещё, а ты же глянь, как взлетел. Как бы не удариться больно после падения с такой высоты!.. Младший Убри, однако, сносил эти укоры и салонные слухи стойко, как подобает потомку старинной династии дипломатов. До колких ответов завистникам и, уж тем более, дуэлей дело не доводил. Слухи отпали сами собой, а завистливые недоброжелатели изливали свою жёлчь шёпотом после того, как батюшка Павла Петровича в силу почтенного уже возраста отошёл в мир иной. Этот прискорбный, но неизбежный факт молодой дипломат пережил, как подобает, не пустив на людях ни единой слезы, сжав зубы. Единственным его желанием теперь было – заткнуть все чёрные рты своими достижениями, что он с успехом блистательно исполнил в следующие годы, которые проводил в основном то в Берлине, то в Париже.

Будучи человеком аналитического склада ума, Павел Петрович скрупулёзно, с бухгалтерской дотошностью анализировал свои взлёты и падения, после чего быстро пришёл к выводу, что корсары и аферисты абсолютно правы в своём утверждении о том, что судьба балует исключительно сильнейших. Посему, нисколько не сомневаясь в своих способностях, Убри совершенно не удивился тому факту, что однажды оказался в фаворе у самого Горчакова, который благоволил ему всю дальнейшую жизнь.

Одноклассник Пушкина, выпускник Царскосельского лицея под нумером один в своём списке, Александр Михайлович Горчаков прекрасно разбирался в людях и абы кого возле себя по службе не держал. Это покровительство светлейшего князя и стало тем самым финтом судьбы, дарованным Павлу Петровичу за его таланты. Большего от жизни он и не смел просить, потому отплачивал Горчакову бесконечной преданностью, болезненно воспринимая и принимая на свой счёт любые сторонние упрёки в адрес вице-канцлера.

Теперь же, когда светлейший князь покинул этот мир, Павел Петрович словно осиротел и впал в депрессию, немедленно сказавшуюся на качестве и количестве его работы. Во всех событиях он маниакально высматривал зависть и недоброжелательность, искал подвох, после чего, как правило, сам для себя его находил, а затем только погружался ещё глубже в свою меланхолию.

Громадные напольные часы, помещённые в лакированную башню красного дерева, гулко пробили два раза. Отработанным движением секретарь ловко изогнулся и встал со своего места так, что его кресло с подлокотниками не сдвинулось с места.

– Ваше высокопревосходительство, прошу! Господин министр ожидает вас! – Чиновник неспешно и с картинно-важным видом, как это делают дворцовые лакеи, потянул на себя ручку тяжёлой дубовой двери, открывшей Убри путь в кабинет министра.

Все двенадцать шагов до большого стола, стоявшего перед министром, Убри проделал чётким шагом человека, преисполненного сил и здоровья. Ни один мускул его лица не выдал ревматических болей, терзавших его уже несколько лет, но напряжение воли Павла Петровича оказалось напрасным – высокий ворс бордовой дорожки приглушил его шаги и министр, будто зачитавшись, обратил внимание на почтенного визитёра лишь только тогда, когда тот нарочито громко кашлянул, прерывая неловкую паузу.

– Павел Петрович, милейший! Как добрались? – Министр иностранных дел Николай Карлович Гирс жестом уставшего профессора снял маленькие круглые очки и против всякого этикета протёр глаза, пытаясь восстановить чёткость взора. – Присаживайтесь, в ногах правды нет…

Убри лёгким кивком засвидетельствовал своё почтение и присел в левое кресло, обитое зелёной кожей. В бытность Горчакова министром иностранных дел Павел Петрович всегда садился именно в это кресло. Тогда свет из окна не бил в глаза, и лицо оставалось в тени.

Оглядевшись, Павел Петрович, не бывавший в этом кабинете несколько лет, практически не заметил изменений обстановки со времён Горчакова. Справедливости ради, Александр Михайлович последние годы им не пользовался, но для себя Убри отметил, что новый министр Гирс недаром слывёт консерватором. Даже мебель не поменял.

