Читать книгу Секретная предыстория 1937 года. Сталин против «красных олигархов» - Сергей Цыркун - Страница 3

Весною 1921 г. состоялся Х партийный съезд, положивший начало десятилетней внутрипартийной борьбе. Одержав верх в Гражданской войне, вожди большевиков перессорились между собою. Диктатура Ленина и Троцкого, окружавшей их партийной бюрократии вызвала недовольство рядовых членов партии, чьи интересы выражали три рабочих-металлиста: член ЦК, глава профсоюза металлистов А. Шляпников, председатель Ревтрибунала С. Медведев и наиболее радикальный из трех Г. Мясников, член ВЦИК и личный друг Свердлова. Они называли себя «рабочей оппозицией», требовали ликвидации спецраспределителей и продпайков, вплоть до совнаркомовских, отмены всяческих привилегий для партноменклатуры, свободы профсоюзов, разрешения рабочим вести борьбу за свои права. Все это вызвало ярость большинства делегатов съезда, которые не для того захватывали власть в стране, чтобы терпеть равенство и политические свободы. Троцкий потребовал говорить с «рабочей оппозицией» с помощью пулеметов. Ее лидер Шляпников, еще недавно входивший в Центральную комиссию по проверке и очистке партии, теперь сам стал жертвой «очистки» и исключен из ЦК. Большинство съезда по инициативе Ленина и Троцкого приняло резолюцию «О единстве партии», которой впредь запрещалось ведение дискуссий и создание фракции под страхом «безусловного и немедленного исключения из партии» даже для членов ЦК. Ленин, выступая на этом съезде, заявил: «У нас прошло довольно много времени в дискуссии, и я должен сказать, что теперь «дискутировать винтовками» гораздо лучше, чем тезисами, преподносимыми оппозицией… для оппозиции теперь конец, крышка, теперь довольно нам оппозиций!»[50] В письме Мясникову он называл требование политических свобод прогрессивным только для позапрошлого века и упрекал его, что Мясников ломился в одну дверь, а попал в другую. Мясников отвечал Ленину, что только благодаря многолетнему партийному стажу он находится на свободе, а если бы он был чуть менее известным партийным деятелем, то за одну лишь свободу высказываний его давно бы посадили в тюрьму или расстреляли «при попытке к бегству», как он сам в свое время расстрелял брата последнего царя Михаила Романова.

Мясников являл собою редкий для большевистской партии тип борца-фанатика. Всю свою жизнь он принципиально кормился только физическим трудом, владея многими рабочими специальностями. Занимаясь самообразованием, до последних дней отстаивал свое право на свободу слова, хотя ему довелось пройти и фашистские концлагеря, и сталинские тюрьмы (где его в итоге казнили). Словно наивный ребенок, он принял большевистские лозунги за чистую монету и требовал передачи власти трудящимся. Будучи председателем исполкома одного из Советов, Гавриил Мясников перешел на службу в ЧК специально для того, чтобы инсценировать побег из-под стражи Михаила Романова, в пользу которого подписал отречение его старший брат Николай II, и собственноручно застрелил его, чем заслужил одобрение Свердлова и Ленина[51].

Именно Мясникова Троцкий и Ленин решили выбрать на роль первого крупного коммуниста, арестованного органами ВЧК, чтобы дать понять остальным, как опасно посягать на их диктатуру и даже думать об этом. Его арестовали, правда, после протестной голодовки вскоре выпустили. Однако тем самым оказался создан прецедент ареста видного большевика в мирное время за оппозиционные высказывания. Оказалось, что задачи ВЧК не исчерпываются борьбою с бандитизмом, контрреволюцией и спекуляцией, этот орган теперь может производить аресты и среди большевиков. Это сразу изменило жизненные ориентиры Ягоды. Через две недели после Х партсъезда, 31 марта 1921 г., Ягода перевелся на оперативную работу заместителем начальника СОУ (секретно-оперативного управления) ВЧК[52]. В то время СОУ ВЧК включало в себя три отдела: оперативный, особый и секретный. Возглавлял его Вячеслав Менжинский, эстет с университетским образованием, экономист и правовед, владевший шестнадцатью языками, брат видного царского сановника. По свидетельству разведчика Владимира Орлова, «презирал рабочих, называл их свиньями». В ВЧК он был человеком новым, работал там всего лишь второй год и, как и Ягода, тонкостей оперативной работы не знал. Чекистам эпохи Гражданской войны по происхождению и воспитанию он казался «недорезанным буржуем». Возвышение как Менжинского, так и Ягоды было связано с некоторыми событиями, происходившими в тот период в недрах ВЧК.

Дело в том, что в 1915 г., в разгар Первой мировой войны по решению царского правительства из прибалтийских губерний как прифронтовых были эвакуированы в тыл многие предприятия вместе с работниками и охраной, вследствие чего к 1918 г. в Москве оказалось 80 тысяч латышей, не считая нескольких полков латышских стрелков, в Петрограде 30 тысяч. Как известно, латышские стрелки сыграли большую роль в деле захвата власти большевиками. Поэтому, чтобы использовать этот мощный резерв в период становления ВЧК, руководителем парторганизации ВЧК поставили латыша Яниса Петерса – члена ЦК латышской социал-демократической партии. Вскоре он же становится заместителем Дзержинского. В короткий срок он рекомендовал на работу в центральный аппарат 14 человек, все они были латышами по национальности. Те, в свою очередь, начали рекомендовать своих соплеменников, в том числе близких родственников. Так, например, комиссар отдела по борьбе с контрреволюцией Вайсберт устроил работать в ВЧК обоих родителей, а разведчик этого же отдела Гравин помог устроиться в ВЧК жене и сестре. В первый же месяц существования ВЧК при ней был создан отряд разведчиков, состоящий из одних латышей, а во вспомогательные подразделения принимались даже латыши, плохо знающие или совсем не знающие русского языка. Согласно воспоминаниям чекистки Лины Браже, она даже самому Дзержинскому заявила, что не желает учить русский язык, и поступила на курсы русского языка лишь по настоянию своего начальника отдела, тоже латыша. Несмотря на это, многие латыши настроены были на быстрое продвижение по службе и на вопрос служебной анкеты: «Удовлетворяет ли Вас работа в идейном отношении?» давали ответы вроде: «Желаю активную работу для пользы идей нашей партии» или «Мною занимаемая должность не удовлетворяет, а идейное направление удовлетворяет». В итоге к лету 1918 г. был создан руководящий орган парторганизации ВЧК, называемый Партколлектив, все семь членов которого были латыши. Это позволяло им решать вопрос о приеме в партию действующих чекистов, что в свою очередь влияло на их карьерный рост. С учетом изложенного нетрудно догадаться, что преимущество и здесь отдавалось латышам[53].

Все это вызвало резкое недовольство Дзержинского, которое он проявил после того, как латышские стрелки подавили июльский левоэсеровский мятеж 1918 г. в Москве и стали ему более не нужны. Убежденный интернационалист, свободно говоривший на шести языках, «железный Феликс» начал планомерно вытеснять латышей из центрального аппарата, заменяя их выходцами из западных областей, которых он знал по дореволюционной подпольной работе, – поляками, евреями, литовцами, русскими. Правда, среди них количественно преобладали поляки – такие, как Ольский, Опанский, Уншлихт, Реденс и ряд других, – однако особого предпочтения Дзержинский им не оказывал. Все они поддержали его в борьбе с Партколлективом, хотя последний жаловался Ленину и в ЦК, что в аппарате ВЧК развернута антилатышская кампания. Одновременно были собраны компрометирующие сведения о сотрудниках Чрезвычайной Комиссии, подобранных Дзержинским.

25 июля 1918 г. Партколлектив единогласно принял доклад в ЦК, в котором приводились следующие факты:

«1) С согласия т. Дзержинского в Комиссии были введены секретные сотрудники Шувара, Смирнов и некий казак, которые все через некоторое время за разные проделки были расстреляны.

2) Сотрудник Березин, во время допроса в Петербурге застреливший допрашиваемого, преданный суду Рев. трибунала, но по желанию Комиссии освобожден от наказания и принят сотрудником Комиссии – теперь вновь арестован и предается суду за злоупотребления.

3) Авантюрист Ржевский – бывш. арестованный, преданный суду Рев. триб., но освобожден от наказания, дело его прекращено, сам он сотрудничал в ВЧК, теперь за взяточничество опять арестован и подлежит суду.

4) Владимиров – провокатор, рекомендованный Комиссией, потом расстрелян.

5) Помкоменданта Беляев и следователь Арин – после целого ряда взяток скрылись.

6) Канин – комиссар отдела по борьбе со спекуляцией – уволен из Комиссии за кражу во время обыска и похищение нескольких револьверов из секретной части.

7) Уволен отделом по борьбе со спекуляцией Чичинадзе, поступивший по рекомендации т. Дзержинского помимо аттестации Коллектива (последний отказался аттестовать).

