Читать книгу Железный волк - Сергей Булыга - Страница 7

– Князь! – вдруг послышалось.

Он вздрогнул, резко поднял голову…

И увидел, что это Игнат. Игнат стоял в дверях и тоже смотрел на него.

– Чего тебе? – сердито спросил князь.

– Пришли они, – сказал Игнат. – Накрыли мы.

– Знаю! Сейчас приду!

Игнат ушел. Князь встал и, подойдя к стене, открыл сундук. Достал оплечье и надел его. Потом надел корзно – короткий синий плащ с красным подбоем, по краю волчий мех… И усмехнулся. Вспомнил, как тогда, в тот его первый приезд в Киев, Хромец принял его под колокольный звон и приласкал, расспрашивал о бабушке, задаривал. А только он ушел, сразу сказал:

– Волчонок!

Так оно с того и повелось, прилипло: Волчонок! После Волк. А после совсем Волколак! А ты, зло подумал Всеслав, терпел это, молчал и даже как будто не слышал. А после взял да повелел, чтобы тебе шапку, сбрую и корзно, и прочее – всё, что ни есть – оторочили волком! Так ты к Ярославичам потом и заявился – весь в волках. Брат Изяслав как это увидал, так побелел – он суеверен был…

Но что это? Всеслав поспешно обернулся…

Нет никого – наверное, почудилось. Вот так-то, князь, сердито подумал Всеслав, над Изяславом раньше потешался, а теперь сам чуть что, и сразу робеешь! И чего тут сидишь?! Иди, ведь ждут тебя! Ты повелел, вот они и пришли. И не желали бы идти, да никуда не денешься. Вот что есть княжеская власть! Так и Борису бы, святому стастотерпцу, – властвовать! Ибо что им – рабам, слепцам, глупцам – псалмы Давидовы? У них всё просто: не поднял меч – и, значит, ты не князь. А тут еще дружину распустил, оставил одних отроков. И пала ночь, и отроки заснули, а ты, Борис, один в своем шатре оставшись, читал псалмы Давидовы. А голос ночью в тишине ох далеко как слышится! И вот на голос твой, на те псалмы твои, они и пришли. А что потом тебя, Борис, с почетом погребли, к лику причислили, так это же…

Но спохватился князь, торопливо подумал: да что это я? Грех такое говорить, и даже грех думать. Прости мя, Господи! Глуп, суетлив я, духом немощен. Молчу и ухожу – ведь ждут меня! Князь встал, шапку надел, поспешно вышел в гридницу. Там стол и вправду был уже накрыт. И был тот стол богат: еды, питья на нем было не счесть…

А вот сидели за ним только трое: Любим Поспелович, посадник, Ширяй – опять же он! – и Ставр Вьюн, артельный от купцов. Вот так, гневно подумал Всеслав, и это всё. Ну-ну! А звал ты, князь…

Тут эти трое встали, поклонились; князь брови свёл – и они сели.

А князь не садился. Грозно глянул на них и спросил:

– Где владыка?

– Владыка хвор, – сказал Любим. – Ты, князь, не обессудь, я сам к нему захаживал.

– Хвор! – князь серчал все более и более. – А сотские? А старосты? Что, тоже хворь на них? Так, может, у нас опять мор?!

Гости молчали, хмурились. Князь сел. Насмешливо сказал:

– Вы угощайтесь, гости дорогие. Вот пиво, мед. Вепрятина. Или конины вам? А то могу и медвежатинки…

Ширяй осклабился. Любим и Ставр и ухом не вели. Князь продолжал:

– А фряжского вина? Я повелю, и принесут. Игнат!

– Так вот оно! – сказал Игнат.

– А, да! Так наливай гостям. Чего стоишь?

Игнат не шелохнулся. Любим сказал:

– Князь, не гневись. Мы не за этим пришли.

– Вы? Не за этим? – грозно спросил Всеслав. – А вы откуда знаете, зачем? Это я вас призвал! И я же буду угощать. Ибо затем вас и призвал, чтобы вы ели, пили, видели: вот он, ваш князь! Жив и здоров! А то, мне донесли, болтают всякое. Болтают?

– Болтают, князь, – вздохнув, кивнул Любим.

– И верите?

– Не верим. Только видим.

Помолчали. Они сидели и смотрели в стол. Князь зачерпнул из кузовка горсть каленых орехов, разгрыз один и выплюнул – орех оказался пустой. Взял и разгрыз второй. Жевал. Спросил:

– А что купцы? Торг будет? Нет? – и посмотрел на Ставра.

Ставр молчал. Князь высыпал орехи из горсти, сказал презрительно:

– Купцы! Кресты на всех… Срам вы, а не купцы! В церквах торгуете.

– Князь!..

– Я здесь говорю! Ты слушай, Ставр, молод еще. И грешен. Где твой амбар устроен? В подвале у Святого Власия. А что в других? В Успенской церкви, в Пятницкой, в Ивановской? Тоже товары! И закладные у вас там, и обязательства. А Он, как сказано в Писании, что говорил? «Дом мой молитвой наречется». Так? Так! И, сделав бич из вервиев, изгнал вас всех, и столы опрокинул. А вы опять в Его храм с чем пришли! И говорите еще: «Веруем». Во что? В Тельца? Или совсем в видения? Видали, мол, над княжьим теремом недобрый знак. Закроем, братья, торг, схоронимся в подвалах – подвалы те освящены, в них святость, благолепие, – и будем ждать, когда наш господарь уйдет. Так, Ставр?