– Долго добирался, Николай Карлович, долго… Поезда железной дороги, конечно, это по сравнению с каретами благо… Без сомнения. Но расписание составлено прескверно. В Варшаве застрял. Имел время поразмыслить… – констатировал Убри в свойственном ему загадочном тоне.

– О чём же, Павел Петрович? – Седые бакенбарды Гирса практически не шевелились, когда тот разговаривал, настолько скудной была мимика его лица. У подчинённых министра начало складываться ощущение, что их новый пучеглазый шеф экономит не только на эмоциях, но и на звуках.

– О том, что, по всей видимости, моё время пришло. Прямо чувствую, слышу позади себя поступь молодых!

Голос Убри предательским дрожанием выдал его волнение, и пальцы рук до побеления костяшек стиснули рукоятку трости.

Гирс не спеша надел очки, аккуратно заправил за уши длинные дужки, сложил перед собой руки, словно учитель, недовольный своим воспитанником, и, слегка наклонив голову вправо, упёрся в своего посла неморгающим взглядом.

– Ошарашен, прямо скажу, Павел Петрович. Удивлён.

Тихий голос министра едва доносился до Убри, хотя расстояние между ними было не более четырёх шагов.

– Простите?.. – Павел Петрович действительно не расслышал последних слов и вынужденно наклонился вперёд.

– Я говорю, ваше высокопревосходительство, моему удивлению нет предела! – В голосе Гирса появились и громкость, и жёсткость. – Вы, по всей видимости, не один час провели в раздумьях о причинах вызова в министерство и спросите – почему шифрограммой? Почему так срочно?

– Не скрою, меня это волнует, да. – Убри пытался выглядеть достойно, от чего надменно приподнял подбородок.

Министр иностранных дел Гирс заметил эту особенность мимики посла в Вене и недовольно поморщился. Убри был старше его на два года и всю жизнь прослужил за спиной и под покровительством Горчакова, но это обстоятельство вызывало у министра не столько уважение, сколько некоторое подобие ревности.

Всего два месяца Гирс занимал глубокое и удобное кресло, в котором когда-то Горчаков придумывал хитроумные внешнеполитические комбинации, искал и находил выходы из запутанных лабиринтов, где за каждым поворотом и союзники, и недруги заботливо расставляли медвежьи капканы. За это время тихая настороженность оккупировала коридоры министерства иностранных дел. Чиновники внимательно присматривались к своему новому начальству, пытались найти какие-то аналогии со стариком Горчаковым в его лучшие времена, но так и не нашли в новом министре ничего, что могло бы их вдохновить. Николай Карлович оставлял впечатление человека крайне осторожного и уравновешенного. Эмоция – это не о Гирсе. И сам Николай Карлович, по привычке разговаривая сам с собой, раздражённо замечал, что дух Горчакова из этих стен выветрится не скоро и его неизбежно будут сравнивать с канцлером.

Вот в этом надменно вздёрнутом подбородке посла Убри министр Гирс и почувствовал эту мысль: «Ты, хоть и покрыт сединами, до Александра Михайловича тебе как до Персии пеше…»

– Не стану вас томить, друг мой… – Министр преднамеренно отошёл в своих словах от правил этикета.

Убри всем своим видом выказал заинтересованность, но пальцы рук всё так же яростно сжимали рукоятку трости, вырезанную из слоновой кости.

Гирс потянулся к серебряному подстаканнику с двуглавыми орлами и, не издавая ни звука, размешал ложечкой в стакане невидимые остатки сахара.

– Я искренне восхищён вашим самообладанием и выдержкой, Павел Петрович. Если бы из моего посольства бесследно исчез дипломат, я бы места себе не находил…

«Ах вот оно что…» – подумал Убри, после чего облегчённо вздохнул, но успокоение его было преждевременным.

Следующую фразу Гирс произнёс громко и чётко, с неприятным для любого подчинённого металлом в голосе:

– Куда подевался младший секретарь российского посольства в Вене Александр Либерт?

