Читать книгу По заросшим тропинкам нашей истории. Часть 3 - Сергей Борисович Ковалев - Страница 6

Второе существенное столкновение союзников с Россией происходит почти в 7,5 тысячах километрах к востоку от Одессы, на тихоокеанском побережье нашей огромной страны – на Камчатском полуострове. Союзникам известно, что в данном районе находятся четыре русских боевых корабля – фрегаты «Паллада», «Диана» и «Аврора», а также корвет[266] «Оливу́ца»[267]. Такое грозное соединение просто не может не начать охоту за их менее быстроходными торговыми кораблями и нанести им существенный ущерб[268]. Поэтому принимается решение нанести удар по порту их наиболее вероятного базирования – Петропавловску. Его отчаянная оборона становится одной из немногих радостных для нас страниц той войны – тем более что скромные ресурсы его защитников сильно уступали напавшей на него англо-французской эскадре. Её десант потерпел полную неудачу.

Союзники, – правда, только на следующий год, – добились-таки своего, однако ни в Лондоне, ни в Париже успех этот особого энтузиазма не вызвал. А уж про то, как русские корабли обвели вокруг пальца европейских «морских профи», в Великобритании и Франции не любят вспоминать до сих пор.

Петропавловск (с 1924 года он называется Петропавловском-Камчатским) располагается в Авачинской бухте – одной из лучших в мире, – которую в 1697 году[269] открыли для России простые русские казаки, имён которых не сохранилось. Они основали здесь острог и с годами составили более или менее внятные карты её окрестностей. Используя их, через сорок три года в Авачинскую бухту прибывает на двух кораблях Витус Беринг, который здесь зимует и даёт этому местечку имя, с небольшими изменениями дожившее до наших дней, – Петропавловский острог. Так назывались его корабли – «Святой Пётр» и «Святой Павел»[270] (я писал об этом в эссе про Беринга).

В 1779 году[271] в бухту заходят корабли экспедиции знаменитого английского путешественника Джеймса Кука (сам он, правда, к тому времени уже погиб), а через восемь лет – не менее известный французский первооткрыватель Жан-Франсуа де Лаперуз[272]. Так что для будущих неприятелей России в Крымской войне места эти были небезызвестны.

К 1854 году крепость имеет уже статус города, официально называется Петропавловским портом и является центром Камчатской области[273]. Здесь в ста шестнадцати деревянных домах проживает 1.531 человек[274], но особым благоустройством да красотой городок не блещет, а некоторые посетители и вовсе называют его «дрянным»[275]. Но это, как говорится, дело вкуса, а вот то, что защищён он из рук вон плохо, делает задачу его обороны весьма проблематичной. Посудите сами. На начало 1854 года в Петропавловске в распоряжении первого военного губернатора Камчатской области и капитана порта генерал-майора Василия Степановича Заво́йко[276] находятся лишь 283 солдата[277] и ни одного (!) офицера[278]. Город защищают семь лёгких орудий, в том числе одно полевое, которое перевозится лошадьми[279].

Завойко предчувствует военное столкновение с Великобританией и Францией: в марте 1854 года дружески настроенный к России король Гавайских островов Камеаме́а Третий (я расскажу о нём в своём эссе про Русскую Америку) в специальном письме предупреждает его о скором начале войны. Это послание доставляет в Петропавловск американское китобойное судно[280]. (Напомню, что в тот период отношения между нашей страной и Североамериканскими Соединёнными Штатами, как называли их тогда в России, были весьма дружественными). В конце мая[281] от русского генерального консула в Сан-Франциско приходит и официальное сообщение о начале войны. Его доставляет – вместе с тремястами русскими солдатами на борту – наш военный транспортный корабль «Двин»[282].

Командующий обороной Петропавловска генерал-майор Василий Степанович Завойко (1812–1898)

Так что когда в середине мая того же года[283] в гавань накоротке заходит «Оливуца», Завойко использует свои служебные полномочия и задерживает на берегу лейтенанта Дмитрия Петровича Максу́това[284] с тем, чтобы тот организовал артиллерийскую защиту города, и тут же назначает его помощником капитана петропавловского порта, то есть своим заместителем. Губернатор Камчатской области ни на минуту не пожалеет о своём выборе: Максутов внесёт очень большой вклад в дело обороны Петропавловска, а впоследствии, кстати, и вовсе будет назначен (последним) Главным правителем Русской Америки и в 1882 году выйдет в отставку с присвоением звания контр-адмирала[285].

Молодой лейтенант – а ему всего-то 22 года[286], – не являясь, в общем-то, профессиональным инженером-фортификатором, немедленно приступает к работе, и вскоре Завойко уже рапортует своему начальству, что порт защищают семь батарей[287]. Самая важная из них, под номером 2, располагается на низкой косе перед входом в гавань и насчитывает одиннадцать орудий, в основном 36-фунтовых, то есть стреляющих – либо прямой наводкой, либо навесом – ядрами в 17,7 килограммов[288]. Поскольку в Петропавловске такие косы назывались кошками, то и батарея получает имя Кошечной. Командовать ею поручается самому Дмитрию. Нельзя сказать, что получилась она такой уж образцовой – сам автор называет её «некрасивой и неуклюжей»[289], но тут же пишет, что «на деле она показала свои достоинства»[290] – и это правда. (Справедливости ради следует отметить, что целиком Максутов построил только данную батарею: вскоре оборонительные работы возглавил прибывший на «Двине» профессионал, 26-летний инженер-поручик Константин Мровинский – между прочим, будущий генерал-майор, а также дед выдающегося советского дирижёра Евгения Александровича Мравинского[291]).

