Читать книгу Дальнее небо - Сергей Е. Динов - Страница 4

деревня Подол, Тверской обл., 1997 г.

Старушку звали Глафира Мещерякова. Восьмой десяток лет разменяла.

Жила она в старинной деревеньке верстах в двадцати от питерского тракта. Серые бревенчатые хатки сгрудились на берегу реки Мста[1] и смиренно доживали второй век земного бытия.

Недалеко, казалось, деревенька та была, еже ли на легковушке из Ленинграда ехать, из Москвы-то поближе будет. Триста верст всего.

В городе на Неве, нынче Петербургом вновь нареченном, проживал Николай, сын Глафиры, с женой и двумя детками. Жили не богато – не бедно, холодильник с телевизором имели. Легковушку, правда, так и не завели. Не с чего было заводить. Сбережений, как старались, не смогли скопить, зарплаты хватало на месяц грядущий. Однако, грех было жаловаться. Житье-бытье было сносное, как у многих простых трудяг-горожан, на зоопарки да на кино с детками хватало, на театры по выходным для самих родителей. Квартирка в три комнатки в новых районах, у заводской Обуховской Обороны, досталась семье Мещеряковых в наследство от деда жены, морского офицера да после обмена «однушки» деда со Старо-Невского проспекта, от самой Александро-Невской Лавры. Дети и сами родители, слава Богу, были одеты – обуты, голодными не сидели. Работали супруги Мещеряковы инженерами на секретном заводе. Тянули от зарплаты до заплаты. Как детки народились, в отпуск к Черному морю не ездили, экономию держали. Отправляли внуков на лето в Колпино, под Петербург, к другой бабушке, сварливой, но добрющей теще Николая.

Бабушку Глафиру в Тверской губернии проведать надумали, когда Машутке, дочуре Николая пять годков стукнуло, сорванцу Никитке – семь. Перед школой и решились второй бабушке внуков показать. На заводе супругам дали премию за секретный морской заказ, они и поехали. Утренним поездом – до Вышнего Волочка, дальше – автобусом, так до самой деревеньки и докатили.

Радость случилась от встречи тихая и в слезах. Детки, как с автобуса сошли, всему обрадовались, домикам старым – будто избушкам из сказки, черной речке да зеленому Бору сосновому, что частоколом отгородил другой мир, суетный, шумливый, смрадный. Испугались, правда, малыши да к матери в подол кинулись, когда бойкие гуси, будто жирафы пернатые, на дворе загоготали, гостей встречая, да пестрые попугаи огромные, что петухами оказались, истово заголосили не к часу. Что ж, мол, за злыдни такие крылатые на деревне водятся, в городе таких, отродясь, не видывали. Деток бабушка тут же успокоила, в домик отвела, чаем с ежевикой угостила.

Николай глаза кулаками тайком затёр от умиления, обрадовался, что мать в кои веки увидел. Десять лет одними письмами обходились. Антонина, для бабки – невестка, значит, тоже радовалась, что все радовались.

Славная жена сыну досталась, – подивилась Глафира, таких нынче в округе не сыщешь. Бабы, девки деревенские все больше рыхлые да мясистые пошли, ругливые, крикливые да злющие. А невестка городская, Антонина, гляди-ко, статная, ладная, добрая, улыбчивая, скорая на руку да по хозяйству хлопотливая. С дороги взялась свекрови во всем помогать, супы-каши варить, посуду перемывать, пол мести – протирать.

Глафира тайком на иконки в спаленке перекрестилась, возблагодарила Господа за тихое счастье семейное, сыну посланное, да за деток справных, жену достойную.

Скоренько неделька – другая отдыха пролетела незаметно. Внуки на деревенских харчах маленько щечки наели, мордашки порозовели, городская серость сменилась чумазым загаром. Николай с Антониной по вечерам к реке хаживали, целовались – обнимались, будто молодые, луной – звездами любовались, на пруду крёкот лягушек слушали, запахи вспоминали, крапивы, лебеды, полыни, речной тины да навоза на выгоне, где скотинка деревенская к водопою ходила.

По вечерам Глафира в спаленке за ситцевой занавеской пред иконками и лампадкой тихонько бормотала немудреные молитовки. Особо усердно молилась Николаю Угоднику. Подарил Чудотворец старушке на старости лет праздник душевный, столько долгих лет желанный. Темная, неприметная иконка на полочке под самым потолком стояла еще с прадеда Глафириного. Потолок-то в хатке больно низкий был, Николай, сын который, макушкой упирался, когда в горенку входил.