Убри явно не ожидал такой резкой перемены в тоне разговора и в первые несколько секунд даже опешил.

– Вот в чём дело… Видите ли, Николай Карлович, этот молодой человек никогда не внушал мне доверия. Если бы не настоятельная рекомендация министерства… Я, если честно, его в штате не держал бы. Уж больно неприемлемый образ жизни он ведёт.

Гирс привстал со своего места и, опираясь на обе руки, слегка наклонился вперёд:

– Где Либерт?

– Я не знаю, право, точно… Он имел обыкновение пропадать по нескольку дней. Порой неделю его не видел. Ну тут, да… Три недели… Знаете ли, ваше высокопревосходительство, играет он… Люто играет. Правда, за свои, но всё же, может, это будет полезно знать… – Убри изменился не только тоном, но и внешне. Надменность и высокомерие испарились с того момента, как Гирс поднялся из своего кресла.

– Чем он занимался? – Министр обе руки заложил за спину и подошёл к окну, за которым Александровская колонна отбрасывала короткую тень в послеобеденных лучах июньского солнца.

– По ведомству исполнял всё неукоснительно. Но вы же знаете, ваше высокопревосходительство, я не во все дела был посвящён детально. Либерт – человек немногословный, хвастуном никогда не считался.

– То-то и скверно, Павел Петрович, что вы не посчитали нужным вникнуть в обстоятельства его миссии… Он был к вам прикомандирован год назад?

– Абсолютно точно! И отдельным предписанием господину Либерту было позволено отчитываться напрямую в министерство. Вам это должно было быть известно, как я полагаю… – Убри нащупал козырь, и предательская дрожь исчезла из его голоса.

– У вас есть уверенность, что младший секретарь Либерт не скрылся со всеми своими знаниями где-нибудь на берегах Темзы? – отчеканил Гирс, так и не повернувшись к собеседнику. Если бы Николай Карлович сейчас видел своего посла господина Убри, то, несомненно, отметил бы для себя внезапную бледность, придавшую лицу землистый, серый оттенок.

Посол чувствовал себя прескверно. Сердце билось с перебоями, кончики пальцев охладели настолько, что он рефлекторно поёжился, в висках тяжело пульсировало.

– Ваше высокопревосходительство… – Посол нервным движением попытался ослабить бабочку, но ему это не удалось. – У меня нет такой уверенности. С тех пор, как стиль руководства в министерстве настолько кардинально изменился, я вообще ни в чём не уверен. Ни в своём опыте, ни в своих заслугах, ни в своей нужности, наконец. Увольте меня от всех этих испытаний. Судьба Либерта мне неизвестна, я не пытался глубоко вникать в его дела по причине, указанной выше, и ничего необычного в его отсутствии я не нахожу.

Николай Карлович нашёл в себе силы усмирить гнев, резко развернулся и взгромоздился в своё кресло. В умиротворённом состоянии его глаза потеряли ту странную округлость, которая доводила посла до исступления.

– Увольнять вас единоличным решением не в моих полномочиях. Могу лишь довести до государя вашу нижайшую просьбу. Думаю, она будет удовлетворена.

Робкий стук в дверь прервал разговор министра с послом.

– Ваше высокопревосходительство, вы приказали сразу же известить, когда прибудет князь! – громко оповестил секретарь, подобострастно прищёлкнув каблуком. Он чувствовал себя причастным к какой-то непонятной ему комбинации, отчего вырос в собственных глазах – не всё же пером скрипеть, да и патрон должен его исполнительность оценить по достоинству.

Лёгкий одобрительный кивок министра заставил секретаря сдержать довольную улыбку – он всё сделал правильно.

– Зовите… – тихо произнёс Гирс, опять уткнувшись в бумаги.

Громогласный голос действительного тайного советника, князя Лобанова-Ростовского предварил его появление:

– Как же я рад оказаться в этих стенах! Моё почтение, господин министр! – Князь первым делом на правах старого знакомого ринулся обнимать Гирса, который от такой фамильярности испытал приступ раздражения.