Второй по мощности становится так называемая батарея № 3, командиром которой назначается старший брат Дмитрия Максутова Александр. От также очень молод – 23 года[292], тоже носит звание лейтенанта и прибывает в Петропавловск чуть ли не через несколько дней после него[293]. Она оборудуется пятью орудиями более мелкого калибра, 24-фунтовыми, то есть стреляющими 12-килограммовыми ядрами, и призвана не допустить обстрела города с моря. И хоть и располагается она довольно высоко, но явно должна принять один из самых первых и мощных ударов противника, так что получает имя Смертельная.

А я здесь хочу особо подчеркнуть, что, так же как и в Севастополе, на строительстве оборонительных укреплений Петропавловска работали чуть ли не все пригодные для этого жители города, в том числе, естественно, и гражданские. И вновь можно лишь изумиться, как простодушно и искренне считали эти люди забытую Богом Камчатку своей, русской землей, и через несколько дней отчаянно дрались с противником, проливая за неё свою кровь и отдавая жизнь. Вот уж воистину в корень смотрел – и хорошо знал характер русского человека! – российский император Николай Первый, заявивший за пару лет до этого: «Где раз поднят русский флаг, он уже спускаться не должен»[294].

За косой-кошкой Завойко ставит прибывшую недавно в Авачинскую бухту «Аврору», а также «Двину». Поскольку, как и любое судно тех времён, оба они могут реально вести бой одновременно лишь одним бортом, губернатор приказывает снять с них половину орудий – 44 с «Авроры»[295] и 12 с «Двины»[296] – и усилить ими береговые батареи. С учётом подкреплений, прибывших на этих кораблях, город теперь защищают около пятидесяти офицеров и до одной тысячи нижних чинов, включая представителей местного населения[297], в распоряжении которых 67 пушек[298].

Много это или мало? Защитники города полагают, что вполне достаточно. Но разве могли они знать, какая сила приближается к ним с моря?!

Схема некоторых артиллерийских батарей Петропавловска в 1854 году

А англо-французская эскадра состоит из шести кораблей, вооружённых в совокупности 204 орудиями[299]. Как видите, пушек у союзников в три раза больше, хотя по мощности в целом тут разница небольшая: например, на самом тяжеловооружённом корабле англичан – 52-пушечном фрегате «Президент» («President») все орудия были так называемые 32-фунтовые[300], что в пересчёте с британской системы измерений означало, что стреляли они снарядами весом в 14,5 килограммов[301].

Как бы то ни было, 17 августа в десять часов утра с одного из петропавловских маяков приходит сигнал: «Вижу военную эскадру из 6 судов»[302]. В полдень все офицеры, по традиции, обедают у Завойко. Разговор не клеится, каждый занят своими мыслями. В час дня объявляется тревога. Артиллерийская прислуга Кошечной батареи выстраивается перед домом губернатора. Все снимают шапки, крестятся. Слышно: «Да будет воля Твоя»[303]. Затем отряд запевает песню и под командованием Дмитрия Максутова начинает выдвижение на боевые позиции.

Но в этот день ни одного выстрела не звучит. В Авачинскую гавань заходит входящий в союзную эскадру английский колёсный пароход «Вираго́» («Virago»)[304], для маскировки – которая, впрочем, никого в порту не обманывает – поднявший американский флаг. Близко к русским батареям он не приближается, ограничившись промером глубин и визуальной разведкой. Как только ему навстречу устремляется небольшой русский корабль, он немедленно отправляется восвояси.

Главнокомандующий союзной эскадрой[305] британский контр-адмирал Дэвид Пауэлл Прайс[306], принявший участие в этом разведывательном рейде, сразу же собирает на своём флагмане «Президент» военный совет. Он докладывает, что ближние подступы к порту защищены тремя артиллерийскими батареями в составе одиннадцати (очевидно, Кошечная), пяти (Смертельная) и трёх (Сигнальная, № 1) орудий[307], а также двумя судами (естественно, «Авророй» и «Двиной»), причём всё это, похоже, находится в полной боевой готовности. Так что о неожиданном нападении следует забыть. Слово берёт его французский коллега 58-летний контр-адмирал Огюст Фебврье́-Депуа́нт[308]. Он подробно перечисляет все риски, связанные с десантом, и однозначно заявляет: атака неблагоразумна. Однако, большинство присутствующих с ним не соглашается, и тогда в своём заключительном слове он меняет своё мнение на прямо противоположное[309]. Диспозиция сражения утверждена.

