Читать книгу Черновик - Сергей Чилая - Страница 4

Она проснулась от жажды. Во рту было сухо и никак не удавалось облизать губы шершавым языком. Одежды на теле не было. В голове укором гудел большой колокол, и каждый удар отзывался тяжкой болью в затылке. Она подумала, что ближе к вискам и ко лбу мозгов меньше, поэтому там не так болит. И старалась успокоиться этим. Но тошнота напомнила о себе таким мучительным позывом, что вмиг совладала с непослушным телом, выбралась из постели и, не узнавая большой двухкомнатный номер, бросилась на поиски ванной.

А когда вернулась, увидела в кровати двух мужчин, что спали, уткнув лица в подушки. Воротилась в ванную, сунула пальцы в промежность и замерла, ожидая, как густая липкая жидкость со специфическим запахом знакомо потечет по бедру, по голени, неприятно холодея на коже. Но там было сухо. И подумала: «Значит, педы, – вспоминая разговоры на факультете про странную дружбу. – А, может, презервативы? Да, да. Нашли пакетик на заснеженных трибунах стадиона и натянули по очереди… в том состоянии, в котором находились».

Снова отправилась в ванную и привычно казнилась там. В этот раз с особым старанием. А потом, не утруждаясь этикетом, сдернула одеяло с кровати и принялась кричать что-то про правила социалистического общежития и социалистическую мораль, и что пора на службу, хотя знала: на работу идти не надо.

А двое продолжали спать так безмятежно, что накал обличительных текстов угас. Она подошла к окну. Поглядела на сквер с кучами черного снега на клумбах. Подумала, что снег уже с неба падает черным на город, и принялась вспоминать, восстанавливая картину вчерашнего. И яркие в достоверности своей кадры хаотично замелькали в затопленном алкоголем мозгу.

Эти двое в постели – ее бывшие однокурсники по журфаку МГУ, что успели стать известными на всю страну журналистами: один – в «Известиях», другой – в «Комсомольской правде». Кирилл и Михаил – на факультете их называли Кирилл и Мефодий, – стиляжные тридцатилетние газетчики, умные, ушлые, циничные фарисеи. И приехали они в Свердловск не за песнями, а спецкорами, писать репортажи с открывшейся вчера Первой зимней олимпиады народов СССР. Встретились на приеме в Горисполкоме. Долго узнавали друг друга, обнимались, шутили, говорили ей комплименты, осторожно приподнимали юбку, чтобы убедиться в отсутствии штанишек – ее коронном номере в студенческие годы. А она приседала, прижимая юбку к коленям, улыбалась и говорила: – Дурни, зима на дворе.

А потом залегли в кабинете Председателя Горисполкома, заедая водку байкальским омулем, которого никто из них раньше не ел и не видел. А когда поплыли немного, последовало приглашение от Первого Секретаря горкома партии, что прислал за ними машину.

ПС удивил скромным чаем с печеньем, конфетами и любовью к спорту зимой. Ей скоро наскучили официальная беседа ни про что. Она встала, прошлась по огромному кабинету с тяжелой мебелью «с глазами» из карельской березы и видом на городской пруд. Поглядела на пару больших картин местных художников в дорогих рамах с плавкой стали на одной и комсомольским собранием в цеху на другой. И замерла перед шкафом на высоких тонких ножках у дальней стены. Она впервые участвовала в таком высоком визите и не знала, как себя вести, поэтому вела, как обычно, кое-как.

– Думаете, читателям вашей газеты не интересны успехи Свердловска в партийном и хозяйственном строительстве? – поинтересовался хозяин кабинета.

– Думаю, – демонстративно ответила она спиной. – Мне кажется, задача хорошего газетчика не успокаивать, а смущать читателя. Наши газеты на такое не способны. – Помедлила и, чувствуя себя бунтарем и коллаборационистом одновременно, повернулась: – Я собкор «Пионерской Правды» по Уралу. Смущать пионеров – моя главная задача.

– Я знаю кто вы. И фамилию вашу замечательную помню – Печорина. Чем вас привлек этот шкаф?

– Наша подруга чувствует присутствие дорогой выпивки сквозь стены, – пришел на помощь Кирилл.

ПС улыбнулся. Распахнул дверцы. Шкаф был заставлен бутылками с алкоголем разных сортов, стаканами, рюмками, термосами для льда, а еще – никогда невиданными маленькими бутылочками Кока-Колы. Она бы удивилась меньше, завидев в шкафу самурая с мечом или проститутку: одну из тех, что ночами стоят на ступенях свердловского Почтамта.

