Читать книгу Повесть о пятой лавочке. Рассказы о нас - Сергей Бурдыгин - Страница 11

На заре карьеры Антон Иванович Корытин любил ездить на велосипеде. За это в райкоме комсомола его не любили, считали молодого инструктора выскочкой.

А он везде успевал.

И как было успевать иначе, если «Газик» райкомовский – один, секретарей – трое, а есть еще завы отделом, любовницы секретарей и завов отделом, мужья любовниц…

Успевать было надо.

Еще тогда, в пору этой самой своей юности понял Антон Корытин, что здесь, в сельском райкоме ВЛКСМ, главное – не быть, как все. Станешь одинаковым – либо сопьешься, либо кончишь жизнь каким-нибудь заведующим холодным клубом.

На праздники урожая, дни учителя, встречи с невысокими гостями и на прочие аппаратные гулянки он не ездил, в меру уклонялся. В райком партии стучать тоже не бегал – этим авторитета не добьешься. Старшие похвалят, да посмеются за глаза (сами, что ли, не чудили по молодости?), а коллеги-комсомольцы побьют, чего доброго.

Светка-машинистка такие глазки ему строила, но он и тут удержался.

Рано еще все это.

Утром Корытин просыпался, садился на велосипед и мотался по хозяйствам. В дальние колхозы, конечно, не добирался, но куда поближе докатывал, сил хватало. С активом встречался, с председателями. Руководитель «Света Октября» Клим Наумович Горитько – грузный, с большими крепкими руками хохол, прозванный за лихость и крутость нрава Чапаем, зазывал в кабинет, наливал стакан:

– Пей, Корытка, хужей не будет. А кто не пьет – чи хворый, чи падлюка.

Приходилось пригублять.

Горитько смотрел на Антона тяжелым взглядом. Усмехался:

– Пойдешь даленько. По головам.

Но советы давал дельные. Рассказывал, что и где сеял, почему, как о кормах на зиму заботился. Хлебом угощал – такого хлеба, как в горитьковской пекарне, во всем районе не пекли.

Как-то раз заехала к нему в хозяйство высоченная комиссия, отведали они этот хлеб, с собой в сумки набрали, но вердикт похмельно вынесли строгий:

– А буханки-то ваши ГОСТУ не соответствуют…

– Ну, и хрен с ним, вашим ГОСТОМ, – раскипятился Чапай, – зато мой хлеб люди едят, а ваш – глотают!

В первые, отчаянно воровские годы новой России (в самом начале девяностых) укатали Чапая крутые горки – скупили заезжие хозяева в «Свете Октября» акции, выкинули председателя из кабинета с его гранеными стаканами, а через полгода, продав под нож весь скот, разорили хозяйство полностью.

Корытин тогда уже в городе сидел, в хорошем кабинете.

2.

Сашку-таксера в «Огоньке» все любили. Улыбка у него была простая, как бы извиняющаяся: уж не взыщите, мол, что я такой нескладный и долговязый. Вдобавок ко всему Сашка заикался. Несильно, правда, но в волнительные минуты прижимало. А вот когда выпивать случалось, творилось чудо: речь Сашки становилась ясной и плавной, словно никогда не водили его в детстве к логопеду.

На дачку к Максимке они пришли вдвоем с Рыжиковым. Трезвые пришли, поэтому Сашка Миронов больше молчал, чтобы заиканием своим людей не тревожить. Впрочем, таджика как потревожишь – любому гостю рад. Вот и сейчас сидел он на лавочке у своего домика-развалюшки, брошенного несколько лет назад пенсионерами Стопиными, и хорошо гостям улыбался.

– А мне теть Люба хлеб дал, – поделился он радостью, – и суп в пакетик. Кушать будем.

– Кушать, – это ты погоди, – положил ему руку на плечо Рыжиков, – ты скажи без своих насреддиновских хитростей: выпить есть?

– Б-б-б-б, – затянул было Сашка, но Борис его остановил:

– Да что ты сразу материться? Так даст. Есть ведь, Максимка?

Пока сторож лукаво улыбался блестящими глазами, таксера прорвало:

– Б-б-орис! За-за-чем так сразу? Мы ж ему леща принесли!

– Ах, да, – вспомнил притворно Рыжиков и вытащил из кармана куртки газетный сверток, в котором действительно оказался солидных размеров вяленый лещ, – Вот, смотри, закусон какой. Грех не использовать.