На следующее утро неприятельская эскадра в полном составе входит было в бухту, но вдруг приостанавливается и возобновляет движение вперёд только к четырём дня. Как только она приближается на пушечный выстрел, русские батареи открывают огонь (хотя Кошечная пока молчит). Перестрелка оказывается достаточно вялой, ведётся с предельных расстояний и оканчивается попросту ничем – у русских нет ни убитых, ни раненых. Защитники Петропавловска недоумевают: что происходит? Почему атака начинается так поздно, почему ведётся столь нерешительно? Причина этого настолько невероятна, что им и в голову прийти не может. Дело в том, что при входе в Авачинскую бухту «Президента» на его борту происходит чрезвычайное происшествие: неожиданно кончает жизнь самоубийством Прайс. Ещё утром он спокойно прогуливается по палубе с одним из своих подчинённых, обсуждая предстоящую атаку, но потом спускается в каюту, достаёт пистолет, прямо на глазах у своего коллеги приставляет его себе к сердцу и нажимает на курок[310]. Смерть наступает мгновенно. Фебврье-Депуант получает известие об этом в одиннадцать утра и, естественно, не верит своим ушам. Он, конечно же, принимает общее командование на себя, но план дня безнадёжно сломан. Вот и мечется бесцельно по бухте союзная эскадра вплоть до наступления темноты – к удивлению ни о чём не догадывающихся русских.

Так что же сподвигнуло опытного морского офицера вдруг свести счёты с жизнью под стенами неприятельской крепости, да ещё чуть ли не за несколько минут до начала решающей атаки на неё? Достоверно этого мы не узнаем никогда, так как никакой предсмертной записки он не оставил (есть, например, версия, что выстрел вообще произошёл случайно). Но мне кажется вполне логичным объяснение, данное в своё время советским историком академиком Та́рле. Итак,

Дэвид Прайс назначается командующим британскими военно-морскими силами на Тихом океане в августе 1853 года, когда европейская политическая атмосфера буквально пропитана ожиданиями военного конфликта, который вскоре назовут Крымской войной. Уже Россия предъявила ультиматум Турции, а император Наполеон III направил французский флот – на всякий случай – поближе к проливам Босфор и Дарданеллы. Британский адмирал прибывает к новому месту службы буквально накануне официального объявления войны и прекрасно осознаёт, корабли какого государства будут его противниками. В перуанском порту Кальяо он знакомится с Фебврье-Депуантом, назначается главнокомандующим объединённой англо-французской флотилией, которая должна будет начать действия против русских судов, и вот узнаёт, что 2 апреля 1854 года[311] в эту гавань заходит наш военный корабль – фрегат «Аврора». Действия по его возможному захвату облегчаются тем, что «Аврора» бросает здесь якорь, в общем-то, вынужденно: совершая кругосветное путешествие из Кронштадта в Петропавловск, она оказалась сильно потрёпанной проходом вокруг крайней оконечности Южной Америки – мыса Горн. Да к тому же на корабле началась цинга, появились случаи дизентерии. Правда, атаковать русское судно Прайс не может: и Великобритания, и Франция объявили России войну ровно неделю назад, но он находится на другом краю Земли, более чем в десяти тысячах километрах от Лондона, и об этом попросту пока ещё ничего не знает. (Это ж не сегодняшняя мгновенная спутниковая связь!) Так что английский адмирал решает пока ненавязчиво запереть «Аврору» в Кальяо и не дать ей выйти в открытое море.

Командир нашего судна капитан-лейтенант Иван Николаевич Изыльметьев (кстати говоря, будущий контр-адмирал[312]), зайдя в порт, тут же понимает, что он в ловушке – здесь стоят аж пять военных кораблей вероятного противника (об объявлении войны он тоже ещё не знает). Но наш опытный офицер (хотя ему всего 40 лет) самообладания не теряет, обменивается визитами вежливости как с английским, так и с французским командующим, однако твёрдо решает из Кальяо улизнуть.

И вот в ночь на 14 апреля, более или менее приведя в порядок корабль, подлечив команду и пополнив запасы продовольствия и питьевой воды, он решается на отчаянный прорыв. Стоит густой туман. Изыльметьев спускает на воду семь десятивёсельных шлюпок, беззвучно поднимает якорь и велит им взять «Аврору» – весом, между прочим, почти две тысячи тонн[313] – на буксир, на ещё и с кормы! Парусов фрегат не поднимает, да так задом наперёд и выходит втихаря из бухты. А через неделю Прайс получает официальное уведомление о том, что война объявлена.

Очевидцы того инцидента рассказывали, что британский адмирал раздосадован был чрезвычайно[314]. Бросаться в погоню было поздно: за семь дней «Аврора» могла уйти Бог знает куда (хотя он, конечно же, подозревал, что взяла она курс на Петропавловск). Но, всё равно, потенциального противника он упустил и прекрасно понимал, что его лондонские начальники за это по головке его не погладят.