Хозяин нажал кнопку вызова: в кабинете появился помощник, высокий и преданный. Без тени улыбки, старательно и серьезно, будто раздавал повестки очередного пленума Горкома партии, расставил напитки, стаканы и рюмки, блюдца с лимонами и черной икрой, сваренные вкрутую и разрезанные пополам яйца, тарелки с севрюгой, маслины…

Она хорошо помнила середину гулянки в кабинете ПС: дружеские объятия, обещания вечной дружбы, беззаветного служения родным газетам. А еще статьи в «Комсомолке» и «Известиях» про успехи Свердловска и заслуги ПС.

Помнила, как оказалась в комнате отдыха за дверью, что была в дальней стене кабинета. Удобный кожаный диван, такое же кресло и столик такой же с инкрустациями по дорогому дереву с «глазами». И несколько хороших картин маслом на стенах. Настолько хороших, что даже слепому было ясно, здесь не место им. Она узнала два уральских пейзажа Мосина, необычно глубоких и драматичных, обращенных внутрь холста, с поразительной чередой трансформации красок и форм. И удивилась тайной приверженности ПС хорошей живописи, потому как публично он яростно громил художника на всех собраниях и съездах за хулиганствующее искусство.

– Вы еще не утратили вкус к дорогому алкоголю? – услышала она благосклонный голос ПС.

– Нет еще, – успокоила. – Заряжайте.

– Есть предпочтения?

– Все равно. – Она невнятно улыбнулась.

ПС мирно позванивал бутылками и стаканами, а она рассматривала его спину, обтянутую дорогой пиджачной тканью. Совсем не старый. С короткими густыми волосами с сединой и модными австрийскими очками. И собралась охмурить его в надежде попользоваться безграничными возможностями первого человека города, И понимала, что партийные ухаживания ПС – если начнутся, конечно, – осторожные и трусливые, могут продлиться несколько месяцев, прежде чем отважится залезть под юбку, а она попросит об услуге взамен. И сказала отважно:

– Выпьем за вредные привычки! – И решилась вдруг на оральный секс – неслыханное по тем временам кощунство, граничащее… она даже не смогла найти подходящего сравнения. Да еще в служебном кабинете Первого Секретаря горкома партии. И почувствовала себя овечкой, что пришла к волку за оргазмом. Воспитанная в строгих правилах редакции «Пионерки», которой много лет заведовала старая дева-моралистка, умная прекрасная газетчица, она в пику ей, как и многие ее коллеги, позволяла себе порой такое… А память услужливо подсовывала сцену из «Красного и Черного», и молодого Сореля, что испытывая жесточайший страх и душевные муки, кладет руку на колено мадам де Реналь под обеденным столом в присутствии мужа. Господи! Руку на колено. Оглянулась на дверь, за которой пьянствовали коллеги. Подошла к ПС. Коснулась грудью партийной спины, чувствуя, как внутри все трясется от безрассудства.

В ней не было желания. Сексуальный лифт прочно застрял под крышей, заблокированный страхом и нездоровым спортивным азартом, будто прыгала с парашютом, как родная сестра в Перми. Спина ПС неожиданно напряглась, возбуждаясь или негодуя. Казалось, прошла вечность. Ей хотелось, чтобы кто-нибудь уже поскорее отворил дверь. Но он вдруг повернулся. Взял за плечо. Провел ладонью по лицу, по груди. Помедлил и сказал осторожно:

– Порой, чтобы оказаться на верном пути, следует свернуть с правильной дороги. – И замер, не решаясь на продолжение. Продолжила она. Приблизила лица, осторожно втянула в рот верхнюю губу ПС, неожиданно упругую и гладкую, и сразу партийная пушка под одеждами коснулась ее живота.

Она наблюдала себя со стороны: молодая женщина, с румянцем на щеках от выпитого, изнывает в старании доказать мужчине серьезность его сексуальных намерений. И смятенно пересчитывала в уме варианты: заявить ли вслух о постыдном желании своем или молча раздернуть молнию на брюках? И выбрала второе. Руки пробежали по груди, успев расстегнуть пару пуговиц на рубашке. Поплутали по животу. Помедлили там, где брючный ремень, будто споткнулись, и двинулись дальше. Она не была уверена, что теперь он в ее власти. Что он также искренен в добродетели своей, как она в пороке. И понимала, что эта выходка может стать концом успешной карьеры.

Места для желания в теле так и не нашлось. В голову лезло странное из классических университетских наук: «методологическое принуждение». Его сменил повторяющийся рефрен: blowjob, blowjob, blowjob.[2] Но вслух произнести запретное слово или его французский аналог не решалась. Опустилась на колени, чтобы было удобнее. Подумала, что подобное безрассудство в кабинете ПС граничит со святотатством. Прошептала: – Ну и пусть. – И нащупала застежку на брюках. Медленно потянула вниз и принялась кропотливо трудиться…

А потом провал в памяти. Ни горкомовского ЗИЛа, что отвез ее домой, в двухкомнатную квартиру в центре города, ни продолжения party дома с разнуздавшимися журналистами, в которых пробудившаяся некстати творческая энергия искала выхода. Ее пытались посадить на люстру или накормить хлебом, размоченным в водке, которую подарил ПС… или раздеться всем, кто быстрее…

Поздно вечером та же машина отвезла их в гостиницу «Большой Урал». В ресторане после водки с пивом она немного пришла в себя и, рассеянно ковыряя вилкой котлету по-киевски, наблюдала, как бывшие сокурсники, трудно перемещаясь по залу, не очень старательно кадрили ресторанных девок. И была готова предложить им собственное тело – единственное достояние свое, которым не слишком дорожила в тот вечер. Но для двух журналистов еще действовал университетский запрет на нее. А потом в гостиничном номере табу, похоже, истаяло.

