Читать книгу Роман-неформат - Сергей Бурлаченко - Страница 5

* * *

Есть следующий совейский анекдот. Мужчину спрашивают при приёме на работу: «Имеете судимость?» – «Нет». – «Участвовали в заговорах?» – «Нет». – «Бывали за границей?» – «Нет». – «Есть родственники за рубежом?» – «Нет». – «Владеете иностранными языками?» – «Нет». – «Национальность?» – «Да».

Вся страна однажды была поделена великими факирами на тех, кто «нет», и тех, кто «да». И это безобразие тянулось десятки лет. Чего оно только не коснулось! Кино тоже состояло из сплошного безобразия. Великолепный институт вовсю безобразничал со времён ресторана «Яр», где начал жиреть и толстеть в 30-е годы, когда факиры констролили зверскую машину для многомиллионных иллюзий и до нынешних, худосочных времён.

Как так вышло? Да само собой. Натуральным, естественным образом. Думаю, что иначе не могло быть в мире, где всё и всегда на что-нибудь делится.

Массивное здание института, крепость и одновременно безликое и бесполое сооружение, с середины минувшего века стоит на смыке двух московских улиц, Сергея Эйзенштейна и Вильгельма Пика. Вот вам уже безобразие. Что может быть общего у еврея-художника и немца-коммуниста? Ну да, только Великолепный институт кино, где все как на подбор были евреями и коммунистами.

Фасадом наш институт выходил на суровый решетчатый трёхметровый забор, который вместе с огромными ясенями и тополями укрывал другую крепость – Институт социализма-коммунизма. Это тоже было такое двуликое безобразие, которое занималось научно-исследовательской деятельностью при ЦК КПСС. Сами понимаете, что исследования шли только в области определения, кто же на самом деле «нет» и кто действительно «да». Причём там путаница была ещё похлеще, чем у нас.

В кино хотя бы употребляли творческие псевдонимы, а за забором напротив всё творилось в открытую.

Так вышло, что я стал студентом Великолепного института кино в самую пору расцвета делимости, то есть параллельного существования двух миров. «Нет» умирал красиво и пышно, «да» разрастался тихо и уверенно, как многолетний сорняк. Но за ним было будущее, чего ни я, ни многие другие «документалисты» не поняли.

Кино – это машина при машине. Писать для одной или другой какие-то там сценарии может только сумасшедший, безумец, чаще всего не имеющий никакого представления о реальной жизни. Сами подумайте, зачем мотоциклу или доменной печи Толстой или Достоевский? И вообще художественная абстракция и непредсказуемость оторвы-творца? Нужны бензин и руда, технический расчёт и план выработки, а не умственные и душевные закидоны над листом бумаги.

Жан-Габеновское «сценарий, сценарий и сценарий» просто шутка ветерана для призывников, верящих в героев, побеждающих на поле боя. Хороший моральный стимул для тех, кому скоро надлежит превратиться в жалкую кучку костей, мяса и крови.

Сценарист – лишняя фигура для кино. Незнакомая фамилия уже в первом кадре фильма. Её не видят и не замечают, так как в этот момент рассаживаются в зале, выйдя из буфета. Все эти заклинания про «литературную основу» и «умело выстроенную интригу» – россказни. Зритель ни в жисть не вспомнит ни одного имени сценариста. Америку открыл Колумб, это знают все дворники. Но кто помнит имена мамы и папы Колумба?

Расчёт всегда умнее слепой надежды. Факир намного хитрее зрителя. Верить можно в любую выдумку, только жизнь – это никогда не выдумка. Не сценарий, а реальный путь от рождения к смерти. И у него миллионы творцов. Фильм, как и жизнь, есть непредсказуемый итог работы сотен людей. Перемножьте эти сотни с миллионами жизненных причин, подпитывающих каждого творца, и тогда сами согласитесь, что сценарист – один, неуверенный, беспомощный – здесь неуместен, и даже лишний.

И великолепный обман Великолепного института заключается в россказнях, что из его дверей выходят толпы сценаристов, которые могут написать сценарии для великолепного кино. Ничего они не могут, потому что Колумб – стечение тысяч случайных обстоятельств, а Земля вообще круглая и плыть по этому шарику предстоит бесконечно. До любой Америки и до любого родного причала. Что тут может малюпасенький сценаристишка? Ясное дело, что абсолютно ничего. Может только Господь Бог, да и то говорят, что Он тоже всего лишь красивая выдумка. То есть сценариста вообще не может быть изначально, никогда и нигде.