Ставр молчал. Любим тяжко вздохнул, сказал задумчиво:

– Ну-ну!

– Чего «ну-ну»?! – взъярился князь.

– А ничего, – как ни в чем не бывало ответил Любим. – Внимаем, господарь. И повинуемся. Как повелишь, так и будет. Товары из подвалов вынесем, сожжем. Церкви закроем, сами разбежимся. Ты только прикажи нам, князь!

И замолчал посадник. Смотрит исподлобья. Сидит копна копной, сопит; зарос до самых глаз, опух. Он разбежится – да! Князь усмехнулся. А Любим сказал:

– Не сомневайся, князь; да, разбежимся. Ибо устали мы, ох как устали! Чего ты на купцов накинулся? Купцы – это прибыток Полтеску. И, между прочим, немалый. А что амбары по церквам, что торжища на папертях, так это же еще твоим родителем заведено.

– Позволено!

– Позволено, – не стал спорить Любим. Но и тут же добавил: – Как и по всей Руси. Хоть Новгород возьми, хоть Киев, хоть Смоленск – везде в церквах амбары. Да и опять же, князь! Ведь не об этом нам сегодня нужно говорить, а о другом!

– О чем? – грозно спросил Всеслав.

– Ну! – тут Любим даже поморщился. – Ну, мало ли! Да вот хотя бы… Я же ничего тебе не говорю о том, что нынче пятница, а у нас тут на столе скоромное. Потому что и пусть себе скоромное, это не самый страшный грех. Слаб человек! Согрешил, после замолит…

– Виляешь ты!

– Виляю, да, – опять не стал спорить Любим. – Так я привык вилять. А с тобой же иначе нельзя. Вон вызверился как! Тут уйти бы живым…

И засмеялся – как всегда, беззвучно; заколыхался киселем. Всеслав, сердито глядя на него, подумал: такому брюхо не проткнешь, меча не хватит. Да он и не почувствует; меч вытащит, утрет и удивится: «А это что?» Другое дело Ставр, цыплячья шея…

– Ставр! – рявкнул князь.

– Что? – вздрогнул тот.

– Пошел бы ты отсюда, Ставр! И ты, Ширяй, тоже пошел бы!

Ставр подскочил, налился кровью. Ширяй сидел, моргал – словно не слышал. Любим с укоризной сказал:

– Негоже, князь. Сам же позвал! Так пусть теперь сидят. Вон сколько яств.

– Так пусть едят!

– Как повелишь. Отведайте; князь так желает.

Ели. Игнат налил вина. Князь поднял рог, сказал:

– За здравие гостей моих.

– И за твое, – сказал Любим.

– И за мое!

Вино было холодное и кислое; Всеслав поморщился, утерся и спросил:

– Так, говоришь, видение. Кто видел?

– Видели, – уклончиво сказал Любим. – Нынче много всякого можно увидеть. Только одного не замечают, не хотят, потому что не ждали. Или не желают видеть. А вот зато другое… Я же говорю: устали все. Сегодня на торгу юродивый кричал: «Камень, стоявший во главе угла, стал камнем преткновения!»

– Взяли его? – спросил Всеслав.

– Зачем? – Любим пожал плечами. – Он и сейчас кричит, не убегает.

– А что народ?

– Так все так думают, как он, просто молчат.

– Лжешь!

– Не веришь, выйди да спроси.

– Не верю.

– Выйди. Только не один – с дружиной. А то кабы чего…

– Грозишь?

– Зачем? Я просто говорю, как есть. Устал народ. Видение увидел – и вздохнул, поверил. Ну, думает народ, свершилось! Слава Те… А тут вдруг ты – жив, невредим! Тут, знаешь, князь…

Посадник замолчал, посмотрел на Игната. Игнат опять налил вина. Снова выпили – уже без слов, ибо молчал Всеслав. Потом стали закусывать. Посадник много, жадно ел, рвал мясо, чавкал, щурился. И вдруг, еще не дожевав, сказал:

– Видение. А тут еще охота. Все к месту, князь!

И снова начал есть. Охота! К чему это вдруг? Князь косо, хищно глянул на Ширяя. Тот уронил кусок, испуганно сказал:

– Что я? Я ничего! Меня же как привезли тогда с реки хмельного, почти что без памяти, так я и спал едва ли не до этого. Только подняли, растолкали – и сразу к тебе…

Князь перебил:

– Любим!

Посадник перестал жевать, молчал. Тогда князь посмотрел на Ставра. И тот, вздохнув, стал нехотя рассказывать:

– Тебя медведь порвал. Уел тебя совсем, все видели… А ты потом из-под него вдруг выскочил. Как бы совсем живой! И даже ни одной царапины. И, получается, ты, тот, что сейчас перед нами… ты не Всеслав, наш князь, а ты только его тень. А наш настоящий князь вчера на охоте убит. Поэтому и было нам всем видение. Только не смерть это была – это Всеслав был в саване. Так люди говорят. И крестятся, и…

– Ставр! – крикнул, не выдержав, князь.