8) Комиссары Лосев и Лещевич были привлечены к ответственности Моск. рев. трибуналом за пьянство и бесчинства» и т. д. Перечислив еще ряд подобных случаев, авторы доклада утверждали: «Между служащими началась травля против латышей, среди которых больше всего оказалось старых и активных партийных работников и которые руководствуют всей жизнью фракции. Это кажется нелепым, невероятно, но это так. И когда в обращениях к Коллективу и на фракционных собраниях слышатся фразы: «Я не латыш», «латыши не понимают по-русски и не знают, за что голосуют», «Коллектив принимает на службу «своих», т. е. латышей» (знаменательно, что последняя фраза принадлежит председателю Комиссии т. Дзержинскому), то ясно, что такими необдуманными выражениями ответственных лиц прививается национальная ненависть среди беспартийных и несознательных сотрудников против латышей, выдвинутых во главе партийной работы и жизни служащих ВЧК.

Дело ясно. Мы измучились в тисках этой проклятой атмосферы уголовщины, которая царит в Комиссии»[54].

«Мучиться» латышам в ВЧК оставалось недолго. В июле 1918 г. Дзержинскому удалось добиться командирования члена ВЧК Судрабса-Лациса на Восточный фронт, и Петерс среди членов ВЧК остался единственным латышом. В сентябре Ленин и Троцкий провозгласили политику «Красного террора», работы у ВЧК прибавилось, и национальный вопрос отошел на второй план. К началу 1919 г. Дзержинскому удалось вытеснить латышей также и из Партколлектива, а в марте того же года он под предлогом командирования Петерса в Петроград, на который наступала Белая армия Юденича, добился перевода на освободившуюся должность своего заместителя Ивана Ксенофонтова – кадрового чекиста, единственного члена ВЧК с момента ее создания, который еще оставался в составе ее Коллегии на тот момент (помимо самого Дзержинского, разумеется). С этого момента Дзержинский начинает все более твердо отходить от коллегиального принципа руководства. Он не забыл нейтралитета Ленина и Троцкого в период своей борьбы с латышами. Поэтому он предпринял перестановку руководящих кадров ВЧК, сделав ставку на своих выдвиженцев и новых людей, пришедших на оперативную службу со стороны, из других ведомств, с партийной и дипломатической работы[55]. Среди них и оказался Ягода.

6 февраля 1922 г. Президиум ВЦИК принял Декрет «Об упразднении ВЧК и о правилах производства обысков, выемок и арестов». С чрезвычайщиной было покончено. Вновь созданное Государственное политическое управление (ГПУ) теоретически должно было действовать строго в рамках закона. Дзержинскому реорганизация дала возможность произвести кадровую революцию, сменив руководство эпохи Гражданской войны. Не исключено, что предпочтение при этом отдавалось тем, кто по тем или иным причинам был не в ладах с Лениным и Троцким. Ягода, как мы помним, был у Троцкого на плохом счету, поэтому ему доверили столь высокий пост, как замначальника СОУ.

В начале 1922 г. Ленин тяжело заболел, и Троцкий как председатель Реввоенсовета попытался взять власть полностью в свои руки. Примериваясь к роли монарха, он любил показывать дистанцию между собою и остальными коммунистическими вождями. Мог посреди заседания Политбюро (а они в то время происходили в его кремлевском кабинете) внезапно повернуться и уйти в спальню[56]. Поэт О. Э. Мандельштам, в 1918 г. гостивший в кремлевской квартире ленинского секретаря и по совместительству заведующего Информбюро ВЦИКа Николая Горбунова[57], удивлялся тому, что советских вельмож обслуживает прежняя царская прислуга, и какой-то напыщенный старорежимный лакей торжественно объявлял, что сейчас сам Троцкий «выйдут кушать кофе»[58]. Впрочем, с не меньшей торжественностью главу Реввоенсовета чествовали и за пределами столицы: «Встречали, как царя»[59].

Партийная большевистская масса преклонялась перед ним как своим кумиром. «Женщина русской революции» Лариса Рейснер – дочь правоведа М. А. Рейснера, который в свое время предлагал Жандармскому управлению свои услуги в качестве осведомителя, получил отказ и от досады примкнул к большевикам, убедив Ленина полностью отменить законодательство и заменить его доктриною «революционного правосознания» [60] – написавшая о большевистском режиме апологетическую книгу «Уголь, железо и живые люди», выразила отношение коммунистов той эпохи к Троцкому такими словами: «С Троцким – умереть в бою, выпустив последнюю пулю, в упоении не чувствуя ран, с Троцким – святой пафос борьбы, слова и жесты, напоминающие лучшие страницы Великой Французской революции». Восторженная беллетристка достигла такого градуса восхищения своим кумиром, что захотела забеременеть от него и всерьез просила своего любовника Радека о содействии в этом деле[61]. Она была, может быть, наиболее эксцентричной в своих симпатиях к Троцкому, но эти симпатии в то время владели умами и душами миллионов коммунистов как в Советской России, так и за ее пределами.

Вслед за отходом Ленина от дел возвеличивание Троцкого превзошло все мыслимые пределы, вызывая завистливое раздражение и опасение прочих членов Политбюро. После истории с арестом Мясникова партийные вожди стали всерьез бояться единоличной диктатуры. Ведь во время Гражданской войны Троцкий попросту расстреливал неугодных ему военачальников. Демон революции, одержимый идеями военного коммунизма, мечтал перестроить все по военному образцу, загнав население страны в трудармии. Когда весною 1918 г. Совнарком переезжал из Петрограда в Москву, Троцкий, случайно услышав, как один из охранников Ленина предложил взорвать весь город, в восторге воскликнул: «Вот это настоящее отношение к культуре!» и даже через 7 лет ставил всем этого охранника в пример. До войны ему пришлось жить не слишком богато и одно время служить внештатным агентом венской полиции за 300 крон в месяц[62]. Зато теперь он преисполнился спеси и высокомерия.

Советский дипломат А. Д. Нагловский, полпред Советской России в Италии, такими словами описывает заседания Совнаркома, на которых ему довелось присутствовать: «У стены, смежной с кабинетом Ленина, стоял простой канцелярский стол, за которым сидел Ленин, рядом – его секретарша Фотиева, женщина ничем, кроме преданности вождю, не примечательная. На скамейках, стоящих перед столом Ленина, как ученики за партами, сидели народные комиссары и вызванные на заседание видные партийцы.

Такие же скамейки стояли у стен перпендикулярно по направлению к столу Ленина; на них так же тихо и скромно сидели наркомы, замнаркомы, партийцы. В общем, это был класс с учителем довольно-таки нетерпеливым и подчас свирепым, осаживающим «учеников» невероятными по грубости окриками, несмотря на то, что «ученики» перед «учителем» вели себя вообще примерно. Ни по одному серьезному вопросу никто никогда не осмеливался выступить «против Ильича». Единственным исключением был Троцкий, действительно хорохорившийся, пытаясь держать себя «несколько свободнее», выступать, критиковать, вставать.

Зная тщеславие и честолюбие Троцкого, думаю, что ему внутренне было «совершенно невыносимо» сидеть на этих партах, изображая из себя благонамеренного ученика. Но подчиняться приходилось. Самодержавие Ленина было абсолютным. Хотя все-таки шило распаленного тщеславия и заставляло Троцкого вскакивать с «парты», подходить к Ленину, выходить из комнаты и вообще стараться держаться перед остальными «учениками» так, как бы всем своим поведением говоря: «Вы не воображайте, что я и вы одно и то же! Ленин, конечно, Ленин, но и Троцкий тоже Троцкий!» И уже «тоном ниже», но все-таки пытался подражать своему шефу помощник Троцкого исключительно развязный Склянский»[63].