Она принялась искать водку, чтобы извечным этим средством усмирить похмелье. И нашла неожиданно много вместе с едой, аккуратно уложенной в бумажный мешок, которым ПС напоминал об обещанных статьях в двух самых читаемых газетах страны. Налила в чайный стакан на треть, подняла, посмотрела на просвет, долила до половины и выпила. Замерла, давая водке перебраться из желудка в кровь, откусила от бутерброда с черной икрой и сразу почувствовала блаженную легкость в теле.

Возродилась, стала почти здоровой. И была готова вместе с московскими газетчиками снова ехать на Центральный стадион, чтобы, комфортно устроившись в ложе прессы и закутавшись в плед, изредка прикладываться к бутылке. И чувствовать на себе любопытные взгляды пишущей и фотографирующей братии. И посмеиваться над бывшими однокурсниками, бичующими себя за вчерашнее, более всего похожее на инцест.

Она оделась, подумывая о втором стакане, прежде чем разбудить коллег. Но в голове тягостно прозвенел звонок, будто вызов в кабине грузового лифта. И обеспокоилась, и заозиралась, и принялась мучительно вспоминать не проговорилась ли спьяну про сумасшедшую историю – другого определения не находила, которую узнала недавно в Ревде и хранила в себе за семью печатями…

В январе по заданию редакции она отправилась в Ревду – небольшой индустриальный городок на западе Свердловской области, добывавший руду и выплавлявший металл, как все городки на Урале. В клубах желто-зеленого, черного и белого дыма над крышами домов, в запахах окислов чугуна и меди, сероводорода и угарного газа, без деревьев и травы – только деградировавший низкорослый кустарник, что держит дым в тонких ветках, – город не был приспособлен для жилья.

Но жители этого не знали и селились по берегам озера и реки Ревды, впадавшей в Чусовую. Река и озеро тоже ничего не знали про экологию, про «зеленых» и что такое рыба, тоже. И послушно впитывали в себя коммунальные отходы, частые промышленные выбросы и не замерзали зимой.

Ей предстояло написать заметку с дежурным подзаголовком «Письмо позвало в дорогу» про местную школьницу, что спасла на пожаре ребенка. Так было написано в телефонограмме, присланной из редакции. Она рассчитывала управиться за пару часов и не стала заказывать гостиничный номер.

В школе девочки не было. Классный руководитель – улыбчивая молодуха, толстая и белая, с круглым, как тарелка лицом – сразу поскучнела, когда Анна Печорина назвала имя школьницы.

– Да, Оля Русман моя ученица, – сказала учительница, поджав губы, и рот стал похож на куриную попку. – Их дом недавно горел. Но кто, как и кого спасал неизвестно. Неизвестно, кто поджег и кто потушил. – Она тяготилась, но продолжала нагнетать неприязнь к девочке и себе. – И учится Русман, спустя рукава: одни тройки. Грубит. Отец тунеядствует. – Учительница снова поджала губы. Полные щеки задрожали.

Ей показалось, что молодуха сейчас снесет яйцо. Подавила улыбку, спросила, стараясь так же строго поджимать губы: – Не любите девочку? За что? – И стала дожидаться ответа. Но учительница не пожелала вступать в дискуссию и, сославшись на занятость, двинулась к лестнице.

– Дайте хотя бы адрес!

– Улица Ленина. За вокзалом. Обгоревший дом…

Печорина потащилась к вокзалу, по-детски заглядывая в окна одноэтажных домов с медленно цветущей геранью и фикусами, воинственно торчащими сквозь закопченные стекла, в надежде увидеть что-то необыкновенное. Добравшись до вокзала, попыталась найти обгоревший дом. Не смогла и принялась выискивать прохожих. Увидела бетонного Ленина, непривычно худого. Подумала: «Немудрено, в таких условиях». Подумала еще, что в городе, добывающем железо и медь, его могли бы отлить из металла. А он сиротливо стоял на площади с поднятой рукой, указывая дорогу. Кроме вождя мирового пролетариата в округе не было ни души.