Все, кто имел возможность хоть раз пообщаться с этим розовощёким усатым оптимистом, хоть за карточным столом, хоть на светском рауте, запоминали его навсегда. Одним западала в душу его эрудированность и уверенность в себе, другим – гусарская громогласность на грани этикета, третьим – напор и остроумие. Этот список можно было бы продолжать ещё долго, но завершить его стоило бы констатацией того факта, что князь умел быть и скрытным, и спокойным, и полным достоинства. Таким его знали в дипломатических кругах от Парижа до Константинополя.

Нисколько не стесняясь своей довольно солидной фигуры, князь распахнул полы расстёгнутого сюртука, вложил большие пальцы рук в аккуратные кармашки жилетки и обратил всё своё внимание на посла Убри.

– Милостивый государь, Павел Петрович! Очень рад! Очень!

Лобанов-Ростовский протянул послу руку, и тот был вынужден встать, чтобы ответить на приветствие князя, что, судя по выражению его лица, удовольствия господину Убри не доставило. Он всё больше чувствовал себя здесь лишним. Судьба его карьеры была, похоже, окончательно предрешена, и более терпеть эту экзекуцию он был не намерен.

– Господин министр, я полагаю, вы в моих услугах более не нуждаетесь? Разрешите откланяться… – Посол уже не скрывал боль в суставах и откровенно опирался на трость.

– Конечно, конечно, Павел Петрович, – тихо ответил Гирс, – я вижу, вам нездоровится. Курьер сообщит вам о дальнейших планах министерства. Не смею задерживать…

Лобанов-Ростовский, проводив взглядом прихрамывающего Убри, вопросительно взглянул на министра:

– Курьер? Старик Убри где-то оплошал?

– Вы, Алексей Борисович, не то слово использовали. Оплошал… Невиданное разгильдяйство! Невиданное! Кто бы мог подумать, что такой уважаемый дипломат настолько брезгливо отнесётся к своим прямым обязанностям! – Гирс повысил голос, не скрывая своего раздражения. Глаза его снова округлились, но правое веко, опущенное более чем левое в результате нервической болезни, так и не приподнялось. Министр в приступе гнева имел обыкновение часто моргать. Зная об этой своей особенности, он, чтобы скрыть свои истинные эмоции, предпочитал в эти моменты отворачиваться от собеседника. В этот раз он обратил свой взор на портрет государя, висевший в том месте кабинета, куда проникали прямые солнечные лучи.

Князь почувствовал, что опоздал на последний акт какого-то действа, о сюжете которого он не имеет представления. Министр Гирс, простояв некоторое непродолжительное время спиной к гостю, вернулся за стол и, как ни в чём не бывало, продолжил:

– Припоздали вы, Алексей Борисович, припоздали… Хотел, чтобы вы своими глазами это всё увидели…

Лобанов-Ростовский подкрутил рукой кончики усов, что на его личном языке жестов означало крайнюю заинтересованность.

– Итак, господин действительный тайный советник… – Гирс направил на своего гостя немигающий взгляд, но разве князя возможно было смутить подобным? Он и сам кого хочешь пересмотрит.

Умение сверлить глазами своего визави, не моргая, Лобанов-Ростовский вырабатывал перед зеркалом годами. В своё время крепость духа и победа в такой «дуэли зрачками» помогли князю завоевать уважение Османского султана Абдул-Азиза, а уж о европейских посланниках и говорить было нечего – те взгляд опускали первыми. Тяжелее всего князю в этих дуэлях приходилось с британцами. Те по делу и без дела любили вставлять под бровь монокль и прищуривать другой глаз, отчего их взгляд становился стеклянным, не выражающим ни единой эмоции. Но тогда князь подходил вплотную и устремлял свой взгляд прямо в линзу. Когда неловкая пауза затягивалась, обладатель монокля, как правило, либо использовал шёлковый платок для того, чтобы протереть стекло, либо отвлекался на какую-нибудь незначительную мелочь своего гардероба, требующую срочного внимания.