Икону эту Николка с детства помнил. Лет сорок назад Чудотворец красками да позолотой светился, нынче совсем потемнел-почернел от времени.

С годами не забыл Николай, сын Глафиры, как особо почитали в Тверской губернии Святого, в честь которого ребенком он и был наречен при крещении.

Вот и удумал заранее Николай для матери особый подарок сделать. На секретном заводе сладили ему друзья на печатном станке да на тонкой прозрачной пленке Чудотворца в рост. В одеждах богатых, шитых золотом да с сияющим нимбом вкруг головы. Пленка самоклейкой была. Решил Николай перед отъездом пленку ту на стенку в избе тайком наклеить, чем порадовать мать.

Проводит ранним утром Глафира детей и внуков на первый автобус, всплакнет на прощание, помашет во след платочком да в избу вернется. А в горнице Чудотворец стоит, Глафиру дожидается. Перекрестится мать с порога в тихой радости удивления, поклоны станет класть, а как подойдет ближе, поймет, – сын, значит, Чудотворца наклеил на синюю бумагу, что заместо обоев на стенах избушки была. Старушка порадуется, уважил сын, подумает.

Все сделали на утро супруги Мещеряковы как надо, Чудотворца на стенку в горнице наклеили, детки об том не знали. Родители в избе перед отъездом подзадержались, чемоданы долго паковали. Сонные и смелые Машуня с Никиткой соседских кур по двору гоняли, а бабушка Глаша в огород ходила, деткам и внукам свежую зелень в дорогу собирала, поздний укроп да петрушку.

К автобусу вместе вышли, благо остановка напротив была, близ нарядной избушки, с резными наличниками на оконцах, деревенского умельца старика Игната.

Попрощались коротко, душевно и тепло, женщины всплакнули. Машуня расхныкалась, сорванец Никиток носом зашмыгал. Уезжать городским с деревенской благодати совсем не хотелось.

Но Никитку школа ждала, первый класс, начало, как – никак, учения-мучения на долгие десять лет. Машутку в детский садик собирались отдать, Антонине с Николаем, на работу надобно было вертаться.

Уехали. Глафира долго во след автобусу ладошкой махала, краем платка слезы промокала. Вернулась в избу, дверцу на входе открыла, кухонку мимоходом прошла, и замерла в немой радости: в горнице в утренних сумерках Чудотворец ей явился, туманно сиявый весь такой, первым лучиком солнечным осветленный.

Вот как угадал Николай, сын-то, заранее: принялась старушка истово креститься, поясные поклоны класть. В набожном страхе в горницу не стала входить, прочь попятилась спиной вперед, дверь на замок закрыла и к соседке скорым бегом побежала, тихой радостью поделиться, как Николай Чудотворец к ней в избушку явился. Чудо, стало быть, случилось.

Пока то, да се. Валентину-соседку едва добудилась, та всю ночь на ферме дочери с малыми телятами подмогала, прилегла только под утро. Однако ж, побрела заспанная Валентина из любопытства бабкино чудо глянуть.

В горницу обе сунулись… Но Чудотворца не застали. Ушел, стало быть, Божий Угодник, Глафиру с соседкой не дождался. Стенка у шкафа как была сизой бумагой, выцветшей от времени, оклеена, так и осталась, замасленная, в темных пятнах копоти от керосинки да русской печки.

Расстроилась Глафира, что Угодник ее не дождался, но вида не показала. Побожилась пред соседкой, что было, мол, чудо-явление, вот те крест, было. Трижды в сторону иконы перекрестилась.

Валентина сама верующая была. По воскресеньям, к исповеди и причастию в храм на велосипеде ездила, в поселок, что в шести верстах от их деревни вдоль дубровинской дороги раскинулся. В храме недысь ремонт большой закончили, купола позолотили, узорные кресты поставили. Побеленный пятиглавый собор со свечкой колокольни вновь возродился всей своей древней красотой и величаво возвышался над темными водами озера Мстино вопреки семи десяткам советских лет колхозной разрухи, складской надобности и варварского безбожия.