Ставр замолчал. Застыл, окаменел…

– Ширяй! – князя трясло от гнева. – Ты же тогда рядом со мной был! Скажи им, разве было так?!

Ширяй смутился:

– Князь…

– Не гневи! Рассказывай!

И… побелел Ширяй. Чуть прошептал:

– Не знаю я. Болтают люди. Пусть болтают…

– Да как это? Ты что, Ширяй?! – и князь вскочил, и перегнулся через стол, и попытался взять, схватить Ширяя за грудки…

Но подскочил Ширяй! И отшатнулся, будто от змеи. И тотчас же поспешно зачастил:

– Да, было так! Он смял тебя! Стал рвать! Мы онемели…

И замолчал. Князь сел, закрыл глаза. Стало темно, в ушах шумело… Потом мало-помалу унялось. И гнев будто прошел. Пусто стало на душе, безразлично. Князь так еще немного посидел и отдышался… После открыл глаза, глухо спросил:

– А дальше?

Ширяй по-прежнему стоял, стрелял глазами – на князя, на посадника, на князя, на посадника… И замер, шумно задышал. Тогда Любим, не поднимая головы, сказал:

– Ширя-ай!

И тот опять заговорил:

– Да, онемели мы! Как вдруг… Ты вылезаешь, поднимаешься. Сухой сказал: «Молчите, олухи! Вы ничего не видели!» Я и молчал, пил, как свинья… – и вдруг он сорвался на визг: – А знаешь ты, как страшно тогда было?! Сидели мы, дрожали! Вот, думаем, сейчас, когда уже стемнело, он, этот в княжьей шапке, он мало ли…

– Да что ты городишь?! Опомнись!

– Я-то помню! А ты? Ты?! Волколак!!!

Тут и Любим вскочил. И Ставр. Игнат метнулся к князю, пнул его в бок – и княжий меч, не зацепив Ширяя, глухо врубился в стол.

– Вон! – закричал Всеслав и снова поднял меч. – Всем вон! Всем! Всем!

Кричал – и бил, рубил, крошил; меч только и мелькал. Треск! Грохот! Звон!

А после князь упал. Лежал, хрипел. Свет жег глаза, слепил. Кровь – как вино – холодная и кислая. Рот не разжать.

– Игнат! Игнат!..

И голос сорвался! Завыл, заклокотал, заныл Всеслав! Душно было! Темно! И тяжело – словно опять на нем медведь, и рвет его, бьет лапами! Хозяин! Я…

А после ничего. Тьма. Тишина. И сколько было так, Всеслав не знал – миг, день, неделю, год…

Нет, час всего, а то, может, и меньше – как всегда. Глянул в окно – день на дворе. А ты, он подумал, лежишь – в одном исподнем – у себя. Век не поднять, губ не раскрыть. Гул в голове. Язык опух, не повернуть его – он весь искусан. Кровь липкая; течет…

Игнат кричит:

– Князь! Князь!

Нет, не кричит он – шепчет. И поднимает, и трясет тебя. И просит:

– Выпей, полегчает!

И рот тебе разжал, и влил. И пил ты, поперхнулся, и снова начал пить. Зубами клацал, ныл…

Ф-фу, отпустило наконец! Упал Всеслав. Глаза открыл. Да, точно – день. Он слабо улыбнулся, жив, жив, подумалось, опять Она не обманула! После хотел сказать, чтобы Игнат еще водицы дал – да промолчал, не смог, язык совсем не слушался. После глаза сами собой опять закрылись. Брат Ратибор, ты помнишь, говорил: «Не бойся смерти. Жизнь – это сон, смерть – это пробуждение». Да, помню, как же, да… И тотчас же заснул.

Очнулся. Все болело. Ну и досада, как всегда: вот ты опять не уберегся. Ведь знал же, кого звал! И чуял ведь: как только ты вошел к ним в гридницу, так сразу будто варом окатили! И тебя сразу повело. Нет чтобы… Да чего теперь! Как было, так и было. Кем ты рожден, тем и умрешь, ни крест, ни оберег тебя не оградят – потому что от себя не оградишься. Волк, он есть волк, волк-одинец, волк в княжьей шкуре, зверь…

Взвыл зверь! Затрясся! Князь стиснул зубы и весь скорчился, заныл! Тьма! Смерть!..

И опять тишина. И светло. И боли словно не было. И голова опять чиста. И на душе опять легко. Всеслав стер пот со лба, лег на бок, полежал. Все хорошо, подумалось, все хороши, и день хорош. Вот только боязно! Чего? Блажь это, князь! Ты – князь, ты – человек такой же, как и все, ты никакой не волколак, не лгал ты, не казнил, а был любим, сынов взрастил и отчину держал, а срок пришел…

Всеслав поежился. Уперся в изголовье, сел. Громко, как только мог, позвал:

– Игнат!