Вообще английские источники характеризуют Прайса как человека «тактичного, обходительного, но нерешительного и с трудом ладящего со своим французским коллегой Огюстом Фебврье-Депуантом»[315]. В свете такой характеристики кажется неудивительным, что союзная эскадра искала русские суда, прямо сказать, неспеша, а зайдя в июле в столицу королевства Гавайских островов Гонолулу, и вовсе узнала, что упустила ещё и «Двину». Уж не знаю, сообщил ли кто-нибудь Прайсу, что на борту того судна находился довольно крупный отряд, зато известно, что тот подробно расспросил о силе петропавловского гарнизона двух американских китобоев (один из участников тех событий ехидно называет их никому «неизвестными бродягами»[316]), которые только что перезимовали там. А сколько было защитников у Завойко зимой? Вот-вот – даже не триста человек. Такая информация не могла Прайса не успокоить, но когда 17 августа он лично начинает осмотр укреплений города, перед его глазами картина предстаёт совершенно иная. Английский главнокомандующий видит тех, за кем так неудачно гонялся, да ещё и во всеоружии, видит и мощные артиллерийские батареи, которые явно обслуживает многочисленный гарнизон. Прайс понимает, что штурм будет, вопреки его надеждам, тяжёлым и кровавым, чувствует свою вину за всё произошедшее, вот нервы у него и не выдерживают.

Правильно ли такое объяснение или нет, но раз намеченную атаку отменять нельзя, и утром 19 августа союзная эскадра переходит к делу, так сказать, уже в полный рост. Начинается обстрел Сигнальной и Кошечной батарей[317], а вскоре следует высадка десанта у батареи № 4 – самой отдалённой от города (называемой Кладбищенской, поскольку располагалась она на отшибе, рядом с городским кладбищем; её хорошо видно на приведённой выше схеме). Командир батареи мичман Попов, в соответствии с заблаговременно полученным приказом, большого сопротивления превосходящим силам неприятеля оказывать не стал, заклёпывает (то есть портит) свои орудия и организованно отступает на заранее определённые позиции, забрав с собой весь порох и снаряды[318]. Союзный десант топчется некоторое время около бесполезных теперь русских пушек и отправляется назад к своим кораблям. Тем боевые столкновения этого дня и заканчиваются. А мичман Попов, воспользовавшись темнотой, возвращается – вместе со своей командой, порохом и снарядами – на родную батарею, восстанавливает орудия и к утру вновь находится в полной боевой готовности.

Наступает «роковой»[319], как назовут его потом защитники Петропавловска, день 20 августа – хотя роковым он станет, скорее, для союзников. Ещё с ночи русские наблюдают частые сигналы, которыми обмениваются вражеские корабли, видят, что идёт промер глубин, и вот в шесть утра неприятель начинает поднимать якоря. К девяти англо-французская эскадра выстраивается в боевой порядок на расстоянии пушечного выстрела от Сигнальной батареи. В центре – «Вираго», слева от него – «Президент», справа – французский флагман фрегат «Форт» («Forte») и за ним – английский «Пик» («Picque»). Два остальных корабля (французские корвет[320] «Эвридика» /«Eurydice»/ и посыльное судно[321] «Облигадо́» /«Obligado»/) стоят поодаль. В пять минут десятого сражение начинает батарея № 4 – та самая, которую днём раньше враг вроде бы «захватил». Тут же отвечают союзники, подключаются прочие береговые орудия, и бал начинает править смерть. Следует подчеркнуть, что для защитников Петропавловска (за исключением, пожалуй, Завойко) это был первый в их жизни бой.

Основной огонь неприятель сосредотачивает на Сигнальной батарее, наиболее выдвинутой вперёд. Губернатор находится именно на ней, лично руководит огнём и, как пишет свидетель того боя, «каждый из её выстрелов шёл в дело»[322]. Сильно достаётся и пятиорудийной батарее № 7, справа от Сигнальной, если смотреть со стороны побережья (она обозначена на схеме ниже), куда неприятель намеревается высадить десант. Довольно быстро оказывается сбитой четвёртая батарея, в десять утра замолкает Сигнальная, через полчаса – седьмая. Разрушения там везде ужасающие: на седьмой основания орудий засыпаны землёй до колёс, сами пушки почти все повреждены, из 49 человек[323] в строю остаются тридцать[324]. К тому же неприятель приступает здесь к высадке десанта в шестьсот человек[325]. На второй батарее ущерб не меньше, её командир лейтенант Пётр Гаврилов (ему сорок лет, и в этом звании он до сих пор во многом потому, что родился в простой солдатской семье[326], а с таким происхождением продвигаться по службе в аристократической царской России было очень непросто) ранен в голову и в ногу, но своего поста не покидает. Так же туго вскоре приходится и Дмитрию Максутову. Он потом вспоминал: «/…/ неприятель /…/ весь свой огонь направил на мою батарею. Мы начали пальбу орудиями, и я лично наблюдал за каждым выстрелом, так как зарядов у нас было мало и порох нужно было беречь. Но скоро начался такой ад, что от дыма и пыли в двух шагах ничего не было видно, и потому, спрятав людей за бру́ствером[327], я прекратил пальбу и ходил по батарее, наблюдая за неприятелем, и, чуть только он показывался, снова начиналась пальба орудиями»[328].