Прождав автобус, отправилась пешком по маршруту, указанному Ильичем, в надежде сверить курс по дороге. Черный и белый дым привычно развеивал ветер. А густой желто-зеленый цеплялся за углы крыш, за трубы, застревал, накапливаясь, у стен домов, слезил глаза, заставлял противно кашлять. А потом, на снегу, желтое смешивалось с зеленым в темно-синий цвет, не существующий в природе.

Безлюдная улица казалась бесконечной, уставшей от промышленного бытия. Бетонный Ленин у вокзала не в счет. Быстро темнело. Услышала пугающие неотвратимостью шаги за спиной: медленные и тяжелые, как поступь Бронзового, что гнался за Нильсом в сказке Лагерлеф. И почувствовала такую беспомощность и страх, что собралась заорать и броситься вскачь. Оглянулась: Ленина на далеком постаменте не было. Значит, вождь припустился за ней, как простой сарацин. Только за что? За вольнодумство про памятник? За то, что исхудал? За рапутство? А вы сами, Владимир Ильич? В университете в Казани вытворяли такое… а потом с Арманд, а до этого с Еленой Лениной. Надежде Константиновне не позавидуешь.

Она бежала, что было сил, как Нильс Хольгерссон, даже быстрее. Однако вскоре выдохлась, перешла на замедленный бег, как на средние дистанции, а потом и вовсе зашагала. И вполголоса бранилась изощренно и зло на каменного Ильича, на мороз, на сучку-учительницу, на первобытную советскую неустроенность во всем. Сто раз собиралась повернуть назад и не поворачивала. А когда увидала большой обгорелый двухэтажный дом из редкостного здесь красного кирпича, что враждебно смотрел на нее лопнувшими стеклами окон, выдохнула с облегчением: – Мать твою!

Полная белобрысая, похожая на колобок, прикрытый соломой, Оля Русман из 7Б стояла в дверях и надменно таращилась на нее, на модные сапоги, на сумку, шубу из лисы. Прошел час, прежде чем девочка спросила: – Вам чего?

Анна успела улыбнуться, и сразу невидимая сила подхватила, приподняла над землей и оставила там. Она приготовилась упасть и удариться о землю, но не падала. От этого становилось еще хуже и больней. Потом кто-то стащил с ноги сапог. Не открывая глаз подумала: «Значит, все-таки догнал Ильич». И задергала ногами.

Из мучительного ожидания ее вывело падение на землю, замедленное и безболезненное. Она собралась вскочить на ноги, но не успела и покатилась вниз, будто с горы, укрытой глубоким снегом. И кувыркаясь, и беспомощно размахивая руками и ногами, старалась разглядеть и понять бездорожье, по которому стремительно удаляясь от дома.

Спуск внезапно прекратился. Она помедлила, села, оглянулась. Семиклассница Оля Русман, по-прежнему, стояла в дверях и таращила глаза. А рядом с девочкой замерли два мужика-тунеядца в ношенных тулупах. Один держал в руке сапог.

Невероятность происходящего требовала действий. Она набросилась на тунеядцев и бессмысленно размахивала сумкой в тщетной попытке отобрать сапог.

Девочка что-то сказала. Мужик протянул сапог. Анна Печорина не унималась и не видела протянутой руки. Продолжая размахивать сумкой, протиснулась на кухню. Села, достала сигареты, закурила, стараясь подольше задерживать дым в легких, и пошевелила пальцами замерзшей ноги.

В уцелевшей от пожара кухне кроме запаха гари, чувствовалась напряженность, будто дом старался сообщить о непричастности к пожару, скрыть беспорядок и необжитость.

Просторное помещение напоминало сцену. Из мебели – только стол с табуретками. В дальнем углу печь и рукомойник. Окна и стены покрыты копотью. Разводы от пролитой воды на потолке. В сумраке они кажутся декорациями к спектаклю, что сулит героям одни напасти. Сейчас появятся действующие лица.

Первой подошла Оля Русман. Не по-пионерски дерзко уселась на стол. Анна Печорина начала догадываться о причинах нелюбви классного руководителя к девочке. А та, помахивая полными ногами в валенках с чужого плеча, сказала: – Знаю: вы – из «Пионерской Правды».

Анна не стала отвечать, не достала удостоверение. Молча сидела и растирала замерзшую ногу, стараясь прийти в себя. А когда пришла, спросила, забыв про недостающий сапог:

– Как ты делаешь это?

– Дак вы про пожар и брата-то?

– Про все. А где он?

– Кто? Брат-то? – Она медлила, будто не знала, где брат. Появились мужики-тунеядцы, которые поднимали ее вверх-вниз, как в лифте. Один подошел, протянул сапог.

Девочка что-то сказала. Мужики дружно двинули в дальний угол и вернулись со стаканом горячего чая, тарелкой вареной картошки, кругами толсто нарезанной «Любительской» колбасы и большими солеными груздями.