Игнат принес воды – заговоренной, из криницы. Игнат всегда имел запас; чуть что – и сразу подавал, даже не спрашивая, надо ли. Владыка гневался, грозил: «Негоже пастырю!» Так пастырь – это он, владыка, а не я, а я такой же, как и все, смущенный.

Напившись, Всеслав лег, потянулся, зажмурился… И вдруг спросил:

– Иона здесь?

– Как здесь? – переспросил Игнат. – Нет никого. Эти ушли, все трое. А Иона же совсем не приходил, Любим же сказал – он хворает…

– Да знаю я! – сердито перебил Всеслав. – Но здесь ли он, владыка, или нет? В Детинце? При Софии?

– Нет, он в Окольном. Еще же только апрель.

Князь повторил:

– Апрель… – подумал и спросил: – А день какой?

– Девятый.

Девятый, пятница. А в среду… И князь усмехнулся. Еще бы, подумал он радостно, апрель четырнадцатого дня – вот какова будет среда! То есть день в день, как восемь лет тому назад брат Всеволод… Брат? Дальний брат! отродье Ингигердино… был погребен брат Всеволод! Последним он ушел из тех троих, что целовали крест на мир, а после, заманив к себе в шатер… Уф-ф! Жарко как! Не продохнуть! Вот и тогда, при Рше, жара была, июль. Ты не стерпел, снял шлем, так и вошел в шатер к змеенышам без шлема, успел еще сказать…

Тьфу, тьфу! Забудь! Грех это, князь, чужой грех вспоминать. Лежи, молчи!

И князь лежал, смотрел перед собой. В красном углу – лампада. Лик черен, ничего почти не видно. Проси Его, моли, а Он… А кто еще? К кому еще ты можешь обратиться? Ведь больше никого…

Вот, хорошо уже, боль унялась, и голова опять чиста и почти не болит. Вот, сел, никто не помогал. Вот, посижу…

Дух заняло! Всеслав сидел, держался за тюфяк, шумно дышал…

– Князь, ляг, – тихо сказал Игнат.

Игнат! Здесь он! Значит, не бросил, не ушел! Князь слабо улыбнулся и сказал:

– Нет, душно здесь. Мне бы маленько бы… Так, говоришь, он в Окольном?

– Да, у себя.

Князь поднатужился и сел. Сказал уже уверенней:

– И ладно, – потом немного помолчал и, отдышавшись, приказал: – Коня, Игнат! И отроков!

– Князь!

– Знаю, не впервой. Велели – исполняй. Иди!

Игнат ушел. И боль мало-помалу уходила. Брат, помнишь, говорил: «Ты одержимый, брат. Бес жрет тебя. Сожрет – и выплюнет». Вспомнив о брате, князь нахмурился. Хотел подумать о другом – не получилось. Опять подумалось: брат, и не просто, а старший. На пять лет. И настоящий брат, не то что Ярославичи! Вот только очень не любил тебя тот настоящий брат, он говорил: «Ты мать мою убил. Ты. Вместе с бабушкой». И бил тебя, когда никто не видел. А ты молчал, терпел. Ты только говорил: «Дождешься, брат! Вот вырасту – убью тебя». А брат смеялся, отвечал: «Нет, не убьешь. Кишка тонка». И не убил ты брата! Умер отец, ты стал князем. А брата уже не было – он еще за год до того с охоты не вернулся. Лодку тогда нашли, весло. Шапку на берег вынесло. А тела брата так и не нашли, так и отпели его без него…

Отпели – и отпели! Всех отпоют когда-нибудь. Князь встал, прошелся, постоял… Да, отпустило. И даже сил прибавилось – как будто сбросил тяжесть. А что? А то: спит в тебе зверь, он устал, вот оттого и легко, что он тебя пока не мучает. И ты опять сам по себе, ты – князь. Свита, шапка, оплечье, корзно; вот и готов, пойду…

Зачем? Ты звал его, а он, хворым сказавшись, не пришел – значит, не пожелал. А теперь ты к нему придешь – а он тебя не ждет. Ибо, как все, владыка ждет, но не тебя, а твоей смерти. Устал, давно уже устал Иона от тебя; уже пять лет прошло с тех пор, как он отъехал из Детинца, да и не он один. Отъехал и поставил новый Двор, и тын вокруг него, и псов завел. А прежний его Двор – вон, за окном – стоит нетопленый. И врет Игнат – владыка здесь теперь и летом не живет, он, как и все, тебя чурается. А ты вдруг собрался к нему…

Да, я к нему! К кому же мне еще? К Любиму, что ли?! Всеслав гневно осклабился, меч пристегнул, пошел.

Игнат был в гриднице, стоял возле стола. Всеслав спросил:

– Где отроки?

– Ждут на крыльце, – сказал Игнат.

Князь повернулся и пошел к двери.

– Князь! Не ходи! – торопливо воскликнул Игнат.

Князь вздрогнул, обернулся. Игнат был бел, как полотно, руки его дрожали.

– Да что ты? – удивился князь. – Не бойся! Видишь, совсем отпустило!

– Князь, я не про то…

– А про что? Говори!