Первым начинают отход защитники седьмой батареи – но отступление вновь идёт в соответствии с заранее полученным приказом и без паники, как и положено в дисциплинированной армии. Орудия успевают заклепать, хотя буквально через несколько минут на укрепление врываются французы и с восторженными криками поднимают над ним свой государственный флаг. Но тут происходит непредвиденное: английский пароход «Вираго» влепляет прямо в самый центр батареи мощную бомбу, которая наносит им урон тем более страшный, что причинили его свои. Воспользовавшись суматохой французов, по ним начинают бить «Аврора» и «Двина», а тут подтягиваются и русские резервы, в том числе матросы с «Авроры», и с криком «Ура!» начинают яростное наступление на врага, несмотря на то что наших почти в четыре раза (!) меньше[329]. Опешивший неприятель начинает стремительное отступление к берегу, более похожее на бегство: наши контратакующие войска просто не могут его догнать и когда сами достигают моря, все французы уже сидят в шлюпках, изо всех сил гребут к своим кораблям и находятся так далеко, что даже оружейный выстрел их не достаёт[330].

Кошечная батарея (напомню, что на ней было одиннадцать пушек) бьётся более чем с 80 орудиями трёх союзных фрегатов. К половине четвёртого пополудни канонада противника достигает своей наивысшей точки, а вот наши отвечают не очень активно. И тогда отдаётся приказ подвезти им дополнительные пороховые заряды. От мысли о том, в каких условиях это было сделано, кровь стынет в жилах: на небольшом катере, битком набитом порохом, несколько человек (офицер и пара солдат) – под жёстким вражеским обстрелом – благополучно доставляют свой смертоносный груз по назначению. А ведь любой осколок, и их всех разорвало бы в клочья! Но в своём рассказе участник той «экспедиции» о своих волнениях по этому поводу не упоминает вообще, зато подробно описывает, как одному из совсем ещё мальчиков, которые помогали засыпать порох в снаряды, – а было им от 12 до 14 лет (явно гражданские лица!) – оторвало руку, и он, морщась и терпя, пока ему без наркоза отрезали обрывки мяса, тихо промолвил сквозь зубы, что ему не очень больно, потому что это – «за царя»[331]. К семи часам вечера обстрел прекращается. Союзная эскадра отходит. На батарею прибывает Завойко, благодарит всех за службу, а вскоре её защитники бросаются поздравлять и целовать друг друга да жать руку своему совсем ещё молодому командиру. Дмитрий Максутов пишет: «Я никогда не забуду вечера этого дня»[332]. У него полностью сбито шесть орудий, остальные в той или иной степени повреждены, но самое удивительное, что батарея умудряется сохранить свою боеспособность, за ночь разрушения более или менее устраняются, десять орудий восстанавливаются[333], и наутро всё готово к продолжению сражения.

Утро 21 августа выдаётся ясным и тихим во всех отношениях. Всю ночь защитники Кошечной батареи слышат с моря шум работ и вот в утренней дымке видят, что «Президент» и «Вираго» сильно накренились на правый борт, очевидно, из-за подводных пробоин[334]. На других судах союзной эскадры видны хотя и не столь серьёзные, но всё же совершенно очевидные и многочисленные повреждения. Так в ремонтных трудах день и проходит. Но случается в этот понедельник ещё одно событие, о котором русские опять ни сном ни духом не ведают, но который сыграет решающую роль во всей битве за Петропавловск.

В тот день, сойдя на берег поодаль от города для похорон контр-адмирала Прайса, союзники встречают четверых американских китобоев (опять китобои!), живших в этом месте в шалаше, и те говорят им, что наиболее уязвима крепость со стороны седьмой батареи, и рассказывают о едва приметной тропинке, которая ведёт прямо в Петропавловск[335]. Между французским командующим и занявшим должность Прайса английским капитаном Николсоном происходит бурная дискуссия. Фебврье-Депуант считает повторение штурма немыслимым, британец же утверждает, что русские уже израсходовали бо́льшую часть боеприпасов, и второй натиск решит дело. Поскольку француз наотрез отказывается ещё раз подставлять свои суда под огонь неприятеля, Николсон предлагает взять основную тяжесть атаки на себя, подавить корабельным огнём соответствующие русские батареи, высадить после этого десант примерно в 700 человек[336] в том же месте, что и в прошлый раз, но разделить его на две группы. Первая (и меньшая) должна будет занять господствующую высоту и, втащив на неё корабельные орудия-гаубицы, заставить их огнём замолчать «Аврору». Второй предстояло сосредоточиться у подножия, осуществить стремительный бросок в город, ворваться в него, зайти в тыл прежде всего Перешеечной батарее и взять её.

Фебврье-Депуант ставит вопрос на голосование. Три британских капитана высказываются за штурм, два французских – против, один воздерживается. Остаётся голос главнокомандующего. И тут он … тоже воздерживается, и решение об атаке принимается, таким образом, с перевесом в один голос. Французский адмирал во второй раз идёт в решающий момент на попятную, аргументируя потом свой шаг тем, что не хотел выглядеть трусом в глазах своих воинственных союзников[337]. Только вот результат этого оказывается таким же: кровавая трагедия, да ещё и более масштабная.