Как последовательный коммунист он стремился к тому, чтобы партийная элита роскошно жила за счет трудовой повинности бесправной и доведенной до нищеты массы трудящихся. «До тех пор, пока всеобщая трудовая повинность не войдет в норму, – говорил он на IX партийном съезде, – не закрепится привычкой и не приобретет бесспорного и непреложного для всех характера (что будет достигнуто путем воспитания, социального и школьного, и найдет полное выражение лишь у нового поколения), до тех пор, в течение значительного еще периода, переход к режиму всеобщей трудовой повинности должен неизбежно поддерживаться мерами принудительного характера, т. е. в последнем счете вооруженной силой пролетарского государства»[64]. Практически это выглядело следующим образом. Декретами Совнаркома от 12 апреля 1919 г. и 27 апреля 1920 г. был запрещен самовольный переход на новую работу и введена уголовная ответственность за нарушения трудовой дисциплины. Начиная уже с 1918 г. периодически издавались постановления и декреты о принудительной мобилизации для выполнения тех или иных работ (например, постановление Совета народных комиссаров от 10 октября 1918 г. «О трудовой повинности по расчистке снежных заносов»)[65]. Их содержание заключалось в том, что все трудоспособное население с 16-летнего возраста, за исключением состоящих в компартии, в свободное от основной работы время было обязано выполнять разного рода тяжелые физические работы без ограничения их продолжительности. Уклонение от этих работ или от постановки на учет каралось как дезертирство из армии. Наконец, Декрет Совета Народных Комиссаров от 29 января 1920 г. «О порядке всеобщей трудовой повинности»[66] установил, что данная повинность является теперь уже постоянной, без праздников и выходных. 4 мая 1920 г. Совнарком принял декрет «О трудовом дезертирстве и органах борьбы с ним», который предусматривал упрощенный, внесудебный порядок привлечения к ответственности за симуляцию болезней, уклонение от явки к назначенному месту работ, опоздание на работу, повреждение орудий труда и т. д.[67] Троцкий лично входил в самые мелкие вопросы этой политики превращения всей страны в грандиозный концлагерь, собирательно называемой «политикой военного коммунизма». Так, например, приказом № 7 Ревсовета 1-й Трудармии за подписью Троцкого предписывалось за некачественное исполнение работы или невыполнение полного объема трудовых заданий переводить в штрафные отряды. Параграф 10 гласил: «Перевод на положение штрафных заключается в следующем: а) увеличение количества и срока работ без оплаты сверхурочных часов, б) назначение на неприятные и тяжелые работы, в) содержание в особых помещениях под охраной, г) установление сурового военного режима, д) применение в качестве меры воздействия ареста, налагаемого дисциплинарным порядком»[68]. В своей книге «Терроризм и коммунизм» Троцкий рассуждал так: «Если плановое хозяйство немыслимо без трудовой повинности, то эта последняя неосуществима без устранения фикции свободы труда, без замены ее принципом обязательности, который дополняется реальностью принуждения… Рабочее государство считает себя вправе послать каждого рабочего на то место, где его работа необходима. И ни один серьезный социалист не станет отрицать за рабочим государством права наложить свою руку на того рабочего, который отказывается выполнять трудовой наряд». В своем кругу, на партийном съезде, он выражался еще более цинично: «рабочая масса… должна быть перебрасываема, назначаема, командуема точно так же, как солдаты… Эта мобилизация немыслима без… установления такого режима, при котором каждый рабочий чувствует себя солдатом труда, который не может собою свободно располагать, если дан наряд перебросить его, он должен его выполнить; если он не выполнит – он будет дезертиром, которого – карают!»[69].

Каким образом «налагали руку» на трудящихся, описывает в своей книге «Среди красных вождей» Г. А. Исецкий, в тот период – замнаркомвнешторга, близкий к Ленину, проживавший в период «военного коммунизма» в гостинице «Метрополь», где размещалась советская партийная элита. Из окон «Метрополя» он наблюдал, как «трамваи почти не ходили… Немудрено, что ввиду такого состояния трамвайного движения главным, если не единственным способом передвижения для «буржуев» было хождение пешком. Но в течение длинной и суровой зимы улицы и тротуары были забиты сугробами снега и ухабами. Передвигаться было трудно. Голодовки и лишения ослабили людей. И чтобы поспеть вовремя на службу к десяти часам, «буржуи» должны были выходить из дома часов в шесть-восемь утра в зависимости от расстояния, но необходимо помнить, что все дома, находящиеся в центре или близко к нему, были заняты «товарищами» и их семьями. С трудом вытаскивая ноги из глубокого снега, проваливаясь и падая, шли они, шатаясь от слабости и от голода в промокшей насквозь обуви или, вернее, остатках обуви…

Голод стоял адский, пайков почти не выдавалось… Вот предо мною встает образ хорошей интеллигентной русской девушки, бывшей курсистки… Она находилась у меня на службе в отделе бухгалтерии. Я ее не знал лично. Фамилии ее я не помню. Смутно вспоминаю, что ее звали Александра Алексеевна. Она в чем-то провинилась. Бухгалтер пришел ко мне с жалобой на нее. Я позвал ее к себе, чтобы… сделать ей внушение… Дверь отворилась, и вошла Александра Алексеевна. Бледная, изможденная, голодная и почти замороженная. Она подошла к моему письменному столу. Шла она, как-то неуклюже ступая в громадных дворницких валенках, едва передвигая ноги. Она остановилась у стола против меня. Я взглянул на нее. Голова, обвязанная какими-то лохмотьями шерстяного платка. Рваный, весь тоже в лохмотьях полушубок… Из-под платка виднелось изможденное, измученное голодом милое лицо с прекрасными голубыми глазами… Она дрожала и от холода и от страха, что ее вызвал сам комиссар. (По закону я имел право своей властью, в виде наказания, посадить каждого сотрудника на срок до двух недель в ВЧК…)». После рабочего дня люди ненадолго могли зайти домой, а затем отправлялись отбывать трудовую повинность. «Для работы вне дома советских, «свободных» граждан собирали в определенный пункт, откуда они под конвоем красноармейцев шли к местам работы и делали все, что их заставляли… В награду за труды каждый по окончании работы (не всегда) получал один фунт черного хлеба. И вот, проходя в то время по улицам Москвы, вы могли видеть такие картины: группа женщин и мужчин, молодых и очень уже пожилых, под надзором здоровенных красноармейцев с винтовками в руках, разгребают или свозят на ручных тележках мусор, песок и пр.». Коммунисты, освобожденные от этой дикой барщины, выступали перед измученными людьми с длительными речами, содержащими призывы к добросовестному труду и угрозы наказаниями за некачественную или недостаточно быструю работу. Лишь после этого людям выдавали кирки, лопаты и другие орудия труда, и они пешим строем, печатая шаг, под конвоем красноармейцев направлялись к месту отбытия повинности. За это не получали никакой оплаты, кроме одного фунта низкосортного хлеба.

Однажды приятельница Соломона-Исецкого, коммунистка, решила отработать один воскресный день наравне с рядовыми трудящимися. «Поздно ночью моя приятельница еле-еле добралась домой в самом жалком состоянии, с вывороченной от наклонений и подниманий тяжелой лопаты поясницей, с распухшими и окровавленными ногами и ладонями рук и, что было самое ужасное в то время, с совершенно истерзанными ботинками… Но зато она принесла фунт плохо испеченного, с соломой и песком хлеба…» Далее автор описывает грубость и издевательства конвоиров по отношению к этим формально свободным людям, отданным на их полный произвол, и завершает свое описание следующими словами: «кончая с этим вопросом, лишь напомню читателю, что при исполнении этой трудовой повинности творились «тихие» ужасы человеконенавистничества и издевательства. Мне рассказывали о тех поистине ужасных условиях, в которых работали люди, командированные ранней весной в примосковские леса для рубки и заготовки дров, где они проводили под открытым небом в снегах и грязи, плохо одетые и измученные всеми лишениями своей бесправной жизни, и скудно питаемые, целые недели… А советские газеты устами своих купленных сотрудников, описывая эти лесные работы, захлебываясь от продажного восторга, рисовали весенние идиллии в лесу, настоящие эльдорадо… «Настроение у работающих бодрое, все полны энергии, все охвачены сознанием, что творят великое дело – дело строительства социалистического строя!..» – надрываясь, кричали эти поистине «разбойники пера»…»[70].

Примечательно, что коммунистические комиссары в то же время на глазах у всех бесстыдно вели открыто разгульный образ жизни, устраивая пьяные оргии (подобно тому, как в древнем Карфагене закон запрещал рабам пить вино, в Советском государстве – при беспробудном пьянстве коммунистов – для трудящихся в то же время действовал «сухой закон» и Декретом ВЦИК от 13 мая 1918 г. за производство алкогольной продукции полагалось тюремное заключение сроком до 10 лет с конфискацией имущества, а употребление алкоголя каралось вплоть до смертной казни)[71], получая бесплатно деликатесы, занимая роскошные квартиры и т. д. Ленин и Троцкий на словах осуждали такой стиль поведения. Однажды во время какого-то крупного военно-партийного совещания в Кремле к Троцкому подошли военные курсанты и сказали ему: «Товарищ Троцкий! Вчера, когда мы шли с поста, мы увидели в окнах квартиры товарища X. почти всех участников совещания за столом, уставленным такими продуктами, что их теперь и не увидишь: семга, икра, колбаса, сыр, вино… Что ж это, товарищ Троцкий, получается: страна живет впроголодь, а комиссары гуляют?» В итоге Ленин по инициативе Троцкого на следующем заседании упрекнул загулявших коммунистов: «Что же вы занавески-то не опустили?»[72]. Известен, правда, один случай, когда некий комиссар попал под трибунал за пьянство, правда, вина его была в том, что он выпивал с беспартийным. В итоге Вологодский ревтрибунал вынес приговор комиссару: «послать на фронт сроком на один год… принимая во внимание революционные заслуги и пролетарское происхождение… наказание для него считать условным, с оставлением на прежней должности». Его беспартийный собутыльник тем же приговором отправлен бессрочно в дисциплинарную роту, состоявшую из остатков расстрелянного по приказу Троцкого полка петроградских рабочих, «которые каким-то обманом были посажены в вагоны и привезены на фронт. Здесь они попробовали проявить свою волю, протестовать против обмана и за это поплатились»[73].