Печорина проглотила слюну, забывая про журналистский долг, про героическую пионерку и странные события, что случились с ней во дворе. Сунула в рот горячую картофелину, надкусила кружок колбасы и принялась жевать. Прошел час, прежде чем сказала: – Ну, выкладывай. Времени у нас вагон. И про мужиков тоже.

Семиклассница Оля Русман не подумала слезать со стола. Поерзала и сказала тоненьким слабым голосом:

– Ну, это… когда загорелось-то, темно уже было. Я на кухне-то уроки готовила. Отец – в гостях. Брат Колька наверху спал, значит. Когда дым-то повалил, напугалась, выбегла во двор. Дак горит, вижу второй этаж и Колька там. Ну, бросилась, значит, наверх, не помню, как. Только жгет, помню. А как брата-то в огне нашла, тоже не помню, и как спустилась…

Анна слушала в пол-уха и думала про себя: «Героизм – одна из самых недолговечных профессий». А еще думала: «За водкой пионерку в лабаз не пошлешь и мужиков-лифтеров, что кидали меня вверх-вниз, тоже. А сгонять самой – не поймут». И спросила буднично, будто про карандаши: – Спиртное в доме есть?

Девочка посмотрела на лифтеров. Те зашевелились. Двинулись в дальний угол кухни, где был нарисован очаг на стене. «Там у них, наверное, и роль стоит», – подумала Анна. Мужики вернулись, не мешкая, с початой бутылкой грузинского коньяка без названия и двумя чайными стаканами.

Пионерка отхлебнула из своего. Заедать не стала и путанно продолжала рассказ. Анна Печорина слушала и не удивлялась, и коньяку тоже. Лишь поглядывала в дальний угол в надежде увидеть рояль. Подливала в свой стакан и грела его руками, и снова подливала, и грела. И так увлеклась этим занятием, что не заметила, как из темного кухонного угла выбрался мужчина – тих и неказист, – невысокий, темноволосый, с яркими синими глазами, и такой худой, что едва держался на ногах от выпитого. И сразу увидела рояль за его спиной. Большой черный концертный рояль с поднятой крышкой. Только надпись не прочесть отсюда. Мужчина подсел к столу и принялся постукивать пальцами по выщербленным доскам, пока лифтеры-тунеядцы не притащили из очага на стене вторую бутылку грузинского коньяка, тоже початую.

– У нас в доме сухой закон, – запинаясь, сказал худой, без тени улыбки.

– Уж лучше сухой закон, чем вовсе без выпивки, – поддержала Анна Печорина.

Он сделал большой глоток из горла и, трезвея на глазах, сказал: – Майор Карл Русман. Бывший майор Русман. Папа школьницы Оли Русман. – И погладил девочку по голове.

А ей вдруг до смерти захотелось перетасовать предметы на кухне. Подойти к роялю. Заглянуть за оранжевую клеенку с неумело нарисованным очагом, скрывающим дверь к настоящему огню, чтобы утвердиться в подлинности своего существования. Потому что вдруг показалось: в обгоревшем доме происходит только то, чего не ждешь. Почувствовала в себе раздвоенность деревянной куклы-марионетки, которую дергает за ниточки неизвестный кукловод, не обращая внимания на ее душевную сущность и амплуа. И если совпадут они с правдой, станет играть самое себя, а не выдуманную кем-то роль. Как играют свои майор запаса папа Карло и его дочь, что напиваются и согреваются видом, нарисованного на стене очага. И не желают заглянуть за оранжевую клеенку, скрывающую дверь к настоящему огню, с настоящими, а не нарисованными похлёбкой и выпивкой…

Между тем алкоголь и пары творческой эманации делали свое. Она все меньше понимала происходящее, все более проникаясь верой в него. И россказни бывшего майора, что бубнил про недавнее прошлое, раздевал глазами и ощупывал тело, не раздражали. А он, похоже, оставался доволен осмотром, хоть сидел неподвижно с низко опущенной головой.

Из невнятного бормотания папы-майора выходило, что последние несколько месяцев жизнь обитателей дома давала трещину за трещиной. – Я выражаюсь фигурально, – сказал майор, пытаясь поднять голову. И не смог. И оценить ущерб или выгоду от трещин, следовавших одна за другой, тоже не смог. И принялся путанно и сбивчиво перечислять их. И первая – про этот дом, что недавно достался ему задаром неведомо от кого, как сказали в горисполкоме. Зачем ему такой огромный дом? И сдавать внаем по условиям дарения нельзя, да и некому здесь.

Они перебрались с бутылками к роялю. Майор помолчал, трудно поднял голову, отхлебнул коньяк и продолжал осторожно: – Про очаг, нарисованный на клеенке, ты правильно подумала давеча. Он прикрывает дверь. Только открыть не смог. Знаю, там настоящий огонь, настоящая выпивка и еда… вот рояль выкатили оттуда. – Он снова приложился к бутылке. Теперь надолго. А когда кончил, промокнул губы ладонью, сложил руки на столе, положил сверху голову и замер, набирая силы для очередного сообщения.