Я был наивен и в свои шестнадцать лет, когда сразу после десятого класса впервые пытался поступить в Великолепный институт, и в двадцать два года, когда сидел на самом страшном экзамене – собеседовании, с которого начиналось участие в безобразиях всех нас, трёх десятков будущих студентов, отобранных из нескольких сотен претендентов. Главным собеседующим с нами являлся драматург Семён Львович Лукин. Итогом экзамена стало разделение нас на две мастерские по пятнадцать человек в каждой: непосредственно великолепного кино под руководством Лукина и как бы не совсем кино, то есть кинодокументалистики, под началом Песочниковых. В первую отобрались те самые «да», во вторую – все те, которые «нет». Дурачкам казалось, что дело в фамилиях. На самом деле задумка состояла в том, чтобы не подпустить к кино ни тех, ни других. Это был такой цирк бесплатных фокусов и безопасных аттракционов. К тому времени кончалась огромная эпоха, трещала по швам система, выдыхалась страна, и потому в институт набирались те ребята и девчонки, которых надо было завести в туман, подтолкнуть к дороге, ведущей в никуда, обмануть их энтузиазм, чтобы они, чего доброго, не помешали ребятам и девчатам из семейств главных факиров, которые приготовили своим деткам хорошие, тёплые, сытные киношные места.

В конце концов из них, из ребят и девчат «да», к киноцирку, вернее, к главной кинокормушке, доползли единицы, а из нас – оголтелых «нет» – никто. Факиров же не получилось ни из кого. Есть клоуны, но не они звёзды цирка, не правда ли?

Впереди были Чернобыль, перестройка и бесконечные государственные безобразия под литавры и трубы из блестящей расфуфыренной меди. Деление шло не на две, а на тысячи частей. Но никто из нас будущего не знал. Мы собирались учиться кино, а надо было учиться предвидеть.

И не лезть в клоуны – ни в белые, ни в рыжие. Но само название Великолепного института кино лишало нас умения разглядеть скорую смерть мечты, которой мы, студенты, бредили и в бессмертие которой верили.

Дождавшись результатов собеседования, то есть пятёрки, которая гарантировала мне поступление в Великолепный институт, я выскочил на улицу и столкнулся с Михал Михалычем и Алиной Игоревной.

– А вот и он, наш будущий студент, – сказал Песочников и вдруг гневно сверкнул глазами. – Лукин не хотел вас брать, а я настоял. Будете в моей мастерской. Утрём носы этим русофобам!

Его жена молчала, но в её взгляде тоже светились радость и какая-то девственная гордость. Я не обратил внимания на последнее слово в тираде моего будущего мастера.

Голгофа из шести вступительных экзаменов осталась позади. Впереди блистала мечта почти в натуральную, ощутимую величину. Какими маленькими мы, все трое, стоявшие перед главным институтским подъездом, были в тот тёплый июльский вечер.

Я нелепо улыбнулся и воскликнул не своим голосом:

– Спасибо! С вами хоть куда! Я счастлив!

Потом мы ехали на троллейбусе в сторону ВДНХ и болтали почти на равных, студент и педагоги. Магическая сила Великолепного института кино породнила нас, не подозревавших, в лапах какого монстра мы оказались. Меня можно было бы, конечно, извинить, но Песочниковы, опытные киношники, пусть и документалисты, «поплыли», прямо как жених и невеста в день бракосочетания.

Наивность тоже следовало бы приплюсовать к смертным грехам. Чаще всего именно она лежит в основе остальной грозной десятки.

Мы расстались на «Новослободской». Я решил добираться домой в Люблино автобусами, и вышел из метро на улицу. Путь был неблизкий, но мне просто хотелось продлить приятное чувство успеха после длительного труда, почему и взбрело в голову ехать и ехать по летней вечерней Москве, дорогой как бы переживая свободное состояние победителя.

О чём я думал, возвращаясь? Наверное, о том, что теперь заживу новой, настоящей жизнью. Не школьника, не токаря-операционщика, не техника-топографа, а будущего, да почти уже готовенького киносценариста. Для меня это было почти успешным полётом на Луну с возвращением, телекамерами, всеобщей любовью и обещанием несметного богатства и манны небесной.

Шесть лет учёбы на заочном – не вопрос! Подниматься по институтским мраморным лестницам, бегать по вощёным паркетным полам коридоров и аудиторий, в которых стоит какой-то особый, божественный запах труда и высшего культурного эпикурейства, я был готов ежедневно.