Троцкий, хотя имел как член Политбюро квартиру в Кремле, занял со своей семьей, охраной и прислугою роскошный княжеский дворцовый комплекс в Архангельском, названный «русским Версалем», где на 150 гектарах земли живописно раскинулись оранжереи, террасы, беседки, клумбы, аллеи, фонтаны, украшенные двумястами мраморными скульптурами итальянской работы. Этот дворец, воспетый А. С. Пушкиным в стихотворении «К вельможе» как земное волшебство, стал резиденцией всесильного и страшного председателя Реввоенсовета. Здесь, прохлаждаясь в тени аллей, он вдумчиво углублял свои доктрины всеобщей милитаризации труда, перенесения в мирную повседневную жизнь военной дисциплины в его понимании. Она включала в себя, например, заградительные отряды, которые должны были вести огонь по своим отступающим частям; применительно к трудармии они, соответственно, должны были выполнять карательные функции.

Трудовая повинность в том виде, в каком она существовала в эпоху «военного коммунизма», совершенно не удовлетворяла Ленина и Троцкого. Их решительно не устраивало, что трудармейцы сохраняют свои семьи, какое-то личное имущество, ночуют, как правило, у себя дома. В этом им виделись проявления мелкобуржуазной стихии. Согласно восьмому пункту преобразований, намеченных Манифестом Коммунистической партии, «обязательность труда для всех» понималась как «учреждение промышленных армий, в особенности для земледелия». Десятый пункт требовал изымать всех детей из семьи, отдавая их, словно сирот или малолетних преступников, в общественное воспитание, соединенное «с материальным производством и т. д.». Манифест предусматривал также, что семья «естественно отпадает» и должна исчезнуть «с исчезновением капитала». В этом направлении Лениным и Троцким предпринят ряд практических шагов. В частности, сформировано девять трудармий, в которых трудармейцы были оторваны от семьи, не имели постоянного жилья и перебрасывались в зависимости от распоряжений и директив центра с места на место. Таковы были трудармии: Первая, Вторая, Запасная, Петроградская, Железнодорожная особая, Украинская, Кавказская, Донецкая и Сибирская. По мысли Троцкого, это был эскиз тех грядущих промышленных армий, «в особенности для земледелия», в которые будет заключено человечество после победы Мировой революции.

Рядовой житель Советского государства, по Троцкому, – это трудармеец, т. е. трудовой солдат коммунизма, постоянно находящийся под угрозою расстрела или перемещения в концлагерь. На склоне лет в книге «Моя жизнь» он обосновал это так: «Нельзя строить армию без репрессий. Нельзя вести массы людей на смерть, не имея в арсенале командования смертной казни. До тех пор, пока гордые своей техникой, злые бесхвостые обезьяны, именуемые людьми, будут строить армии и воевать, командование будет ставить солдат между возможной смертью впереди и неизбежной смертью позади»[74]. Холя свое тело и злую партийную душу в загородном дворце, Троцкий примеривался к роли диктатора. Статья 41 принятого в 1922 г. Политического устава Красной Армии и флота гласила: «Тов. Троцкий – вождь и организатор Красной Армии. Стоя во главе Красной Армии, тов. Троцкий ведет ее к победе над всеми врагами Советской республики». Уже и Гатчина, в прошлом царская резиденция, была переименована в Троцк. Множество фабрик, заводов, улиц носили его имя. К тому же его день рождения совпадал с годовщиною Октябрьской революции, так что всякий раз отмечание этого праздника сопровождалось немыслимым восхвалением «вождя мировой революции». 20 ноября 1919 г. по случаю награждения Троцкого орденом Красного Знамени ВЦИК принял постановление, в котором говорилось: «Товарищ Лев Давидович Троцкий, взяв на себя по поручению ВЦИК задачу организации Красной Армии, проявил в порученной ему работе неутомимость, несокрушимую энергию. Блестящие результаты увенчали его громадный труд». Троцкий, по словам этого постановления, единолично спас Петроград от занятия Юденичем, при этом «личным мужеством вдохновлял красноармейцев». Примериваясь к роли вождя Мировой революции, Троцкий принимал военные парады на Красной площади, стоя на броневике. Как некогда безумный римский император Калигула собирался назначить своего любимого коня Инцитациса консулом, так и Троцкий наградил свой личный поезд орденом Красного Знамени[75]. Этот поезд, бронированный, охраняемый фанатично преданными Троцкому стрелками «кожаной сотни», со специальными металлическими знаками на левом рукаве, выгравированными на Монетном дворе, имевший в своем составе ресторан, библиотеку, баню, внутреннюю телефонную связь, телеграф, типографию, электростанцию и даже гараж с несколькими автомобилями, вооруженными пулеметами, выпускавший две газеты – «В пути» и «На страже» – был страшен, ибо Троцкий, используя его в разъездах, прямо с поезда приводил в исполнение выносимые им же смертные приговоры[76]. Надвигавшаяся диктатура Троцкого внушала ужас «злым бесхвостым обезьянам», которыми он собирался безраздельно править, вплоть до высших партийных вождей.

Сам Троцкий дистанцировался от прочей партийной элиты, рассматривая все остальное человечество как своего рода арестантов, которых он должен охранять и воспитывать строжайшими методами. Если с Лениным он еще хоть сколько-нибудь считался, то прочая человеческая масса являла для него ничуть не больший интерес, чем заключенные для стражника. Своего рода образцом для себя, у которого он и фамилию позаимствовал, «демон революции» считал некоего старшего надзирателя Одесской тюрьмы, произведшего на него сильное впечатление в юные годы[77].

Теперь представим себе мысли и чувства другого, будущего надзирателя, молодого Ягоды, когда он прогуливался по сумрачным московским улицам, наблюдая тяжелую, изматывающую работу шатающихся от голода трудящихся, прислушиваясь к матерной брани и угрозам конвоиров-красноармейцев, к лихой пальбе в воздух и по окнам проносящихся мимо в автомобилях подвыпивших комиссаров. От массы трудящихся и трудовой повинности бывшего анархиста защищал партбилет Компартии в кармане. С таким партбилетом можно было и вообще нигде не работать, хотя советская Конституция провозглашала труд всеобщей обязанностью. Даже то обстоятельство, что до революции юный Ягода дважды обокрал Свердлова-старшего, не вызывало к нему предубеждения в партийных кругах: воровство среди большевиков не считалось предосудительным делом. Партбилет служил надежнейшей защитою проворовавшемуся коммунисту. У некоторых из них, впрочем, подобные наклонности восходят еще к их дореволюционной жизни. Журналист, прозаик и литературный критик А. А. Яблоновский свидетельствовал, что Троцкий «однажды унес, украл из редакции «Киевской мысли» чью-то шубу»[78]. Виднейший после Троцкого партийный публицист, член ЦК и секретарь Исполкома Коминтерна К. Радек взял этот псевдоним от польского слова kradek («вор») после того, как его уличили в краже пальто одного из товарищей по партии[79]. Член Совнаркома, нарком по морским делам Павел Дыбенко имел судимость за кражу матросского бушлата[80]. Даже И. В. Джугашвили (Сталин), отличавшийся среди других большевиков крайней непритязательностью в быту, в 1913 г. не устоял перед соблазном присвоить библиотеку умершего ссыльного И. Ф. Дубровинского[81], хотя в данном случае следует признать, что им руководила не столько жадность, сколько отличавшая его с детства страсть к чтению[82].