22 августа тоже проплывает над Авачинской бухтой тихо и мирно. А вот на следующий день среди кораблей противника начинает наблюдаться большое оживление, и это «заставляло предполагать, что назавтра неприятель предпримет что-нибудь решительное»[338]. «Со своей стороны, – вспоминал потом один из защитников Петропавловска, – мы были совершенно готовы и, решив раз навсегда умирать, а не отступать ни шагу, ждали сражения как средства покончить дело разом. Вечер 23-го числа был прекрасен – такой, как редко бывает на Камчатке. Офицеры провели его в разговорах об отечестве, в воспоминаниях о далёком Петербурге, о родных, о близких. Стрелковые партии чистили ружья и учились драться на штыках; все же вообще были спокойны, так спокойны, что, видя эти весёлые физиономии, этих видных, полных здоровья и силы людей, трудно было верить, что многие из них готовятся завтра на смерть, трудно было верить, что многие, многие из них проводят свой последний вечер»[339].

В четыре часа утра 24 августа с Кошечной батареи замечают, что «Вираго» начинает готовить десатные шлюпки. Объявляется тревога. В половине шестого[340] он по обе стороны от себя берёт на буксир «Президента» и «Форта» (помните, что «Вираго» был единственным пароходом в эскадре, то есть кораблём, не зависимым от наличия ветра?) и тащит их по направлению к Сигнальной батарее. «Пик», «Эвридика» и «Облигадо» устраиваются у батарей № 1 (Сигнальной) и № 4 (Кладбищенской)[341]. Утро стоит прозрачное и безветренное, только туманная дымка стелется по воде. «Форт» в конце концов встаёт напротив батареи № 3 (Смертельной), а «Президент» – примерно в восьмистах метрах[342] от седьмой, так бесплодно захваченной союзниками в ходе первой атаки.

Вскоре 25 орудий английского флагмана обрушиваются на пять пушек нашей батареи, которая быстро начинает оправдывать своё наименование – Смертельная. Для мощных орудий британского фрегата 800 метров – это стрельба практически в упор. Максутов-старший отвечает хладнокровно и умело: борт англичанина пробивает одно ядро, второе, третье повреждает мачту, четвёртое отправляет на дно одну из шлюпок, набитых десантниками. Но борьба идёт неравная. Наша батарея сплошь земляная, поэтому где-то через полчаса не только она, но и весь перешеек повсеместно изрыты бомбами, половина защитников перебита, у одного орудия отрывает ствол, три других повреждены так, что стрелять не могут. Максутов лично ведёт огонь из единственного оставшегося, сам заряжает, сам наводит – пока ядром ему не отрывает руку и сильно не контузит всю левую сторону тела. Молодой человек падает без сознания, его относят в тыл, оперируют, но 10 сентября он умирает. К орудию бросаются было несколько артиллеристов, но его тут же разносит вдребезги очередная английская бомба.

Вскоре замолкает и седьмая батарея, и к половине девятого две первые колонны союзного десанта (это 120 английских морских пехотинцев) высаживаются на берег[343]. Они быстро выстраиваются в боевой порядок, и через пятнадцать минут вершина горы (она называется Никольской) оказывается захваченной. За ними следуют французы, но командир их отряда никак не может найти тропу, по которой можно было бы втащить вверх артиллерию, и в конце концов оставляет её внизу на пляже. Между тем другие десантные отряды расправляются (как, правда, вскоре выяснится, временно) с батареей № 6 – последней, прикрывающей подступы к Петропавловску. Англичане врываются в город и направляют удар на тылы Смертельной и Перешеечной батарей. Французы, однако, мешкают, никак не могут влезть на вершину и не только не поддерживают британцев, но и, опасаясь разрыва в рядах атакующих, пытаются их вернуть[344]. А тут ещё, теперь уже в глубоком тылу союзников, смешанный англо-французский отряд (120 моряков), начавший было наступление по пляжу в обход Никольской горы, попадает под интенсивный шрапнельный[345] обстрел и останавливается. Ведёт его одна (!) лёгкая (!!) пушка, которую русские успевают увезти с шестой батареи, да так, что вскоре все офицеры отряда, постоянно пытавшиеся поднять своих залёгших подчинённых в атаку, расстаются с жизнью[346].

Дальше – больше. Оказавшись, наконец (через 45 минут) на вершине горы, французские морские пехотинцы неожиданно для себя вступают в перестрелку с не пойми откуда взявшимися русскими. Она длится полтора часа (!), и только после этого выясняется, что обмениваются они выстрелами … с англичанами[347]. Как могли французы так долго принимать союзника за врага, почему британцы не дали им знать об ошибке, в связи с чем сами-то они спутали их с русскими – мистика какая-то! Это уже севастопольскими приколами попахивает…

Но русским не до смеха. Судьба обороны висит на волоске: ещё один натиск союзников, и всё пропало. Завойко правильно оценивает ситуацию и бросает в бой всё, что у него только есть – солдатские резервы, артиллеристов, матросов с «Авроры» и «Двины», портовых рабочих, добровольцев из простых горожан и даже местное население – камчадалов. В качестве своего личного и последнего «неприкосновенного запаса» он оставляет тридцать человек[348]. Задумайтесь над этой цифрой. Тридцать человек! В случае если бы вражеский десант достиг своей цели, им бы ведь оставалось только погибнуть, защищая своего обречённого на смерть главнокомандующего! Но Завойко умирать пока совершенно не собирается и приказ своим людям отдаёт вполне решительный: «Сбить англичан с горы»[349].