Анне казалось, что становится участником интерактивного ритуала. Их двое – два объекта. Лифтеры подевались куда-то. Девочка спит. Они сосредоточены: каждый на своем объекте, если это можно назвать сосредоточением. Каждый осознает, что удерживает в фокусе внимания другой объект, разделяя его настроение и эмоции. Она не стала терять время. Придвинула стакан. Наполнила, проливая на черную крышку дорогого инструмента. Выпила залпом и, как папа Русман, ладонью стерла обжигающую жидкость с губ. Ей не надо было ждать, пока всосется коньяк. Концентрация алкоголя в крови давно превысила надпороговые уровни, и общение между ними теперь происходило не как передача информации или намерений, а как трансляция смыслов и символов, отнюдь не обязательно предназначенных для распознавания. Любая форма поведения – действие, бездействие, речь, молчание, оказывались коммуникационно значимыми.

– А потом появились эти двое, – сказал Русман в стол. – Почти одновременно. Набросились вечером. Избили несильно. Ничего не взяли.

Она поискала глазами лифтеров в тулупах. Нашла, спящими на полу подле девочки. Майор поднял голову: – На следующий день пришли извиняться. Выпивку принесли. Откуда у них грузинский коньяк? Выпили, посидели. Так и остались в доме. Стали помогать. Дрова привезли пару раз. Подумал: дом большой – пусть живут.

Майор замолчал. Долго искал свою бутылку. А когда нашел, вытер горлышко. Аккуратно, не проливая, наполнил ее стакан. Она удивилась бездонности бутылки. А он снова отпил и с упрямым безрассудством, изредка постукивая пальцами по крышке, продолжал короткими трудными фразами:

– Теперь в доме не переводится коньяк, как неотъемлемая часть нашей культуры. – Он улыбнулся. – Да, грузинский, с тремя звездочками на этикетке. И бутылки открыты и надпиты. Много еды. Картошка с колбасой. Иногда котлеты. Соленые грузди и огурцы. А в магазинах только гречка и килька в томатном соусе. Иногда мясо выбрасывают мороженное, но больше кости. – Майор не искал ее расположения.

– Не отвлекайтесь, – попросила она.

– Только стал замечать… только стало без надобности на работу ходить. Все и так есть. Я перестал. И гордился своей рациональностью: быть разумным хорошо. Позже понял, что рациональность действует лишь при определенных обстоятельствах. Что, в конечном счете, мной и всеми нами движет не рационализм или рассудочность, а голая нерациональность. И меня с вами здесь и сейчас соединяют воедино не рациональные соглашения, а эмоциональная связь, доверие, необычность происходящего. Та нерациональная основа, как этот рояль, что скоро погонит нас в одну койку…

«Как суетно многословие», – думала она, не открывая глаз. И старалась вспомнить облик бывшего майора, что излагал не хуже преподавателя кафедры социологии на журфаке, перед тем, как залезть к ней под юбку. Образ был слегка затуманен и ясен одновременно, как на полотнах Ренуара. Что-то тщедушное… лицо не идентифицируется, только синие глаза на черном. Зато из одежд запомнились новые американские джинсы «Rife» – даже в высших журналистских кругах Москвы считавшиеся фантастическим дефицитом, – заправленные в валенки. И ватник на голое тело.

Он остановил речитатив, помолчал, засыпая, и внезапно заговорил по-немецки: отрывисто и громко, будто отдавал команды. Лающий голос бывшего майора, его неподвижная фигура и лицо, предыдущие тексты и весь антураж странного дома, и пионерка Оля, что пила водку с ней наравне, а теперь скучно лежала в углу на матрасе, и два приблудившихся угрюмых лифтера в двухэтажном доме без лифта, и глобальная неопределенность с нерациональностью, пропитанные алкоголем, настойчиво обещали продолжение безумств.

Анна Печорина начинала понимать, что фантасмагория затеяна, чтобы завуалировать нечто еще более невероятное. И тщетно старалась разгадать, что скрывают обгоревший дом и его обитатели. И сказала: – Мнения всадника и лошади относительно маршрута не должны сильно отличаться, как у нас сейчас. Я профессиональный газетчик, хоть газета моя многим кажется несерьезной. Зато тираж самый большой в мире: десять миллионов экземпляров. Докапываться до истины – моя задача. Только не говорите, что мир – это копия. Колитесь, бывший майор! – И испугалась сама: вдруг он выложит сейчас такое, что сделает ее непригодной для будущей жизни. Даже такой, как сейчас. И отвернулась к бутылке и стакану с грузинским коньяком, лишь бы не услышать…

– Пленные немцы после Войны строили Клинику в Свердловске. Я служил командиром взвода, охранявшего их, – бесхитростно и трезво сказал майор. – Знание немецкого, я из поволжских немцев, помогало в выполнении предписаний, предусмотренных Уставом караульной службы. Война закончилась. Взаимная неприязнь улеглась. Горожане несли пленным одежду, еду, лекарства. Строительство близилось к концу. Старательные немцы готовы были работать сутки напролет. После завершения строительства их ждало возвращение домой. Однажды, во время обхода караульных постов, один из военнопленных догнал, потянул за рукав, попросил выслушать. «С глазу на глаз. Вечером», – добавил немец, продолжая удерживать рукав. Я согласился, хотя Устав запрещал подобные контакты.