Неудивительно, что после революции вышедшие из подполья вожди оказались нечисты на руку. В качестве иллюстрации скажем пару слов о близком к большевикам махровом авантюристе А. Хоштария. Он происходил из кутаисских дворян, однако его отец Мефодий Хоштария перешел в духовное сословие; он отличался при этом столь буйным нравом, что по распоряжению княгини Дадиани был посажен на цепь. Этот факт – единственная точка соприкосновения Хоштарии-младшего с революционным движением; в остальном его соединяли с пламенными революционерами сугубо меркантильные узы. Наш Хоштария оказался большим плутом; женившись на дочери богатого потийского купца, он сумел втереться в доверие известному миллионеру Лианозову и по его протекции в 1915 г. вошел в состав правления Русско-персидского лесопромышленного и торгового акционерного общества. На содержании у него находился известный впоследствии большевик Буду Мдивани, имевший кличку Бочка, до революции приятель И. В. Джугашвили (Сталина), после революции видный троцкист. Бывший актер Тифлисского театра, Мдивани служил в доме Хоштарии в качестве застольного тамады[83]. После революции он же, в качестве советского торгпреда в Персии, помог Хоштарии стать акционером Советско-персидского банка, а затем продать советскому правительству «права» Хоштарии на разработку семнанской нефти. «Права» оказались поддельными; тогда Хоштария предложил советскому правительству подкупить персидских министров с тем, чтобы они признали советские «права» на семнанскую нефть. Через члена ЦК Г. Пятакова, который тоже был в большой дружбе с Хоштарией, вопрос был решен положительно. Однако деньги, предназначаемые в виде взяток персам, Хоштария прикарманил. Он также пытался с помощью Мдивани продать советскому правительству лесопильный завод. Как впоследствии оказалось, этот завод в действительности не существовал. В общей сложности благодаря Мдивани и Пятакову Хоштария вытянул из советского правительства два с половиною миллиона рублей, ничего не дав взамен[84]. Тот же источник сообщает о том, как подкупленный зампред советского хлопкового комитета купил в Персии у купца Алиева голые стены под видом хлопкового завода, а закупщик шерсти Александров состоял в компании с поставщиком шерсти Комаровым, в итоге: «Комарову платят высшие цены, а шерсть сдается какая угодно»[85]. В то время воровали везде, даже во Втором доме Советов, управляющий которым, некто Романов, «наворовал серебра и разных дорогих предметов на два миллиона»[86]. И это при том, что гражданам Советской республики в период «военного коммунизма» запрещалось владеть имуществом более чем на 10 тысяч рублей.

Партийных коррупционеров пытались провести через так называемое партийное следствие – Комиссию партийного контроля (КПК). Расследование по делам КПК было поручено «кровавой латышке» Штальберг, которая в прошлом любила лично приводить выносимые ею же смертные приговоры в исполнение[87]. В своем кругу она откровенничала: «Раньше я бы их всех просто приговорила к расстрелу, а сейчас приходится с ними цацкаться да разбираться». Однако руки у нее были коротки: в тех случаях, когда проворовавшийся партиец имел серьезных покровителей, ЦКК оказывалась бессильна[88].

Из всего этого Ягода мог сделать лишь один важный вывод: близость к партийному руководству дает совершенную индульгенцию. Вот что значил для него партбилет. Однако он не давал пропуска в роскошные загородные дворцы, где блаженствовал Троцкий. Нетрудно предположить, что именно в этот момент, глядя на строящих «военный коммунизм» трудармейцев и их грубых, злобных, как собаки, конвоиров, Ягода сделал открытие, предопределившее его дальнейшую судьбу. Он воочию увидел, что дворец Троцкого отделен от копошащейся в грязи и мусоре массы трудящихся штыками охранников, и ничем иным. Что если ему возглавить этих охранников? С этого момента Ягода посвятил данной цели каждый шаг своей жизни. Со временем он станет главным конвоиром страны, он построит свой собственный «военный коммунизм» под названием ГУЛАГ, он будет не хуже Троцкого прохлаждаться в загородных дворцах и станет таким же «полудержавным властелином». Будет у Ягоды и свой поезд, только для поездок не на фронт, а на курорты[89]. Но невозможно проделать этот путь иначе, чем проскальзывая сквозь непролазные джунгли внутрипартийных интриг в кремлевском руководстве.

Тем временем политика «военного коммунизма», основанная на массовых реквизициях и казнях, взятии заложников среди мирного населения и т. п., привела к выступлениям голодных рабочих, восстаниям крестьян. ВЧК покрыла всю страну сетью переполненных тюрем, где, по словам совместного приказа Дзержинского и Ягоды, «сидят главным образом рабочие и крестьяне, а не буржуи»[90]. В итоге встревоженная партийная верхушка провозгласила временное отступление от практики «военного коммунизма» и переход к нэпу (новой экономической политике). В письме Л. Б. Каменеву от 3 марта 1922 г., непосредственно перед XI съездом, Ленин раскрывает карты: «Величайшая ошибка думать, что нэп положил конец террору. Мы еще вернемся к террору, и к террору экономическому. Иностранцы уже теперь взятками скупают наших чиновников… милые мои, придет момент, я вас за это буду вешать…»[91]. Пока их не начали вешать, большевистские вожди решились во что бы то ни стало не допускать единоличной власти Троцкого. Они объединились вокруг председателя Исполкома Коминтерна Г. Е. Зиновьева. Ему постепенно удалось привлечь на свою сторону петроградскую парторганизацию, большинство членов ЦК и даже Л. Каменева, зампредседателя Совнаркома и Совета труда и обороны, председателя исполкома Моссовета, хотя тот был женат на родной сестре Троцкого Ольге, с которой познакомился осенью 1902 г. в Париже. Не слишком афишируемый конфликт между Троцким и Каменевым возник еще до революции, в августе 1910 г., когда Каменев являлся представителем большевиков в редколлегии «Правды» – газеты, издаваемой в Вене Троцким. Ввиду очередного конфликта между большевиками и меньшевиками Каменев вышел из редколлегии, а в 1912 г. Ленин начал издавать свою газету с тем же названием, что вызвало серьезные претензии со стороны Троцкого; в 1914 г., когда выяснилось, что главный редактор ленинской «Правды» Мирон Черномазов является агентом Охранного отделения, газету возглавил Каменев, который с этого времени надолго стал врагом Троцкого, несмотря на родственную связь.

На мартовском съезде Зиновьев и Каменев поддержали Ленина и Троцкого в деле шельмования «рабочей оппозиции»: здесь и Зиновьев, и Троцкий выступили единым фронтом. Но внутрипартийная фронда уже сложилась, и тому нашлись серьезные причины.

За годы большевистской диктатуры страна оцепенела, охваченная ужасом. Свобода слова, как и другие права и свободы, оказалась вытравлена. Общественные настроения очень метко выразил в своих статьях Максим Горький: «Ленин, Троцкий и сопутствующие им уже отравились гнилым ядом власти, о чем свидетельствует их позорное отношение к свободе слова, личности и ко всей сумме тех прав, за торжество которых боролась демократия… На этом пути Ленин и соратники его считают возможным совершать все преступления, вроде бойни под Петербургом, разгрома Москвы, уничтожения свободы слова, бессмысленных арестов…»[92]. «Заставив пролетариат согласиться на уничтожение свободы печати, Ленин и приспешники узаконили этим для врагов демократии право зажимать ей рот, грозя голодом и погромами всем, кто не согласен с деспотизмом Ленина – Троцкого, эти «вожди» оправдывают деспотизм власти, против которого так мучительно долго боролись все лучшие силы страны… Вообразив себя Наполеонами от социализма, ленинцы рвут и мечут, довершая разрушение России – русский народ заплатит за это озерами крови»[93]. Пока это не касалось партийной верхушки, она спокойно и даже с одобрением смотрела на подавление прочего населения. Однако арест фанатика-большевика Гавриила Мясникова вызвал у нее чувство страха.

Следует отметить, что Троцкий словно не замечал отчужденности товарищей по партии, считая себя, свой личный авторитет выше всего этого. Если тяжело больного Ленина он еще как-то терпел рядом с собою как равнозначную фигуру, то всех прочих вождей большевистской партии ставил много ниже себя. Он совершенно не умел и не считал нужным оказывать поддержку своим сторонникам. Для иллюстрации ограничимся судьбою наиболее видного из них, Николая Крестинского. К 1920 г. он являлся одним из первых лиц в Советском государстве, будучи одновременно членом Политбюро и Оргбюро, секретарем ЦК и наркомом финансов. Среди всех троцкистов он занимал самое высокое положение.

Однако Крестинского удалось перебросить на дипломатическую работу с лишением всех партийных постов при абсолютном бездействии Троцкого, взиравшего на это с равнодушным спокойствием бога-олимпийца. Более того, десять лет спустя Троцкий, будучи в эмиграции, в своей автобиографической книге «Моя жизнь» опубликовал частный разговор с Крестинским, в котором тот сказал о Сталине: «Это дрянной человек с желтыми глазами». Публикация частных разговоров вообще среди коммунистов считалась нормальным делом, но этой публикацией Троцкий погубил оставшегося в СССР Крестинского, обрекая его на верную гибель. Пройдет еще несколько лет, и Крестинскому припомнят эти слова. По свидетельству начальника санчасти Лефортовской тюрьмы, «он был жестоко избит, вся спина представляла из себя сплошную рану, на ней не было ни одного живого места»[94]. Примечательно, что этот мягкий, интеллигентный человек, до революции работавший присяжным поверенным, оказался единственным, кто на сталинских публичных политических процессах 1936–1938 гг. заявил о своей невиновности, тогда как бахвалившиеся своею твердостью и несгибаемостью остальные большевики охотно признавали любые инкриминируемые им преступления, лишь бы спасти свои презренные жизни[95].