Подобные бесцеремонные фокусы князь применял крайне редко, если только видел угрозу в своём собеседнике и требовалось отстоять свою позицию. Сейчас же лёгкий прищур и полностью окаменевшее лицо князя дали понять министру, что его гость полон внимания.

– Имеем следующую пренеприятную картину… Сразу скажу, информации крайне мало, но та, что имеется в нашем распоряжении, оптимизма не добавляет.

Гирс надел пенсне, потянулся за листом бумаги, исписанным мелким почерком и продолжил:

– Александр Либерт. Младший чиновник нашего посольства в Вене. Родился в 1850 году в Петербурге в семье потомственного дипломата. Пошёл по стопам отца, проявил недюжинные способности и дослужился до статуса чиновника по особым поручениям в штате министерства иностранных дел. Был отправлен в Вену с личным поручением канцлера Горчакова для поиска и вербовки полезных для дела иностранцев из высшего света.

Лобанов-Ростовский откинулся на спинку кресла и, постукивая пальцами по подлокотникам, полностью сосредоточился на словах Гирса. Вряд ли тот даст потом эту бумагу забрать с собой.

– Отчёты, которые слал Либерт в министерство, доказывают, что он пребывал в постоянном поиске, но явных успехов не обозначено. Так, мелкие сошки из Генштаба да пара-тройка проигравшихся клерков из разных министерств. Но! У Либерта есть одно интересное свойство. Он всегда докладывал об уже свершившихся событиях и никогда не писал детально о своих планах. Как утверждают старожилы нашего учреждения, Либерт весьма скептически относился к шифровкам, уходящим в Петербург из посольства. Много корреспонденции он отправлял с оказией и при этом так витиевато писал текст, что далеко не каждый шифровальщик мог уловить скрытый смысл.

– Поэтому Убри о его планах не имел ни малейшего представления… – констатировал Лобанов-Ростовский.

– Абсолютно верно, мой дорогой друг. У меня сложилось такое ощущение, что Павел Петрович полностью дистанцировался от этой темы. Не могу понять, почему. Может, уже устал безмерно… Какая-то тоска в его глазах мелькала, не находите? – Гирс устремил свой колкий взгляд поверх пенсне на собеседника.

Подобные вопросы от начальства князь предпочитал тактично игнорировать. Любой ответ был бы не в его пользу, потому Алексей Борисович, как опытный дипломат, ограничился лёгким кивком, означавшим скорее удивление, чем согласие.

– Так вот… Двадцать дней назад Либерт, как обычно не поставив посла в известность о своих планах, покинул здание посольства и до сих пор не вернулся. Теперь взгляните, князь, на это…

Гирс сосредоточился на содержимом коричневой папки, что лежала на углу его громадного стола по правую руку. По количеству листов, которые министр пролистал, Лобанов-Ростовский сделал вывод, что документов по этому делу действительно кот наплакал.

– Полюбуйтесь. Это письмо Либерт отправил с дипломатической почтой своей матери в Петербург. Представьте себе, сделал это он за день до той даты, которую я только что упомянул. Либерт писал ей регулярно. Один раз в месяц. По первым числам. А это письмо выбивается из ряда. Оно написано пятнадцатого.

Князь встал с кресла и взял бумагу для прочтения.

– Это копия, переписанная в «чёрном кабинете», так что не обращайте на почерк внимания. Это не рука Либерта. Хотя кому я это рассказываю… – Впервые за сегодняшний день сухощавое лицо Гирса тронула лёгкая улыбка.