И происходит невероятное. Сначала продолжающая бой та самая лёгкая пушка вновь окатывает шрапнелью часть неприятельского отряда, не успевшего вскарабкаться на вершину и сгрудившегося у её подножия. Это приводит его в замешательство, и люди начинают лезть вверх. Но в это время с другой стороны горы, по крутому склону, со стороны города, на её гребень взбираются последние резервы Завойко. Уставшие, грязные, в кровь ободранные о камни и уже не думающие ни о чём, кроме смерти врагов, они яростно набрасываются на них в штыки, совершенно не заботясь о собственной жизни. А многие из них наверняка помнят слова одного из своих офицеров: «Теперь, друзья, я с вами, и клянусь Георгием[350], которого честно ношу четырнадцать лет, не осрамлю имени командира! Если же вы увидите во мне труса, то заколите меня штыком, а на убитого – плюйте!»[351]

Три сотни отчаявшихся людей бросаются врукопашную на семисот человек! Больше у Завойко просто нет! И союзники сначала подаются назад, потом начинают спускаться вниз, смешиваются с теми, кто, наоборот, карабкается вверх, и в конце концов кубарем катятся к спасительным шлюпкам. Толчея и неразбериха царят неописуемые. Остервеневшие защитники города на этот раз не отстают, колят убегающих десантников штыками в спины, те в панике прыгают вниз с высоты нескольких десятков метров, разбиваются насмерть, калечатся, ползут к воде, а с утёсов их добивает русский ружейный огонь и между прочим, камчадалы – отличные стрелки. Союзные корабли начинают было отчаянную канонаду по склонам горы, но пользы это их отступающим войскам не приносит. Они, кстати, несмотря на поражающие их отовсюду пули, упорно стремятся подобрать не только всех своих раненых, но и убитых, однако это только замедляет отступление и увеличивает потери. Так, например, один английский катер, битком набитый людьми, в конце концов отчаливает лишь с восемью невредимыми гребцами – остальные пассажиры представляют собой сплошную шевелящуюся, окровавленную, и ревущую от боли массу[352]. Французский 14-вёсельный катер уходит восвояси лишь с пятью гребцами[353].

В час дня всё кончено. Истерзанные неприятельские шлюпки и катера добираются, наконец, до своих кораблей, и те отходят от берега на расстояние почти трёх километров. Среди убитых наши солдаты находят тело командира десанта, в результате боя захватывается множество ружей и холодного оружия, семь офицерских сабель и самый главный трофей – знамя английского Гибралтарского полка морской пехоты[354], выброшенное волной на берег на следующий день[355]. В плену оказываются всего четыре человека[356]. Захоронение погибших – как своих, так и чужих – начинается практически сразу. По англо-французским сведениям, в этом беспримерном бою их потери составили 209 человек. Пятьдесят два были убиты (по 26 у каждого из союзников) и 157 ранено (79 англичан и 78 французов)[357]. По нашим данным, это число составило более трёхсот[358], а некоторые источники даже приводят цифру, равную семистам[359]. Потери защитников Петропавловска составили 34 человека[360]. Непосредственно в бою не погиб ни один русский офицер. Город празднует победу.

25 августа от неприятельской эскадры отделяется «Вираго» и, таща за собою три небольших судна, направляется к тому месту, где ранее союзники похоронили адмирала Прайса. Англичане и французы отдают последние почести своим погибшим товарищам, предавая их земле недалеко от их бывшего главнокомандующего. Вплоть до глубокой ночи с моря опять доносится стук работ – заделываются пробоины, исправляются повреждения, нанесённые русской артиллерией. В таких же трудах проходит и следующий день, потом ещё один.

И вот 28 августа, в половине восьмого утра союзная эскадра начинает поднимать якоря и ставить паруса. Работа идёт медленно и как-то неряшливо: сказывается большая потеря в людях. Так или иначе, вскоре неприятель скрывается за горизонтом (по пути, правда, он захватывает и сжигает небольшой русский корабль «Ана́дырь» и уводит в плен наше гражданское судно «Си́тха»). А в Петропавловске начинается уже настоящий праздник. Прежде всего, конечно же, в главном соборе города служится благодарственный молебен, а потом начинается то, что сегодня мы бы назвали народными гуляньями. Генерал-майор Завойко лично обходит все казармы, благодарит гарнизон за героизм, выпивает в каждом месте по чарке водки – за царя и за души погибших – и приглашает офицеров к себе на обед. Как же непохож он на тот, что был у главнокомандующего одиннадцать дней назад! Тосты следуют один за другим, алкоголь льётся рекой, все смеются, поздравляют друг друга, обнимаются, целуются. А на улицах простой народ веселится так, что вскоре «пьяницы валялись по канавам и кустам»[361]. Ничего хорошего в этом, конечно же, нет, но ведь люди радовались не только своей победе, но и тому, что остались в живых. Так что Бог им судья.

В Санкт-Петербург новость об успешном отражении двух вражеских штурмов приходит лишь в конце ноября. Привозит её один из героев петропавловской обороны лейтенант Дмитрий Максутов, который тут же получает очередное воинское звание капитан-лейтенанта, 1 декабря – орден Святого Владимира 4-й степени с бантом, а к концу года и драгоценный для каждого военного орден Святого Георгия 4-й степени[362]. (Завойко награждается орденом Святого Георгия 3-й степени[363].)