Удаление из Политбюро Крестинского стало лишь одним из самых первых шагов на пути кадровых перестановок, направленных на изоляцию больного Ленина и Троцкого. Говорят, что причиною разногласий между Троцким и большинством ЦК явились вопросы о перманентной революции, о политике в отношении крестьянина-середняка, о дисциплине розничных цен, о возможности построения социализма в одной отдельно взятой стране и т. п. В действительности идеи Троцкого импонировали всем без исключения «вождям»-коммунистам, мечтавшим о роскошной жизни вельмож среди голодающего и бесправного океана рядовых трудармейцев. Они без особых возражений поддержали подготовленную Троцким резолюцию IX съезда РКП (б) «Очередные задачи хозяйственного строительства», раздел XV которой гласил: «Ввиду того, что значительная часть рабочих, в поисках лучших условий продовольствия, а нередко и в целях спекуляции, самовольно покидает предприятия, переезжает с места на место, чем наносит дальнейшие удары производству и ухудшает общее положение рабочего класса, съезд одну из насущных задач Советской власти и профессиональных организаций видит в планомерной, систематической, настойчивой и суровой борьбе с трудовым дезертирством, в частности – путем публикования штрафных дезертирских списков, создания из дезертиров штрафных рабочих команд и, наконец, заключения их в концентрационный лагерь».

В политике Троцкого коммунистов смущало не это, а кое-что совершенно иное, отталкивающее от него большинство партийных сановников. Приведем для иллюстрации один пример.

На августовском Пленуме 1927 г. Троцкого стали критиковать за то, что он расстреливал коммунистов (понятно, что массовые казни некоммунистического населения никто из большевиков ему в вину не ставил). Троцкий пояснил, что убивал только таких коммунистов, кого считал изменниками. И тут же для примера рассказал следующую историю. Согласно одному из приказов Реввоенсовета, комиссары обязаны были следить за принудительно мобилизованными офицерами и генералами старой армии и, в случае их побега или сдачи в плен, расстреливать их жен и детей, взятых в заложники[96]. Некоторые комиссары, чтобы уклониться от исполнения этого варварского приказа, ссылались на незнание, где находятся семьи сбежавших командиров. Таких комиссаров Троцкий самих телеграммами осуждал к смертной казни. И вот среди этих осужденных на смерть комиссаров оказались два старых большевика, участники революции 1905–1907 гг. Бакаев и Залуцкий. Их спасло заступничество Смилги, который являлся членом Реввоенсовета и хорошо знал их обоих. В итоге и Бакаев, и Залуцкий стали преданными сторонниками Зиновьева в его борьбе с Троцким. Стоит ли после этого удивляться тому одобрению, которым они встречали подзуживания Зиновьева в стенах ЦК относительно Троцкого: «Зачем вы будете эту дохлую собаку держать в Политбюро. От нее смердит!» [97]

И, конечно, Зиновьеву еще до ареста Мясникова пришла в голову мысль, не использовать ли ему самому органы госбезопасности против надвигающейся диктатуры Троцкого. Очень кстати осенью 1921 г. развернулась масштабная партийная чистка в государственных органах и учреждениях, охватившая и ВЧК. Она была задумана для расправы с «рабочей оппозицией». На пост председателя Центропроверкома оказался выдвинут Петр Залуцкий – тот самый, которого хотел расстрелять Троцкий, наиболее полезный из соратников Зиновьева. Один из старейших большевиков, участник революционных событий 1905 г., член ЦК, секретарь Уральского бюро ЦК, Залуцкий обладал колоссальным весом в партии, тем более возглавив чистку парторганизаций. Чистка ВЧК, которая тоже прошла под контролем Залуцкого, «явилась новым шагом к установлению контроля партийного руководства за кадровым составом карательных органов»[98]. В итоге из ВЧК были безжалостно вычищены остатки тех, кто возглавлял эту организацию в период Гражданской войны. Так, например, помощник начальника Экономического управления А. С. Сонье-Даманский, состоявший в партии большевиков с 1905 г., оказался исключен из партии (естественно, с последующим увольнением из ВЧК) как «сомнительный элемент». Дзержинский при поддержке Залуцкого и стоявшего за его спиною Зиновьева «постоянно ломал и перестраивал ЧК и опять снова пересматривал людей, структуру, приемы»[99]. Это открывало путь наверх новым людям вроде Менжинского и Ягоды, которые не знали оперативной работы, зато имели хорошее политическое чутье, вовремя сделав ставку на группировку Зиновьева.

Теперь Зиновьеву для дальнейшей борьбы с Троцким оставалось взять под контроль партийный аппарат.

Зиновьев и Каменев в первых числах апреля 1922 г. добились избрания Генеральным секретарем ЦК, т. е. руководителем технического аппарата ЦК, своего давнего, еще с дореволюционных времен, приятеля И. В. Сталина, рассчитывая использовать своего выдвиженца как противовес Троцкому. Сталин, как они считали, многим был им обязан. Весною 1904 г. тогда еще не Сталин, а И. В. Джугашвили совершил свой первый побег из ссылки и явился в батумскую парторганизацию. Там недоверчиво отнеслись к обстоятельствам этого побега, что вызвало в отношении Джугашвили бойкот парторганизации: ему не предоставляли убежище, не допускали на партийные сходки, препятствовали в собирании денег на выезд из Батума, а когда он попытался принять участие в «маевке» (т. е. отмечании 1 мая), сильно избили его. Потребовалось вмешательство руководителя Кавказского союза РСДРП М. Цхакаи, который как раз в то время искал себе опоры в борьбе с меньшевиками, чтобы Джугашвили смог вернуться к партийной работе в другом районе (Имеретинском), причем Джугашвили пришлось несколько месяцев добиваться от Цхакаи такого решения. Каких-либо источников дохода в этот период он не имел. Так вот, единственным, кто предоставил ему приют на своей квартире, оказался находившийся в то время в Тифлисе Л. Каменев[100].

Впоследствии, находясь в сибирской ссылке, Джугашвили тяжело заболел и очень нуждался в деньгах, которые вынужден был выпрашивать у Зиновьева, направляя ему письма следующего содержания: «Я болен. Надо поправляться. Пришлите денег», «У меня начался безобразный кашель (в связи с морозами). Денег ни черта. Долги. В кредит отказывают. Скверно», «…деньги нужны до безобразия. Все бы ничего, если бы не болезнь, но эта проклятая болезнь, требующая ухода (т. е. денег), выводит из равновесия и терпения. Жду», «Почему, друг, не пишешь? За тебя давно писал какой-то Н., но клянусь собакой, я его не знаю. От тебя нет писем уже три месяца»[101]. После революции Зиновьев и Каменев продолжали считать Сталина своим человеком, который поддержит их в борьбе против Троцкого. Он настолько увлекся работой в партийном аппарате на Воздвиженке, что совсем перестал появляться в помещении своего наркомата Рабоче-Крестьянской инспекции, которым фактически руководил его заместитель, член коллегии ВЧК Варлаам Аванесов.

Вторым секретарем ЦК утвердили Вячеслава Молотова, который на тот момент являлся выдвиженцем Зиновьева. Ему, по существу, поручили руководство деятельностью Оргбюро, которое ведало расстановкою партийных кадров в нижестоящих парторганизациях. Задачею Молотова являлась расстановка на ключевые должности людей, преданных Зиновьеву и Каменеву.

Третьим секретарем стал Валериан Куйбышев. Потомственный дворянин, из офицерской семьи, он все же приобщился к революционному движению, не сумев окончить ни одно из трех высших учебных заведений, в которые поступал. В 1918 г. за бегство из Самары и сдачу города без боя противнику Троцкий собирался его расстрелять, назвав трусом и предателем[102]. Его спасли знакомства и связи в большевистских верхах. Например, он был близко знаком со старым большевиком Андреем Бубновым: тот, будучи до революции работником Самарской городской управы, помогал Куйбышеву, не имевшему никакой специальности, устроиться конторщиком[103]. В нарымской ссылке Куйбышев сошелся со Свердловым. Наконец, младший брат Куйбышева Николай (партийная кличка Кисонька) ценился руководством Красной Армии (вероятно, и самим Троцким) как военный специалист: капитан царской армии, участник Первой мировой войны, он у Троцкого дорастет до командующего корпусом; именно он привлек в Красную Армию вернувшегося из германского плена подпоручика Михаила Тухачевского – будущего маршала СССР[104]. В 1938 г. Кисоньку расстреляют как троцкиста.

Зарядившись таким нешуточным административным ресурсом, Валериан Куйбышев затем несколько лет служил политкомиссаром при Фрунзе на фронтах Гражданской войны, а затем при завоевании Бухары. Как и все другие выдвиженцы группировки Зиновьева – Каменева, он долгое время и слова не смел возразить против авторитета Ленина и Троцкого, хотя смертельно боялся и ненавидел их после истории со сдачей Самары.