В тот день заспанная Валентина великодушно простила Глафире недосып и ранний свой подъем. Чаю с каманикой соседки попили. К полудню сговорились да с невеселыми разговорами про тяжкую бабью долю побрели через плотину, в сосновый Бор, по ягоды, – чернику и голубику на варенье собирать. Далеко забрели, аж за Кресты, на Черное болото. Доверху ягод по две корзинки насобирали. Кажись, и впрямь Чудотворец подсобил. Обе усталые, но предовольные из леса вернулись. Глафира больные ноги едва до избушки дотащила, на крылечко присела, расстроилась, что деткам и внукам ватрушки с черникой в русской печи на дорожку не напекла.

На второй день в медпункт на телефон Николай, сын, значится, из Петербурга позвонил, узнать, как, мол, там дела у матери.

Вскоре саму Глафиру к телефону позвали. Чай не в городе жили, все в округе свои, знакомые-перезнакомые с рождения. Деревенские друг дружку привечали и ежели что – подсобить могли. А тут такая малость: старушку с другого конца деревни к телефону позвать. Фельдшерица сбегала, Зинаида, молоденькая, хорошенькая. С ямочками на румяных щечках. Любо дорого посмотреть, полюбоваться. Всем местным ухажерам от ворот поворот давала. Сёму своего, что с деревни Ваваиво, с армии терпеливо ждала. Она-то и позвала Глафиру. Ноги у молодухи не обломались, прогулялась на край деревни. Уж бабка Глаша под вечер ей вареньицем из каманики с благодарностью угостила. Добро на добро, значит, отметилось. Так у праведных людей и положено. Да не всегда получается по нынешним-то злым временам.

Не успел Николай по телефону про здоровье мать спросить, как та про явление Чудотворца заблажила радостно. Зинаида даж растерялась, так на взаправду похоже было. С роду не замечена была старая Глафира в пустых байках-то. Еже ли что говорила, все по совести да по правде.

Посетовала старушка сынку, что Никола Угодник ее не дождался, пока она за Валентиной-то бегала, и пропал.

– Как пропал? – удивился Николай, сын который, по телефону.

– Да так и пропал! – печалилась Глафира. – Стоял у стеночки, седенький такой, нимб золотый светился, а как возвернулись в избу с Валентиной, так и след его простыл.

Промолчал Николай, сильно удивился, конечно. Удивление в нем затаилось, но не надолго. На неделю. Отправили Никитку в первый класс. Дочку Машуню в детский сад Антонина отводила по утрам перед работой, а Николай на субботу-воскресенье опять к матери подался, проведать, стало быть.

На всякий случай, друг его, Николая-то, что работал на секретном заводе, на печатном станке другого прозрачного Чудотворца на плёночке сладил. Денег не взял, по дружбе, значит. Исчез ведь прежний Угодник. Захотелось Николаю вновь мать порадовать, оставить Чудотворца на стеночке в избушке, пусть каждый день старушка святому радуется. Да к тому ж интерес у Николая случился особый: в толк не мог взять инженер, куда ж это первый Угодник на плёночке-то задевался.

Приехал Николай ранним утром, в субботу. Мать-старушка тихие слезы радости пролила. Напоила-накормила сынка своего, к старику Игнату в баньку отвела, напросилась, за пол литра водочки, жгучей, «сельповской».

В телесной и душевной благодати Николай субботу всю и провел, – вспомнить одно удовольствие было. С балагуром Игнатом у речки на бережку посидели, баньку душистую березовыми поленцами протопили. Парились веничками дубовыми до самой до истомы в костях. Николай после парилки в реку у студеного ручья с головой храбро бросился. Выбрался взбодрённым, розовым, как заново народился!

Уснул на диванчике, едва до избушки матери добрел и в горницу заполз. На другой день первым автобусом, семичасовым обратно уезжать надо было, в Петербург, к семье, к вечеру воскресенья поспеть, чтоб в понедельник на секретную работу исправно явиться.

В воскресный день Глафира затемно поднялась, для внучат ватрушки с черникой в печи принялась готовить. Николай, сын-то, с рассветом тихонько сполз с диванчика да на стену образ Николая Угодника вновь наклеил. Глафира гостинчики собрала, провожать сына к автобусу вышла. Совсем нелишняя чудесная радость у старушки случилась. Вроде и жили, получалось, неподалеку. А за десять лет только вот и навестили раз-второй бабушку.