– Князь, не гневись… Убьют они тебя!

– Они? Убьют?! – и князь не удержался, хмыкнул. И зло, презрительно сказал: – Кишка у них тонка! Хозяин рвал – не разорвал. А эти… тьфу!

Как вдруг…

Исчез Игнат! И все вокруг исчезло. Тьма! Душно! Давит он! Хрипит, бьет лапами, ревет, вот-вот достанет – и тогда… Бей, бей, Хозяин, бей! Я раб твой, червь. Рви, потроши меня, глодай! Вот, без кольчуги я, в одной рубахе. Рви – чтоб не Ей, безносой – бей!.. Но он вдруг ослабел, обмяк, раз-другой рыкнул и затих. И только тьма да тишина, смрад, кровь…

Но отступила тьма. Нет, князь, подумалось, совсем ты не в лесу, а в своей гриднице: вот и Игнат рядом стоит, а вот стол прибранный… Да, жив ты, князь, Она не обманула. Просил семь дней – и ровно семь получишь! Теперь твой срок среда, а раньше и не жди, и не надейся. Иди, ждут на крыльце! Всеслав вздохнул, стер пот со лба, шагнул было вперед…

Игнат опять сказал:

– Князь! Не ходи. Смерть чую…

– Смерть? – спросил князь и оглянулся. – Чью смерть?

Игнат аж побелел, так напугался. Потому что не знает, сердито подумал Всеслав. Да и никто этого не знает! И знать нельзя, ведь что это за жизнь тогда, когда ты точно знаешь, когда придет твой срок?! Ты не жилец тогда, а тень. И зло в тебе, и зверь… Вот, снова заворочался, оскалился! Князь, зло прищурившись, спросил:

– Смерть, говоришь, учуял? Чью? Мою? Или, может, свою?

Вздрогнул Игнат, рот приоткрыл. Слаб человек! Труслив. И ненасытен – жить, жить… Князь усмехнулся и сказал:

– А что! А почему бы не свою? Ведь сколько тебе лет? Поди, за шестьдесят уже?

– Да, так…

– Ну вот и срок тебе пришел. Чего тут удивляться?!

Игнат молчал. Стоял ни жив ни мертв. Князь подошел к нему и, хлопнув по плечу, сказал:

– Блажь это все! Забудь. Подумаешь, учуял! А я с Ней разговаривал – вот как с тобой – и ничего.

– К-когда?

– Когда, когда! Я же говорю: блажь это все. Пойду.

Пошел. Быстро пошел, как будто двадцать, тридцать лет с него слетело. А что? Нет боязни – и нет старости. Никто тебя, никак, ничем не изведет. Живи себе и ничего не бойся! Всеслав сошел, едва ли не сбежал с крыльца. Митяй держал коня, после хотел было помочь, только куда там! Всеслав легко вскочил в седло, подобрал поводья и тут же властно сказал:

– В Окольный. Шагом!

Тронули. Зацокали копыта. Князь ехал впереди, а эти четверо за ним. Мимо Софии, мимо Зовуна, мимо конюшен – в Шумные Ворота, в Окольный Град. Там по Гончарной ехали, потом взяли налево, на Босую, и – вверх по ней. Неспешно, шагом. Сбруя бренчит, лаги скрипят. И перестук копыт, и перестук копыт, и перестук копыт…

Тишь! Никого. Как вымерли – за стенами, за тынами. А смотрят ведь! Гадают, шепчутся – неужто он… да как он… что… Князь усмехнулся. Молчишь, посад, вот то-то же! И дальше тоже смолчишь. Да, камень я, да, преткновения. Камень, отринутый строителем, стал во главе угла. И кто взойдет на этот камень, разобьется, а на кого он упадет, того раздавит. И было так. И будет! Неспешно, шагом, только шагом. Кто скоро едет – не туда приедет, не то узреет и не то обрящет. Да, мне всего семь дней дано, но зато верных семь! А сколько вам, того никто не знает. Кому-то, может, десять лет отпущено, а кому-то прямо в этот миг, когда он к щели припал, глазеет на меня, конец придет! Смейся, Любим, болтай, Ширяй, Ставр, Сухой…

Сухой! Третьяк, выжлятники… Вспомнив о них, князь сердито поморщился. Ложь, думал он, жив я, а Хозяин убит, и это всё Ширяй наплел, а не они, он, только он! Он для того и ездил на ручей, чтобы потом, вдруг если что… А я – живой, и вам меня не взять! И крест на мне, и я еду к владыке, ибо скрывать мне нечего! И он, владыка ваш и пастырь ваш, вам еще скажет все как есть, он не солжет, не должен, не посмеет!

Вот и приехали. Ворота у владыки были нараспашку, а в них стоял чернец. Князь придержал коня, спросил у чернеца:

– Владыка у себя?

– Так, это… он… – растерялся чернец.

– Здесь, нет?!

– Здесь, господарь, вот только…

Но князь не стал дальше слушать, а вздыбил коня! И направил во двор! Чернец метнулся в сторону. А князь – к крыльцу. Служки забегали.

– Взять! – крикнул князь.