На широченных подоконниках сидели студенты, курили почти в открытую и жужжали о монтаже, дубляже, пробах, фокусах, расфокусах и таком милом сердцу прокате первой категории. Мимо то и дело проходили мэтры, которых остальной мир видел только на киноэкране. А тут они шли по коридору в учебный съёмочный павильон, в просмотровый зал или в институтский буфет. И ты мог запросто подойти к любому из них и сказать:

– Здравствуйте, Аполлинарий Герасимович! Можно показать вам свой сценарий?

Мэтр приостанавливался, устало щурил глаза, после чего обречённо, но вежливо кивал:

– Занесите на кафедру. Только не забудьте упомянуть, что это лично для меня.

Лично для Аполлинария Герасимовича, вообразите! Вот тот волшебный мир, который впустил меня в своё закулисье. Шесть лет жизни – ничто по сравнению с великим чувством избранничества и всесильности, которое отпечатается в сердце навсегда.

Фраза про русофобов мне тогда не вспомнилась. Хотя она должна была стать темой моей жизни на ближайшие шесть лет.

У дома мне встретилась жена с коляской. Нашей дочке Даше шёл второй год, жена Маша старалась гулять с ней такими тихими летними вечерами подольше.

Жена переживала за меня с бурной, можно сказать, вулканической сдержанностью. Она была подмосковной провинциалкой, и моя экзаменационная эпопея казалась ей экспедицией на другую планету, к каким-то странным и загадочным человечкам. То есть и опасной, и героической.

– Ну что там у тебя?

Даша спала, лицо у Маши было юное и красивое. Жизнь явно поворачивалась ко мне лучезарной стороной.

Я улыбнулся и просто кивнул.

– Пятёрка?

Я снова кивнул.

– Боже мой, как я волновалась!.. Хочешь есть?

Маша была настоящей женщиной, поэтому всегда задавала самые нелепые вопросы и часто изрекала самые абсурдные высказывания. Например, когда мы с ней только познакомились и я впервые провожал её домой, она сказала, прощаясь:

– Я заметила, что у вас серые глаза. А у меня голубые. Какое совпадение!

Тогда я растерялся и, вернувшись со свидания, долго ломал голову над услышанным. Но позже понял, что иногда мужчинам понять женщин нельзя вовсе. То есть надо быть женщиной, чтобы ваши внутренние электроволны совпадали. Нам, мужчинам, следует лишь молчать, не вступать в разговоры и лучше почаще кивать, напоминая о своём существовании.

Поэтому я вновь кивнул, хотя ужинать не хотел, помог затащить коляску на второй этаж, умылся, сел к кухонному столу и с готовностью отломил кусок хлеба.

– Чуть не забыла, балда, – жена тоже подсела к столу. – Тебе звонили.

– Откуда?

– Из твоего Великолепного института кино.

– Кто?

Жена положила ладонь мне на руку.

– Какой-то Изя Лерман. Сказал, что вы перепутали портфели. Просил, чтобы ты не волновался. Послезавтра на зачислении он подойдёт к тебе возле ректората и вернёт тебе твой «дипломат». А ты вернёшь ему его. Только добавил, чтобы ты не забыл кейс дома. Очень приятный, вежливый парень. Не то что у нас в училище. Или бабники, или алики. Ты его знаешь?

Я кинулся в комнату к своему портфелю и чуть не сорвал замочки с крышки. Внутри лежали совершенно незнакомые мне бумаги. В отделении для документов был паспорт владельца.

Тогда портфель «дипломат», чёрный, прямоугольный и плоский, был популярен, как анальгин или портвейн «Три семёрки». Ожидая результатов собеседования, свой я поставил у стены возле двери ректората и всё время бегал курить. Там стояли сумки и портфели других абитуриентов. Значит, уходя, я схватил чужой «дипломат» или мой увели ещё раньше.

Никакого Лермана я не знал. Чувак был не с нашего потока. Просто Великолепный институт уже начал свои безобразия.

– Кто такой Изя Лерман? – жена очень заинтересовалась приключениями мужа, ставшего уже почти киношником. – Странное имя. Но красивое. Подходит открывателю Антарктиды. Или марке грузового автомобиля.

В общем, женская логика.

– Какой-то студент. Послезавтра всё выяснится.

– А Изя? Что это за имя? У нас в школе был Баян. Как гармонь. Но он оказался татарином. А мы укатывались.

– Еврейское имя ИзраИль. Воин Бога.

– Жуть!

– Пожалуйста, давай ужинать.

– Прости, конечно! Вот, сварила твою любимую грибную солянку.

Солянка действительно была обалденной. Густой, нажористой, пахнувшей подберёзовиками, свиными шкварками и укропом. Но настроение у меня, не знаю почему, всё равно испортилось.