Чтобы оттянуть мучительно ожидаемый финал майорова повествования, пугающий болезненной непредсказуемостью, перебралась к инструменту и стоя, обеими руками принялась осторожно наигрывать что-то, невразумительное пока.

– Немец пришел на встречу не один, – сказал бывший майор.

– Главным действующим лицом был второй. – Испытывая ее терпение, поднес бутылку ко рту. Помедлил. Пить не стал, вслушиваясь в простенький мотив. Подошел вместе с бутылкой и принялся правой рукой помогать, будто решил, что музыкой легче и проще выразить то, что собирался передать словами. И делал это все уверенней и настойчивей, пока мелодия не сформировалась и не зазвучала незнакомо и тревожно. Оттеснил Анну, передал бутылку, и обеими руками принялся развивать найденную тему, что делалась все сложнее и драматичнее. Контрапункты и гармонические затухания в музыке бывшего майора походили на странное самовыражение, не требующее музыкальной формы: силы тратились только на содержание.

Она не могла поверить, что за роялем домотканый майор. Ей казалось, кто-то другой, талантливый и добрый, незримо присутствующий в доме, перемещает пальцы майора по клавишам. Умелые умные звуки заполнили необъятную кухню. Проникли за занавеску с нарисованным очагом, но пространство оказалось тесным. Музыка перебралась в другие помещения дома. Побыла там, обживаясь, и неожиданно музыкальные звуки-знаки трансформировались в звуки-символы. И музыка заговорила.

«Мышление – это и есть музыка, что родом из прошлого. Только она не продолжает прошлое заранее проторенными путями. Расходящиеся музыкальные ряды мышления отсекают старые линии развития и тогда обнаруживаются новые мелодии, которые отнюдь не вытекают из предыдущих звучаний». Их хорошо учили в МГУ и читали курсы по истории театра, музыки, живописи и литературы. Анна Печорина вспомнила, что простой сдвиг тональности способен дать новый смысл предшествующему звучанию. А еще вспомнила, что существуют области, где вербальные объяснения не помогают, как не помогают старания мыслить образами.

И вслушивалась в звуки музыки, которые принялись рассказывать о событии, что приключилось на земле давным-давно. Задолго до Христа и Ветхого Завета. И сохранилось в документе-накопителе или носителе. Она не поняла о чем идет речь. В каком виде существует документ, подтверждающий случившееся. Но музыка продолжалась и сообщала, что Носитель спрятан в подвалах свердловской Клиники и содержит сведения об основных правилах и законах Мирозданья.

К ней прикоснулись руки пианиста. Приподняли. Анне показалось, что мужики-лифтеры снова принялись за свое. Но майор осторожно усадил ее на крышку рояля. Помедлил и медленно придвинул лицо. Обычно она заводилась от первого прикосновения мужчины. Но сейчас была слишком пьяна, как тогда с ПС. Сексуальный лифт снова застрял где-то наверху. Звучащая музыка сфер гасила выброс эстрогенов и порождала мысли не для сексуальных действий, а для размышлений. Однако принимала ласки. Лишь бы узнать детали запретного знания, которому недавно противилась, и которое так старательно пытался рассказать своей музыкой бывший майор.

Он и сейчас старался, стоя между бедер молодой женщины, тело которой вызывающе контрастировало с черной крышкой рояля. И нерешительно, как ей казалось, и неопытно проникал все глубже. А у нее желания не прибавлялось.

Она была молода и чертовски красива, обаятельна и умна, не всегда предсказуема, с прекрасной и редкостной профессией журналиста. И искренне полагала секс не только удовольствием, но инструментом в достижении собственных целей, не всегда совпадавших с правилами и нормами коммунистической морали, хотя членом партии состояла еще с университетских времен. И принялась обучать его искусству любви, не слезая с крышки. А он в ответ поделился про свой больной и постыдный первый раз: пьяным, с женой соседа, в ванне, заполненной доверху картофелем на зиму.