Свои способности Куйбышев проявил в 1921 г., когда, будучи членом Президиума ВСНХ (Высшего совета народного хозяйства), с недюжинным энтузиазмом ухватился за один из самых безумных ленинских проектов ГОЭЛРО. Таким образом, именно Куйбышев (вместе с поэтом-песенником Глебом Кржижановским) является творцом одного из главных мифов коммунистической пропаганды – будто большевикам принадлежит идея электрификации России. Якобы по инициативе Ленина в каждом доме зажглась «лампочка Ильича» и т. п.

На самом же деле электротехническое производство являлось одной из самых быстро развивающихся отраслей русской промышленности еще в XIX веке. Массовое производство «лампочек Ильича» (правильнее – ламп накаливания) было начато до Первой мировой войны в Петербурге на заводе «Светлана» («Световая лампа накаливания»), вскоре открылся его филиал в Москве. Стремительно развивалась электрификация городского освещения, железных дорог, городского транспорта, судостроения, электропитание телефонной и телеграфной связи. Основными двигателями этого развития, помимо иностранных фирм, выступили «Общество электрического освещения 1886 г.», «Общество Бакинской электрической силы», московские «Общество электрических центральных станций» и «Центральная электрическая компания». Работы по строительству основных электростанций, предусмотренных планом ГОЭЛРО, были начаты еще до Первой мировой войны: к примеру, Волховской – в 1910 г., Днепровской – в 1912 г.[105] Развитие электроэнергетики в России было прервано революционными событиями, и Ленина меньше всего интересовал вопрос о снабжении лампами накаливания домов обывателей. Его ярость вызывало наличие в стране мелких крестьянских хозяйств, которые не вписывались в политику «военного коммунизма». Он искал путей быстрого превращения многомиллионного крестьянского моря в сельскохозяйственные трудармии, чтобы крестьянин перестал быть собственником своего хозяйства, а стал находящимся на казарменном положении рабочим по обслуживанию фантастических сельскохозяйственных комбинатов, работающих на электричестве.

Поэтому Ленин так ухватился за проект электрификации сельского хозяйства. Выступая в ноябре 1920 г. на Московской губернской партконференции, он бросил лозунг: «Коммунизм – это есть Советская власть плюс электрификация всей страны»[106]. В конце декабря того же года на VIII Всероссийском съезде Советов, утвердившем план ГОЭЛРО, Ленин пояснил: «Пока мы живем в мелкокрестьянской стране, для капитализма в России есть более прочная экономическая база, чем для коммунизма… мы корней капитализма не вырвали и фундамент, основу у внутреннего врага не подорвали. Последний держится на мелком хозяйстве, и чтобы подорвать его, есть одно средство – перевести хозяйство страны, в том числе и земледелие, на новую техническую базу, на техническую базу современного крупного производства. Такой базой является только электричество»[107]. Правда, использовалось оно теперь не совсем так, как до революции. Не для трамваев. Трамвайным депо электричество отключили, а их работников в порядке «трудповинности» бросили на заготовку дров в леса близ строящейся Шатурской торфяной электростанции, которую большевики строили восемь лет и закончили лишь после смерти Ленина. Разбегавшихся работников при этом отлавливали как «дезертиров»[108].

За много лет до прихода к власти в своей работе «Аграрный вопрос и критики Маркса» Ленин развивал ту мысль, что использование электричества в сельском хозяйстве приведет к стиранию грани между городом и деревней, к превращению крестьян в сельскохозяйственный пролетариат, который коммунисты планировали держать на казарменном положении. Отсюда безумная идея электровспашки. С этой целью был создан ряд новых государственных органов с чрезвычайными полномочиями (право внеочередной отправки груза, использование сотрудников других ведомств и др.): Чрезвычайная комиссия «Электроплуг», Бюро по электрификации сельского хозяйства, Электрозем[109]. Итогом их деятельности стало создание электроплуга – уродливого монстра, обслуживаемого пятью рабочими. В октябре 1921 г. на Бутырских полях под Москвой в присутствии Ленина состоялось его испытание. До темноты его пытались протащить по полю, но электроплуг вибрировал, шатался, как будто колебался вслед за генеральной линией партии, и стыдливо зарывался в землю. На этом месте ныне находится улица Руставели, где сохранились остатки памятника электроплугу. От великого проекта Ленина по электрификации России осталась только картина народного художника Н. Овчинникова «Первая борозда» (звание народного художника он получил за пропагандистские полотна «Маевка», «В сельмаге» и др.).

К Куйбышеву Ленин относился отрицательно и мирился с ним исключительно за его заслуги в деле электрификации. Куйбышев в связи с этим был очень озлоблен и на Ленина, и на Троцкого, который его чуть не расстрелял за трусость. Очутившись на заседании Политбюро, где обсуждалась статья Ленина «Как нам реорганизовать Рабкрин», Куйбышев внес предложение напечатать ленинскую статью в единственном экземпляре «Правды» и показать этот экземпляр больному Ленину в Горках[110]. Только отсутствие на Политбюро уехавшего отдыхать Зиновьева и личное настояние Крупской позволили Троцкому добиться опубликования этой ленинской статьи. Все же Зиновьев и Каменев сумели провести на должность главы Рабоче-Крестьянской инспекции Куйбышева, который по совместительству возглавил вновь созданную Центральную контрольную комиссию. Впоследствии Куйбышев проявил себя чудовищным трусом, послушно выполняя на этом посту указания Каменева и Зиновьева, а затем, когда они оказались в оппозиции, – Бухарина и Сталина. Этим он заслужил себе место в Политбюро. Сталин крайне низко оценивал его как работника. Кагановичу он писал: «Тяжелое впечатление производит записка т. Куйбышева и вообще все его поведение. Похоже, что убегает от работы» – и гораздо прямее – Молотову: «Куйбышев может запить»[111].

Пожалуй, главным рычагом противостояния Троцкому Зиновьев и Каменев избрали Дзержинского. Председатель ВЧК вполне разделял взгляды Троцкого относительно построения «военного коммунизма»; Дзержинский даже возглавил Главный комитет по всеобщей трудовой повинности (Главкомтруд) при Совете обороны. Но склонность Ленина и Троцкого к расправе с членами большевистской партии, а также явные претензии Троцкого на единоличную диктатуру после ухода Ленина от дел по болезни привели «железного Феликса» в лагерь Зиновьева и Каменева. Малограмотный Иван Ксенофонтов, не имевший даже начального образования[112], Дзержинского теперь не вполне устраивал в качестве заместителя, и ему дали возможность от него избавиться. Чтобы привлечь главу ВЧК на свою сторону, Зиновьев и Каменев в те же дни (12 апреля) добились перевода Ксенофонтова в подчинение Сталину на должность управделами ЦК, а заместителем Дзержинского через Совнарком провели И. Уншлихта, который доводился жене «железного Феликса» двоюродным братом. Этот Уншлихт прославился тем, что при взятии Вильно занял целый дом, выбросив на улицу живших в нем людей, после чего уселся за стол и доел не доеденный ими обед[113].

С этого времени Дзержинский склоняется на сторону Зиновьева и Каменева, все больше ввязываясь во внутрипартийную борьбу. Одновременно через Ксенофонтова начинают завязываться первые контакты между Сталиным и чекистами. Сталин проявляет интерес к чекистскому руководству, ищет там себе союзника. Ягода пока не подходит для этой роли, ему еще хочется одновременно с оперативной работой заниматься хозяйственными делами, очень уж это прибыльное дело. Но 6 апреля 1922 г., через три дня после утверждения Сталина Генеральным секретарем, Ягода «ввиду перегруженности работой» освобожден от должности управделами ГПУ. С этого момента сама логика событий неумолимо начинает сближать Сталина и Ягоду, хотя для обоих в тот момент это было еще далеко не очевидно.

Однако пути Ягоде к продвижению наверх перекрыты: ГПУ твердой рукой правят Дзержинский и Уншлихт, непосредственный начальник Ягоды Менжинский пользуется их полным доверием, связей в Кремле у Ягоды нет. Оставалась одна надежда: воспользоваться намечающейся заварухой в партийной верхушке. Осенью 1921 г. шеф Ягоды Менжинский отдыхал вместе с Дзержинским на Южном побережье Крыма[114], и Ягода, временно возглавив СОУ ГПУ, начинает получать некоторую информацию о секретах большой кремлевской политики, которая скрыта пока за непробиваемою толщей «монолитности партийных рядов»…

25 мая 1922 г. Ленин пережил инсульт и частичный паралич. Это вызвало оживление среди молодых карьеристов вроде Ягоды: появлялась надежда на перетряску, которая позволит пробиться наверх, поближе к Кремлю. Под предлогом болезни Ленина Зиновьев и Каменев изолируют его на даче в Горках. Зиновьев начинает создавать мощную группировку своих сторонников, расставляя их на ключевые посты. Это, помимо Сталина и Залуцкого, также секретарь Северо-Западного бюро ЦК Евдокимов, председатель Сибирского ревкома Лашевич, первый секретарь Нижегородского губкома Угланов. Все трое в следующем году станут членами ЦК. Ему удалось переманить на свою сторону некоторых видных троцкистов (например, нового наркома финансов Г. Сокольникова, которому в том же 1922 г. Зиновьев тоже обеспечил место в ЦК). Действуя такими постепенными методами, Зиновьев обеспечивал себе поддержку партаппарата и большинства ЦК в борьбе с Троцким. А Ленина он просто изолировал под предлогом болезни.