И ринулись они к поводьям, впились в стремя. Князь медленно, важно спустился на землю. Глянул на отроков. Те тоже спешились, стояли, оробев. Оно и понятно – ведь как-никак, а боязно: владыка, осерчав, бывает крут! Князь приказал:

– Митяй, будешь за старшего. Ждать здесь, не отходить.

Митяй кивнул. Князь, осенив себя крестом, стал подниматься по ступеням.

В сенях было темно, окна еще с зимы закладены. Всеслав с опаской ступил раз, второй – и зацепился за ведро, чуть не свалил его, перекрестился. Дальше прошел – на ощупь, в дверь направо; там, помнится…

Он не ошибся – там была светлица. В светлице келарь Мисаил, ключник Лаврентий, иноки. И свечи, свечи, свечи, образа; дух приторный. Спасаются, гневно подумал Всеслав. А бес, он вездесущ. Вон сколько вас, а я один вошел – и все сразу к стене! Да что я, кто воистину?! Всеслав поднял руку…

И словно чары снял, все сразу же повеселели! Лаврентий, старый лис, вскочил из-за стола, залебезил, расшаркался. Другие подхватили, загундосили. Вишь, подобрели как! И свет в глазах, почтение. В другой бы раз…

В другой! Князь чинно выслушал приветствия, кивнул, строго спросил владыку. Лаврентий взялся провести. Пошли сперва за печь, после по лесенке – вниз, вниз, еще раз вниз, а теснота какая, Господи, думал Всеслав, не лесенка, а тараканий лаз! Он спускался с оглядкой, ссутулившись, чтобы ненароком лоб не расшибить…

И, наконец, они пришли к владыке. Там было сыро и темно, как в склепе. Иона же, прямой как жердь, чинно сидел возле окна, читал Писание. Увидев, кто к нему пришел, он удивленно поднял брови, хотел было что-то сказать… Но тут же передумал, промолчал – и снова повернулся к книге. А князь, грызя губы, подумал: Пресвятый Боже, что есть жизнь? День на дворе, весна, мне уже всего пять дней осталось, а ему, может, даже и этого не будет… А вот сидит, ему здесь хорошо, он не спешит! А я стою перед ним, как холоп. Зачем я здесь?..

И что Лаврентий?! Князь обернулся, глянул на Лаврентия. Тот, словно только этого и ждал, смиренно закивал, перекрестился, отдал земной поклон и вышел. Когда его шаги затихли, князь плотно закрыл за ним дверь, строго откашлялся и подошел к Ионе. Тот продолжал читать. Читал он тихо, едва слышно. А может, он и не читал, а так, на память повторял. Он это мог! Все удивлялись и не верили, и он тогда возьмет, Писание закроет… и дальше – слово в слово! – говорит и говорит и говорит; устанешь, его слушавши, а он всё говорит и говорит. «Как это? – спросят. – Почему?» А он: «Во мне это, мое, и поэтому все помню». Ха, помню! Ну и что? А помнит ли он, пес, кем был, когда сюда пришел?! Чернец бродячий, сажа босоногая! Вот почему…

А, спохватился князь, пустое это всё! И сел на лавку, осмотрелся. Только смотреть там было почти не на что: лампада, крест, божница. И бревна серые. Плесень на стенах. А этот знай себе бубнит. Что, интересно? Князь прислушался…

Однако не понял ни слова – Иона читал для себя. Да он всегда такой – всё для себя. Всеслав еще немного помолчал, чтобы гнев совсем уже унялся, и только потом сказал:

– Владыка! Я к тебе. За утешением!

Иона перестал читать. Губы поджал. Переспросил, не глядя:

– Что?

– За утешением.

– За утешением! – Иона усмехнулся. – А голос княжеский!

– Вот в том-то и беда, – и князь громко вздохнул. – Опять меня гордыня одолела. Устал я от нее. Совсем устал!

Иона понимающе кивнул, закрыл Писание, задумался. Слаб был владыка, немощен. И бороденка редкая, и руки высохли… А брови длинные, седые, глаз из-под них почти не видно! «Все помню, – говорил, – все знаю». А вот молчит… И князь тогда сказал – чуть слышно:

– Я утром ждал тебя, ты не пришел. Меня опять скрутило.

– Вижу. Знак на тебе, – и заморгал владыка.

– Знак? – вздрогнул князь.

– Знак. Примирись, Феодор. Спеши. Дел у тебя – ого!

Советчик, сердито подумал Всеслав, доброхот. И он как все! И… Зверь это, не князь, зверь закричал:

– Иона! – князь вскочил. – Ты это брось! Ты не юродивый, не ворон. Ты пастырь мой. И мною же поставлен! И я тебя…

Иона засмеялся – тихо, звонко. Сказал, смеясь:

– Сядь! Сядь! Охолонись, Феодор!

Князь резко сел, почти упал на лавку. Глаз у него дергался, щеку свело…

Иона же кротко сказал:

– Дай руку, князь.