Вскоре пальцы майора, сухие и теплые, и такие сильные, несмотря на худобу, что захватывало дух, принялись выказывать удивительное умение, как в игре на фортепиано. Она истово помогала: громко стонала, подрагивала телом, выгибалась дугой иногда, равнодушно наблюдая лифтеров и девочку-пионерку, что подошли к инструменту, разбуженные криками. И терпеливо ждала, когда майор закончит боевые действия, чтобы выбраться из-под обстрела и продолжить волшебное знакомство… дальше мысли не шли. И пропустила момент, когда в ней самой возникло желание. Такое яркое и сильное, и требовательное, противиться которому не могла и не хотела. И стала растворяться в майоре, в мужиках-лифтерах, в девочке-пионерке, что привычно таращилась, в крышке рояля, в деке, струнах… а потом трансформировалась в ноты, которые сильными чистыми пальцами извлекал из инструмента бывший майор… Однако у майора не заладилось то ли с пальцами, то ли с чем-то еще, и желание осталось желанием…

Утром он принес ей в постель – устроенную на крышке рояля из тулупа, пары солдатских одеял и подушки – тарелку с картошкой, кругом «Любительской» колбасы и соленым огурцом. Она села, постаралась улыбнуться, облизала пересохшие губы и сразу потянулась к бутылке, которую локтем прижимал к груди майор.

В дверях появилась пионерка Оля Русман и заговорила гулким басом: – Ты плохой отец-от, майор. Пусть эта хабалка убирается прочь отсюдова!

– Хороших отцов не бывает, – успокоила ее Анна Печорина. Приложил губы к бутылке. Замерла. Мир перестал существовать для нее, пока алкоголь не всосался из желудка в кровь.

– Эти двое, – сказал бывший майор и кивнул на сиротливых лифтеров в неснимаемых тулупах с густым запахом овчарни, – наверное, и подожгли дом. – Майор умолк, наблюдая, как Анна прилюдно приводит себя в порядок после ночи на крышке рояля, и продолжал: – Быстро поняли, что облажались. Взяли и потушили враз, как ни одна пожарная машина не потушит. Будто помочились на дымящий окурок.

– Многие пытаются ставить знак равенства между пожаром и пожарной командой, – заметила Анна Печорина, надевая юбку через голову.

– А про дочку напиши, чтоб другие дети узнали. Заслужила. Тридцать миллионов тираж говоришь? Десять? Напиши! Только, чтобы себе не навредить и чтобы поверили. Лишнего не надо: ни про дом, ни про лифтеров и Носитель… Подумай!

– Я никогда не думаю, когда пишу. Нельзя делать два дела сразу и оба хорошо. – Она знала, что напишет, как требуют того правила редакции. В захватывающем сюжете не будет ни пьяницы майора, ни сиротливых тунеядцев-артефактов из местного КГБ, ни ее ночного полу-распутства на крышке рояля, ни накопителя, про который не поняла ничего – в памяти остался лишь адрес места, где он мог скрываться…

«Статья в „Пионерке“ про подвиг школьницы-отличницы из прекрасного города Ревды, чистого и зеленого, сплотит пионеров, а, может, и весь героический советский народ, утомленный властью, еще теснее вокруг коммунистической партии и родного правительства». И знала: «Советский Союз такая страна, про которую, что ни напишешь, все будет правдой. И про этот чертов Носитель, тоже».

– Автобус твой через час, – сказал бывший майор. – Торопиться надо.

Они вышли: бывший майор, дочь-пионерка и чекисты-тунеядцы. Анна Печорина внимательно смотрела на майора, будто видела впервые. Будто старалась сказать что-то важное, что не успела ночью. Не стала искать слова, однако. Знала, что не найдет. И что на факультете таким словам не учили. И звать с собой не решалась. Все равно, что привести в редакцию библейского ягненка, запутавшегося в терновнике.

Они шли к автобусной станции. Майор что-то говорил. Она не слушала. Только возле автобуса прислушалась: – …обычные люди устроены так, что стремятся иметь под ногами твердую почву, лишенную неоднозначности. Поэтом изловить в терновнике библейского ягненка, наделать из него пельменей, заморозить на подоконнике за окном и выпить под водку – святое дело.

Она хотела согласиться, но тут пионерка Оля заявила о себе:

– Эти двое – она взглянула на тулупы, – которые качали вас… не настоящие. Папу охраняют. А дом подожгли. Надеялись, вынесет то, что ищут неумело, будто ежик в тумане. А папа… не думаю, что в нынешнем состоянии ему есть дело до секретов других миров, хотя воспринимает окружающий мир иллюзиями своего сознания, а не сознанием истинной реальности. И тяготится собственными промахами, и очень несчастен, потому как его идеалы, духовная адекватность и подлинная сущность… – Она перешла на уральскую скороговорку: – …дак уходють все оне кажный раз заздря куда-то вместе с надеждой найти-от накопитель, о котором ночью сказывал… Правда, раз в неделю приезжает папина фронтовая подруга Клавдия Петровна. Пьют вдвоем. Чаще голыми. Вот и вся любовь.