В Лондоне же с Парижем камчатский провал встречается с нескрываемым раздражением. Никто из англичан – участников этой экспедиции никаких знаков отличий не получает, а во Франции всех собак вешают на контр-адмирала Фебврье-Депуанта. Он, служивший родине до фиаско под Петропавловском совершенно безупречно, слава Богу, этого не слышит. Французский командующий заболевает вскоре после ухода с Камчатки и 5 марта 1855 года умирает на борту своего корабля недалеко от берегов Перу. Так что Петропавловск по зловещему стечению обстоятельств забирает жизнь и британского адмирала, и французского.

Читая этот рассказ, вы, наверное, спрашиваете себя, а почему описываемые события попали в раздел, который называется «Поражения героев»? Ведь это ж победа по всем статьям! Не торопитесь: на следующий год союзники всё же добьются своего.

Руководство России прекрасно, кстати, осознаёт, что Англия с Францией просто так Камчатку в покое не оставят и попытаются сделать всё, чтобы смыть свой позор. Ясно у нас всем и то, что второго штурма Петропавловск выдержать просто не в состоянии. И вот 29 декабря 1854 года Василию Степановичу Завойко направляется указание генерал-губернатора Восточной Сибири Николая Николаевича Муравьёва о том, что город должен быть оставлен, всё военное имущество вывезено, то, что невозможно вывезти, надёжно спрятано или уничтожено, а укрепления разрушены. Завойко получает это предписание 3 марта 1855 года и полностью выполняет его уже через 25 дней. Портовые сооружения и дома разбираются, наиболее ценные их части (окна, двери и т. д.) прячутся, остальное сжигается, местному населению приказывается отойти на север, а казакам – наоборот, на юг, к устью реки Ава́ча. И вот 5 апреля «Аврора» и «Оливуца», взяв на борт пушки, порох, оружие, домашние пожитки уезжающих, а также дрова и доски, вместе с тремя транспортными кораблями, включая «Двину», начинают выход из Авачинской бухты. Ещё очень холодно, она скована льдом, и матросы вынуждены пропиливать проход в открытое море. Вскоре караван берёт курс на юго-восток, к дельте Амура[364].

В начале мая у Петропавловска появляется англо-французская эскадра, состоящая аж из четырнадцати кораблей[365]. Но её встречают лишь голые берега, безлюдные горы да кричащие чайки. Раздосадованные союзники, обстреляв зачем-то то, что раньше было городом, бросаются в погоню, правильно догадавшись, что русским, кроме как в дельте Амура, спрятаться негде.

9 мая[366] передовой отряд неприятеля настигает наш караван в бухте Де-Ка́стри, зажатой между материком и островом Сахалин. Названа она была так в 1787 году уже упоминавшимся мною французским путешественником Лаперузом в честь морского министра Франции Шарля Эжена Габриэля де Кастри[367]. (С 1952 года она носит имя известного русского адмирала Николая Матвеевича Чихачёва, который во время описываемых событий, командовал, кстати говоря, «Двиной»[368].) Два союзных корабля открывают было огонь[369], по к ночи канонада стихает, и противник уходит: русские суда обнаружены, нужно сообщить об этом своим основным силам и добить их.

На борту «Оливуцы» проходит совещание. На нём присутствует командующий в этих краях контр-адмирал Геннадий Иванович Невельской, доказавший шесть лет назад, что Сахалин – остров, а Амур судоходен (я расскажу об этом в эссе о российско-китайских отношениях), и именно он предлагает Завойко уходить через пролив на север. 14 мая[370] наши корабли берут курс на дельту Амура. Чтобы предотвратить утечку информации неприятелю всё местное население забирается с собой, а нашему небольшому отряду, оставленному в бухте, приказывается при обнаружении англо-французского флота уходить в лес и далее следовать на соединение со своими, но строения не разрушать, вынудив, таким образом, неприятеля провести разведку, что задержит погоню.

Вражеская эскадра появляется в бухте Де-Кастри через три дня, никого, к своему удивлению, в ней не обнаруживает, высаживает на берег десант, но не находит там ничего, кроме случайно забытого мешка с ржаной мукой[371]. Высыпав её зачем-то на землю, разведка возвращается, англичане с французами решают, что они, видимо, с русскими разминулись, и берут курс … на юг, обратно, то есть в направлении прямо противоположном! Идти на север им и в голову не приходит, поскольку об открытии Невельского известно было тогда только нашему правительству, а в Европе считалось, что Сахалин – полуостров. Так и рыщут союзные корабли – прямо скажем, как дураки – совершенно в другом месте, а Завойко тем временем благополучно проводит свой караван в конце мая в Амур[372].

Сколько бы ещё продолжалась эта «погоня», неизвестно, да только в Великобритании узнают о том, русские союзников обдурили, … со страниц газеты «Таймс». Происходит страшный скандал. Английский главнокомандующий обвиняется в трусости и некомпетентности, но всю эту откровенно позорную историю и в Лондоне, и в Париже стараются всё же как можно быстрее замять. Так и до сих пор об этой «весёлой проделке» Завойко можно в основном прочитать в русских источниках.

А нам пора возвращаться в Крым.