Дал. И затих. Они сидели и молчали. Всеслав смотрел на стену, думал: слаб, немощен владыка, стар. Чужой он здесь; когда пришел он к нам, никто его не знал, никто не жаловал. Это потом уже, поди, лет только через семь, его приблизили и рукоположили. А потом… Опять еще лет через семь, а то даже и больше, это когда преставился владыка Феофил, стояли вечем у Святой Софии, обедня шла, все ждали жребия. Усопший, отходя, назвал в преемники Иону и еще двоих – своих, исконных, полтесских, – а далее, сказал, как Бог велит, жребий решит, тому из них и быть по мне владыкою над вами. И вот мы ждем…

– Идет! Идет! – вдруг закричали с паперти.

Вышел слепец. И вынес жребий на Иону! Возликовали мы. Хоть знали, что Иону Киев не одобрит, Киев Никифора-менянина желал. Но ведь они об этом напрямую не сказали, а только прислали грамоту, а в ней были слова: это великий грех, когда епископа всем миром выбираете, когда не Провидение, а жребий вам указчик. Но отстояли мы! Вече сказало: «Быть ему владыкою!», а ты сказал: «Быть по сему!» – и с тем отправили в Киев послов, при них были великие дары, потом еще дары, еще… И отступился Киев, приняли Иону, ибо тогда был Полтеск заодин! Когда-то был… И князь, поморщившись, сказал:

– Иона!

– Что? – глухо отозвался тот.

– Так! Пусто на душе. Слыхал ведь, что они болтают?

– Слыхал. Поэтому и не пошел к тебе. На хворь сослался.

Сказал – и опустил глаза Иона. И так всегда, зло подумал Всеслав: чуть что, он сразу в сторону. И тем он и берет. А ведь легко-то как! Ведь ни вериг, ни власяниц тогда не надо, и ни чудес тебе, ни исцелений, а только будь кроток, будь как воск, и все к тебе потянутся, все – даже жребий и митрополит… Нет, зверь, лежи, молчи! Я сам! И князь сглотнул слюну, сказал как мог спокойнее:

– Хворь! Говорили мне. Но хорошо ли это? Ведь бросил ты меня. Любим еще молчал… А эти взлаяли! Мол, я уже не я, а тень; мол, умер я. Слыхал?

– Как не слыхать!

– А скажешь что?

– А ничего. Темен народ. Им разве что втолкуешь?

Сказал – и замолчал владыка. И смотрит ясно, спокойно. Как будто это не он говорил! Как будто он здесь ни при чем и вообще не полочанин. Князь даже растерялся, прошептал:

– Иона! Как же так?!

– А так. Ты посмотри на них. Они что, разве веруют? А ты?

– Я?!

– Да. Бережку кормишь? Кормишь. Водяному лошадку дарил? А вчера где ты был? И зачем?! Там, кстати, на тебя и наплели! А мне теперь что говорить? Так, что ли: люди добрые, наш христианский князь вчера на поганское действо ходил, но там его медведь не задавил, вот вам крест! Так мне сказать? Или не так?

Князь лишь вздохнул в ответ. Они опять долго молчали. Потом Иона вдруг сказал:

– Знак на тебе, Всеслав, а ты молчишь. А то, о чем ты говоришь, что будто пусто на душе твоей, и то, что будто утешения взалкал, так ты же совсем не за этим пришел. Ведь так?

И смотрит! Глаз почти не видно. И что в них, в тех глазах?!

– Да! – зло ответил князь. – Не то! Совсем не то! А что бы ты хотел услышать?

– Это решать не мне, а тебе, – опять же спокойно ответил Иона. – И не кричи, я не глух. Или я что, Неклюд, чтобы мной помыкать?

– А что Неклюд?!

– А то! Хоть речь и не о нем! – и это Иона сказал уже грозно. И так же грозно мотнул головой! Всеслав не сдержался, воскликнул:

– Клобук слетит!

– Молчи!

– Молчу, молчу!

– Князь, не юродствуй! Смерть за тобой стоит, а ты!.. А! Что теперь!

Иона свел брови, насупился. Вот осерчал так осерчал, удивленно подумал Всеслав. А тут еще Неклюда вспомнил…

– А что Неклюд, – сказал князь осторожно, – так, значит, это было надо. Что, донесли уже?

Иона шумно вздохнул, помолчал, а после очень сердито сказал:

– Не знаю я о нем. Не знаю! Да только люди говорят: «Если один гонец подался к Ярополчичам, значит, второй, без всякого сомнения, – к Великому». А это, я скажу, уже великий грех, Всеслав, – в такой день нож меж братьями бросать! Ведь кого смерть застанет во грехе…

Князь усмехнулся и сказал:

– Ну, если только так, ты тогда за меня не печалься. Я так всегда жил – в грехе. Сколько уже? Лет, наверное, семьдесят? Нет, даже больше! Всё о себе да о себе заботился. А тут, может, впервые, дай, думаю, я о других подумаю!

– Да, о других! – усмехнулся Иона. – О ком это? И как?