Лещ был действительно славный – бокастый, с крупной, седоватой от соли чешуей. Рыбалка была вечной страстью Рыжикова, страстью, которую отказывались понимать и принимать близкие, на которую не жалко было тратить невеликие последние деньги, и которая, так же как дача, позволяла на время забыться, убежать от бездушного, безжалостного города.

Максимка лещу обрадовался (он вообще рад был почти всему в жизни, принимая мир таким, какой он есть, безо всяких претензий и возражений), бросился вытаскивать из домика на улицу кривенький стол: дескать, посидим сейчас, посидим, да еще под яблонькой, как тут душе не запеть? И самогонка, естественно, появилась, где ее доставал тут сторож, никто не знал (может, и сам гнал тихими ночами), но только уж если кого прижимало утром – шли.

Он, как правило, не отказывал.

Леща разделала быстро, лихо, тут же и помидорчики появились (огурцы уже отошли, а покупные даже на закуску подавать считалось в «Огоньке» дурным тоном), еще икра какая-то овощная в банке. И разговор быстро пошел – благо, повод для беседы был несомненный: все о Томилине только и говорили.

– Жалко мужика, – уже без заикания твердо сказал Сашка, – и как он этого бомжа так удачно секатором шибанул? Специально захочешь – не получится.

– Бывает, – потянулся за помидорчиком Рыжиков, – в армии у нас один придурок так в столовой на вилку наткнулся, еле откачали. А вот у Максимки на родине, небось, мотыгами людей грохают.

Сторож кивнул все с той же с радостной улыбкой.

– Кузьму Сергеевича поддержать надо, – гнул свое Сашка, – может, к ментам сходить?

– Особенно тебе, – хохотнул Борис, – у тебя с ними отношения самые добрые…

Сашка жил на даче безвылазно с самого февраля, когда случилось ему на своем «жигуленке» с шашечками стукнуть на мосту иномарку, и не просто стукнуть даже, а с глубокого похмелья и с соответствующим перегаром. В результате Миронов лишился не только прав (а значит – и заработка), но и долгом оброс перед иномарочником. Пришлось срочно сдавать квартиру с предоплатой (где еще деньги взять?), а самому переселяться на дачный участок, хорошо, хоть зима выдалась не слишком холодная. Супруга – Людка укатила к матери в деревню, не насовсем правда, а до времен лучших, Сашка, нежданно вернувшись к холостой жизни, унывать не стал, занялся вплотную огородом и преуспел на этом поприще изрядно, даже на рынок урожай выносил.

– Значит, так, – уже определенно внятно сказал он после второй порции, – Сергеича без помощи оставлять нельзя. Помочь старику надо.

– Сына его была, – вставил свое Максимка, – к начальнику ходила, к Тон Ванычу. Заступись просила.

– Сына – это у нас в языке «он», – объяснил таксер, – Мужского рода, понимаешь? Знаю я Андрея Томилина. Мелкий мужик, хоть и коммерсант. Такой для виду потопчется, за отца попросит – и все, лапки сложит. Ни обидеться на такого, ни спасибо сказать. Да и нашел куда идти – к Корытину. Наш Антон Иванович зад забесплатно от табуретки не оторвет. Вечный кабинетчик…

3.

Город был разным. Один не то, чтобы любил Карпова, – скорее, терпел, другой – тихо ненавидел. Причем, ненавидел, отторгал мэра именно тот город, в котором он родился, где научился жизни и умению эту жизнь себе подчинять. Окраины были головной болью Игоря Павловича. Это в центре, на широких богатых проспектах удавалось высаживать клумбы, благоустраивать парки, наводить порядок в подъездах. Здесь открывались новые шикарные магазины, сюда нахраписто валил инвестор (взять того же Гусейнова), а там, на самом выезде в степь, откуда до ближайшей автобусной остановки – топать и топать, там жизнь шла своя, Карпову неподвластная. На выцветших зеленых заборах там по-прежнему радовали авторский глаз надписи типа «Машка – дура», и никого не волновало уже, что Машка эта давно замуж вышла, детей нарожала и муж ее умер от цирроза печени. Так же пахло мышами в маленьких местных магазинчиках. Так же никакой «Зелентрест» не обрезал крону здешних деревьев, они годами бесхозно росли, медленно и коряво, и в одном из них, как в детстве, можно было узнать оленя с ветвистыми рогами, в другом – целого слона с хоботом, а в каком-нибудь еще – обязательно Славку Логинова с его обаятельным носом-картошкой. Так же пахло здесь томящимся в печи углем, квашеной капустой и прелой листвой.