Ягода оказался очень способным учеником. Едва заболевает Ленин, и он на той же неделе вспоминает, что его шеф Менжинский тоже очень болен (он страдал стенокардией и к тому же избыточным весом) [115], много работает, себя не бережет. Отстранить его от должности Ягода, конечно, не может, но принять на себя его обязанности по руководству Особым отделом – почему бы нет. И в итоге 1 июня 1922 г. Дзержинский подписывает приказ: Особый отдел СОУ отныне возглавляет не начальник СОУ Менжинский, а его заместитель Ягода[116].

Особый отдел курировал Вооруженные силы, возглавляемые Троцким. Значит, Ягода теперь должен стать интересен Зиновьеву. Но для Зиновьева Ягода – слишком мелкая фигура, он вел прямой диалог с Дзержинским. 20 декабря 1922 г. по случаю празднования пятой годовщины органов ВЧК – ГПУ Зиновьев прибыл на Лубянку. «Чрезвычайная комиссия, – говорил он, – краса и гордость Коммунистической партии… Меч, вложенный в руки ВЧК, оказался в надежных руках. Буквы ГПУ не менее страшны для врагов, чем буквы ВЧК». Чекисты восторженно встретили Зиновьева: дружба с ним сулила большие перспективы. С 1 декабря штаты центрального аппарата ГПУ были сильно расширены; например, в СОУ стало теперь целых десять отделов: секретный, особый, контрразведки, транспортный, иностранный, восточный, оперативный, информационный, регистрационный, политконтроля. Теперь чекисты ожидали от Зиновьева, что он проведет через Политбюро и Совнарком возврат ГПУ чрезвычайных полномочий, которые были прежде у ВЧК: несвязанность нормами уголовного и уголовно-процессуального кодексов, возможность внесудебного вынесения приговоров, «расстрел на месте» и проч. Правовед Менжинский тем и ценен был для Дзержинского и Уншлихта, что мог на грамотном юридическом языке вести полемику, доказывая, что органы госбезопасности «потеряли до некоторой степени чекистскую упругость и немного ослабли для ударной работы, так как дела поступают в суд»[117]. Он развивал и отстаивал ту точку зрения, что органы ГПУ должны, как прежде ВЧК, сами выносить приговоры по своим делам и приводить их в исполнение. В этом руководители ГПУ рассчитывали на поддержку Зиновьева, и они нашли с его стороны понимание. Это был не последний визит председателя Исполкома Коминтерна на Лубянскую площадь. Через несколько лет ему вновь пришлось посетить это здание, свидетелем чему явился Вальтер Кривицкий: «Когда-то это был дородный мужчина. Теперь по коридору шаркающей походкой, в пижаме шел изможденный человек с потухшим взглядом. Так последний раз я видел человека, бывшего когда-то Григорием Зиновьевым. Его вели на допрос»[118]. Это произойдет в середине 30-х годов.

Из Кремля веяло тревогою и какой-то зыбкою неясностью. Троцкисты яростно боролись за власть, и временами казалось, что они берут верх. 14 марта 1923 г. «Правда» вышла с крикливой статьей К. Радека, прозванного «золотым пером партии», под названием «Лев Троцкий – организатор Победы». Да и Ленин не сдавал позиций. Периодически состояние здоровья Ленина улучшалось, он возвращался к работе, остро критиковал Сталина по национальному и ряду других вопросов, а в начале 1923 г. письмом сообщил ему о разрыве личных отношений и, кроме того, оставил «Письмо к съезду», в котором требовал от делегатов предстоящего XII партийного съезда отстранить Сталина от должности главы секретариата ЦК. И это было только начало крупных проблем для Сталина. В отсутствие Зиновьева, отдыхавшего в Кисловодске, Сталин попытался предпринять некоторые самостоятельные, не согласованные с Зиновьевым и Каменевым шаги, чем вызвал их гнев. 30 июля Зиновьев направляет Каменеву письмо следующего содержания: «Мы этого терпеть больше не будем… прикрывать все эти свинства я, по кр. мере, не намерен. Во всех платформах говорят о «тройке», считая, что и я в ней имею не последнее значение. На деле нет никакой тройки, а есть диктатура Сталина. Ильич был тысячу раз прав. Либо будет найден серьезный выход, либо полоса борьбы неминуема. Ну, для тебя это не ново. Ты сам не раз говорил то же»[119].

Каменев, впрочем, не отреагировал на это сообщение. Он был всецело увлечен увековечением самого себя путем строительства в центре Москвы некоего подобия Вавилонской башни под названием Дворец труда. Эта пирамида должна была занимать площадь 6 тысяч квадратных саженей (примерно 2,7 гектара) и простираться от площади Революции (бывшей Воскресенской) до Театральной, немилосердно сокрушая все находящиеся поблизости здания, за исключением Большого театра. Этот колосс согласно проекту включал в себя рабочие кабинеты Каменева и его приближенных сотрудников, зал собраний на 8 тысяч человек, два концертных зала на 1200 человек каждый, метеостанцию, обсерваторию, обеденный зал размером со стадион и 300 номеров для «приезжающих». На это циклопических размеров сооружение, предназначенное для проведения «расширенных Пленумов Моссовета», Каменев щедрой рукою выделил 14 миллионов рублей золотом – и это только на первоначальном этапе[120].

Поняв, что от московского Хеопса толку не будет, летом 1923 г. Зиновьев собрал в одной из пещер близ Кисловодска совещание своих ближайших соратников, таких как Евдокимов, Лашевич, Фрунзе, Бухарин. Там обсуждался вопрос о мерах по ограничению влияния Сталина в аппарате ЦК. К счастью для Сталина, на совещание пробрался близкий ему командующий Северо-Кавказским военным округом К. Е. Ворошилов, который сообщил Сталину ход и результаты этого события (оно вошло в историю как «пещерное совещание»). Одновременно Зиновьев предложил Троцкому (через троцкиста Серебрякова) превратить «тройку» в «пятерку» путем включения в нее Троцкого и Бухарина. Повезло Сталину и в том, что Троцкий не пожелал идти на компромисс с Зиновьевым, ответив, что для руководства партией и страною существует Политбюро. Однако под общим впечатлением от «пещерного совещания» дело выглядело так, что карта Сталина бита. В состав Оргбюро были введены Троцкий, Зиновьев и Бухарин.

Ягоде надо было срочно искать в Кремле покровителя, иначе его сместили бы с должности замначальника СОУ ГПУ, как до него смещали других; на кого при таком повороте событий он мог сделать ставку? И через кого вообще мог нащупать связи в Кремле?

Непосредственное руководство аппаратом ЦК осуществлялось в то время Оргбюро ЦК, которое считалось вышестоящим органом по отношению к Секретариату. Именно Оргбюро предварительно решало вопрос о кандидатурах работников, назначаемых на руководящие должности в центральном аппарате ВЧК[121]. Зиновьев, чтобы привлечь в свой лагерь Дзержинского, провел через апрельский Пленум ЦК 1922 г. решение о предоставлении ему места в Оргбюро. Но фактически работою Оргбюро руководил секретарь ЦК Вячеслав Молотов, в период Гражданской войны «один из ближайших сотрудников Г. Е. Зиновьева»[122]. Молотов и Зиновьев были близко знакомы еще до революции и вместе были интернированы в Австро-Венгрии в начале мировой войны. Внук Молотова, В. Никонов, передает воспоминания деда о том, что в первые годы Советской власти он участвовал в ужинах, которые Зиновьев устраивал в «Астории» и во время которых, по существу, решались многие политические и хозяйственные вопросы. По его словам, Зиновьев свысока относился к Молотову, считая его мелкой сошкою, а у Молотова вызывало внутренний протест «барство» Зиновьева. К тому же Молотов не входил в самое близкое окружение главы Коминтерна: к примеру, глава ПетроЧК Бакаев был женат на секретарше Зиновьева Красиной (впоследствии Сталин отправит ее в тюрьму), Залуцкий – на ее сестре, другие фавориты Зиновьева тоже состояли в каких-то брачно-родственных отношениях, в которые Молотов не вписывался[123].