– О ком? – сердито повторил Всеслав. – О Ярославе Ярополчиче, зяте моем, изгое неприкаянном, который самочинно сел в Берестье. И о великом князе Киевском, то бишь о Святополке Изяславиче. А как я думаю? А думаю я так: и Ярослав мне люб, и Святополку зла желать уже нет моих сил. Ибо совсем устал, воистину! Поэтому, я думаю, пошлю-ка я им обоим гонцов и попытаюсь я… Только зачем тебе это, Иона? Мирское это, княжеское, тлен! И сам я весь мирской, и Ярослав мирской, и Святополк.

– Зачем тогда пришел?

– Опять же за мирским. Дай мне благословение. При всех.

– Как?

– На крыльце, чтобы все видели. И я сразу уеду. Да, это суета, я знаю. Но им разве по-иному чего докажешь? А так увидят: я перед тобой и ты меня благословляешь, и, значит, я не тень. Я жив, я князь, я христианский князь! Да, христианский! Ибо еще раз говорю: спешат гонцы мои и, может, в первый раз не нож бросаю я, но… А!

И князь в сердцах махнул рукой, встал, помолчал… Но все-таки не удержался и спросил:

– Ну, что молчишь?

Иона не ответил, а просто смотрел на Всеслава. Долго смотрел… Потом тихо сказал:

– Я знаю, ты не веруешь. И знаю: ты скоро умрешь. Очень скоро! И ты об этом тоже знаешь. И… нет, я это не об исповеди. Не хочешь, так молчи. И уноси это с собой. Может, это другим даже лучше. Но, князь! Ведь ты один как перст. Всю жизнь! Сядь, я прошу.

– Зачем?

– Поговорим.

– О чем? – князь мрачно усмехнулся. – О вечном, что ли? Так я о вечном не хочу. Я и прежде этого не любил, а нынче совсем срам один и лукавство! А о мирском… Так от мирского ты всегда бежал. И, может, ты и прав, ведь ты же не варяжский поп. Это у них клейми да наставляй, глаголом жги. А вы, цареградские, знаете: всякая власть от Него, и посему добро прими как милость, зло как наказание. И не ропщи, терпи, ибо земная жизнь – лишь краткий миг перед жизнью небесной. А сами мы…

Князь сбился, замолчал. Ну вот, подумалось, опять, как перед Ставром, суесловлю! И так всегда: всё не о том да не о том! Всю жизнь проболтал! Так перед смертью хоть пади и скажи от души!..

Нет, не сказал. А вымучил улыбку и спросил:

– Так?

– Так, – кивнул Иона.

– Вот и ответ тебе. Пойдем?

– Пойдем, – нахмурился владыка. – Вот только… А не страшно, князь?

– Чего?

– Всего. Не гложет? Гложет ведь! Жить – столько лет! – а помираешь… псом. Нет при тебе сейчас ни сыновей, ни внуков, ни бояр, ни слуг даже – все от тебя разбежались! Один Игнат, и тот… податься ему некуда! Да и боится он, что только заикнется про уход, так ты прибьешь его! Вот и сидит он, молчит…

– Что?!

– То, что слышал, вот что. И не боюсь я тебя, и я еще не то скажу! Стефана подло задушил, так и меня теперь души!

– Иона! – князь побагровел. – Стефан-то здесь при чем? Что, разве я его душил? Или разве наущал его душить?! Да тот Стефан едва ли не один из вас всех меня тогда и поддержал, когда я сел в Киеве! А задушил его холоп. Холоп был новгородский. А кто холопа на такое надоумил, о том и по сей день никто не знает! Ведь же не знает, так?!

Иона насупился, но промолчал. Князь повторил:

– Стефан! – и еще помолчал. А после вдруг громко и гневно продолжил: – А был бы жив Стефан, так, может быть, и по сей день владеть мне Киевом! А вы: «Стефан! Стефан!» Пойдем!

Иона, ничего уже не говоря, встал, и они пошли. Вверх, к свету, к весне…

…А то было зимой, в лютый мороз. Стефан, владыка Новгородский, тогда собрался в Киев. А вече того не желало! Кричал народ: «Кто нынче в Киеве? Изгой и волколак, поганец! Сперва его отец нас жег и грабил, потом и он нас жег, колокола срывал, а мы теперь к нему с поклоном? Владыка, не ходи, не смей!» А он пошел… Да так и не дошел до Киева. Его, как говорили, ночью беглый холоп задушил. Холоп будто исконный полочанин. А если это так, то, стало быть…

Ложь это все! Ложь, ложь! Вот был бы жив Стефан, он бы сказал…

Они взошли по лестнице, а после, сразу через сени, на крыльцо. Уже смеркалось. Двор был пуст. Митяй держал коня. Рядом стояли отроки. Тишь, подумал Всеслав, никого. Никто нас не увидит…

И не надо! Всеслав встал на одно колено и, склонив голову, тихо сказал:

– Благослови!

– На что?

Всеслав молчал.

– На что, сын мой?

А и действительно, мелькнуло в голове, а ведь он прав: на что?! Пресвятый Боже! Господи! Жив я, но словно убиенный, во мраке я, во рву, в бескрайней бездне! Отяготела во мне ярость Твоя и всеми волнами Твоими Ты поразил меня. Но не ропщу я, Господи, а всем сердцем своим славлю имя Твое и преклоняюсь перед храмом Твоим. И если я…