Если бы не последняя фраза министра, князь, вполне возможно, и затаил бы обиду. Ему ли не знать, как устроена секретная часть министерства иностранных дел, которую по привычке называли «чёрный кабинет». Криптографы и перлюстраторы ежедневно обрабатывали горы корреспонденции. Эти неприметные и серые клерки ежедневно расшифровывали дипломатические донесения, искусно вскрывали, а затем запечатывали любую корреспонденцию, превращали любую депешу из министерства в набор цифр, хранили тайны раскрытых кодов иностранных дипломатических миссий, имели в своих сейфах десятки копий печатей. «Чёрный кабинет» снабжал тайной информацией министра иностранных дел и лично государя. Конечно, и копия печати нашего посольства в Вене тоже хранилась в несгораемом сейфе перлюстраторов, но для чего им вскрывать личное письмо чиновника своей матери? Вот о чём сейчас озаботился князь. Не доверяли? Подозревали в измене?

– Именно из-за лаконичности отчётов Либерта был отдан приказ на вскрытие его личной корреспонденции… – Гирс будто прочёл мысли князя и тут же посчитал нужным вставить это уточнение.

Опустив подробности венской погоды, восхищение постановками оперы и описание последних европейских мод, князь остановил свой взгляд на последних абзацах:

Искренне надеюсь, матушка, что все мои усилия по службе принесут в ближайшие дни достойные плоды. Такие, которыми покойный папа́ был бы, несомненно, не то что доволен, но, я думаю, даже восхищён. В бытность его на службе он не добивался таких успехов, но винить его в этом не имею права. Дипломатия за те десятилетия, что он отошёл от дел, стала изощрённей, хитрей и славится теперь не традициями слов чести, но коварством и чередой предательств.

Волей случая, похоже, мне посчастливилось найти ту нить, потянув за которую я смогу размотать клубок таких злокозненных хитросплетений, что Самодержец наш не сможет не спросить у моего министра – а кто же это добыл?

Люблю тебя, как прежде. Обнимаю нежно.

Твой сын, Александр.

Пробежав текст глазами ещё раз, князь вернул бумагу Гирсу, сел опять в кресло и принялся озабоченно тереть лоб двумя пальцами правой руки. Он уже понимал, для чего был так неожиданно приглашён в главный кабинет на Певческом мосту[8]. Похоже, в его дипломатической карьере, и без того наполненной интригами и разного рода приключениями, наступал новый этап. И он обещал стать неспокойным, сложным и ответственным.

– Да-да, Алексей Борисович. Это именно то, о чём вы сейчас подумали. Решение принято, Его Величество высочайше одобрил наше предложение. Вы отправляетесь в Вену послом. – Интонация Гирса изменилась с дружеской на официальную. – Конечно, вы лично в этом статусе не сможете полноценно заниматься расследованием дела Либерта. Оно вам по ранжиру не положено, да и не первостепенная это задача для посла. Государь в ближайшие дни назначит вам аудиенцию. Как обычно. Но! Мне поручено довести до вашего сведения, что за это время вы вправе подобрать нужных людей для этой миссии. Доверенных, проверенных людей. О результатах будете докладывать лично. Шифрограммой, которая тут же попадёт с утренней почтой на стол Его Величества. Он читал это письмо и был чрезвычайно заинтригован. Вот такие дела, Алексей Борисович. Готовьте саквояжи…

Действительный тайный советник, князь Лобанов-Ростовский долго задерживать внимание министра не стал:

– У меня есть такой человек. Но существует одна проблема. Наш лучший опыт совместной работы случился, когда он служил при дворе адъютантом Великого князя Константина Николаевича. Где теперь дядюшка нашего государя, вы и сами знаете лучше меня. В жестокой опале. Там же и его адъютант. Его освободили от службы, да сделали это не самым достойным образом. Единственный человек, за способности и проворство которого я ручаюсь.

Гирс подвинул ближе к краю стола чернильницу, подставку с перьями и подал чистый лист бумаги:

– Я найду нужные слова для Его Величества. Пишите, кто таков…

Полностью удовлетворённый полученным ответом, князь каллиграфическим почерком образцового чиновника большими буквами быстро написал по центру листа:

«Бывший адъютант Его Высочества Великого князя Константина Николаевича, капитан первого ранга Лузгин Леонид Павлович».

– Ммм-да… – заметил Гирс, прочитав написанное. – Придётся постараться, ну да ладно…