Уехал сын. Глафира в избу вернулась. В горницу сунулась, глядь, опять Чудотворец стоит, сияющий такой, в лучах солнышка утреннего.

Слезами старушка на радостях облилась, крестилась с порога долго, с полчаса, не меньше, в пояс кланялась да молитвы разные, какие помнила, читала. «Отче наш» не счесть сколько раз сказывала. И вновь, на радостях за Валентиной побежала. Та акафист Угоднику знала, читать по-церковному умела. Глафира-то и с очками, уж почитай, лет пять как не видела толком, все будто перед глазами туманом застило.

Возвернулись обе скоренько. Отперли с Валентиной замок на двери… А в горнице Чудотворца как не было, так и нет. Пропал опять. Не дождался. Расстроилась Глафира на этот раз сильно, расслезилась и закручинилась, аж приступ астмы случился. Валентина утешала старушку, как могла. Валерьянку вместе пили. Чаем с ватрушками расстройство душевное закушали, поговорили про разные земные и небесные чудеса. Валентина обещала старушку с собой на автобусе в храм взять, на другое воскресенье. По слабости ног Глафира одна боялась далеко ездить.

В среду сын позвонил, Николай, из Петербурга. Опять фельдшерица за старушкой на край деревни сбегала, к телефону позвала. Опять Глафира попечалилась, что Угодник на минутку явился и пропал.

– Как пропал?! – удивился по телефону Николай во вторый раз.

– Да так и пропал, исчез, – ответила Глафира, – вошла, а он стоит, сиявый такой весь, красивай. Помолилась, за Валентиной побёгла, а он взял и ушел.

– Кто?! – закричал в трубку Николай.

– Никола Чудотворец, Божий Угодник, кто!

– Как ушел?! – возмутился Николай, который сын.

– Да так, взял и ушел… сквозь стенку, видать. Дверь на замок-то заперта была. Как явился, так и ушел, – посетовала Глафира. Валентина в медпункте рядом с Зинаидой стояла, обе головами качали от удивления. Не станет бабка так громко врать. Привиделся ей Святой, значит, ей-ей, привиделся. Чудо, стало быть, на деревне случилось. Радоваться надо. И не беда вовсе, что одна Глафира Божьего Угодника увидала, стало быть, достойнее всех того чудного явления оказалась. Перекрестились все трое, с молодой фельдшерицей вместе, когда в трубке телефона короткие гудки услышали. Оборвалась связь, ненадежная, сельская.

В воскресенье обе в храм ездили. Валентина и бабушка Глафира. Исповедались сельскому батюшке во грехах своих, причастились. Хорошо обеим на душе стало. Славно и покойно.

До вечера чай в избе у Глафиры пили, помалкивали, на стенку поглядывали, где Угодник хозяйке привиделся.

С закатом солнца Валентина домой засобиралась, да ни с того, ни с сего истово креститься стала, на ту самую стену, где явился Глафире Николай Угодник. Сама бабка-то слаба глазами была, но креститься следом начала.

Валентина широко осеняла себя крестными знамениями, кланялась и радовалась, что узрела на стене как бы тень Чудотворца. Этой самой тени и кланялась.

Так и ушла гостья, предовольная, вроде как явление Угодника тож увидала.

Бабушка Глафира осталась в полном неразумении, отчего Валентина так расчувствовалась, даж всплакнула на прощание.

На утро вторника сын Николай вновь из Петербурга прикатил, как дождь в ясный день, нагрянул. Мать-то рада – радёшенька, что сынок зачастил.

Тут и деревенские к избушке глафириной потянулись. Валентина по всей деревне нашептала про явление Чудотворца. Захотелось народу на чудо глянуть.

Впускали в избу по одному. Валентина каждому тень в рост человеческий на стене показывала, многие крестились, старухи и женщины – молодухи, фельдшерица Зинаида среди них. Мужики недоверчиво хмыкали, хмурились, парни и вовсе на минутку в избу сунулись, в чудо не поверили.

Николай за всем этим странным нашествием людским, молча, с удивлением наблюдал, по сторонам оглядывался. Куда могли оба образа Чудотворца подеваться? В толк не мог взять инженер, оттого слегка нервничал. На иконку матери тайком перекрестился. После ухода гостей наклонился, плетеный половичок на полу поправить да под кровать поневоле заглянул. В темной глубине под деревенской широченной кроватью с железными шарами на спинках, трубочки неприметные лежали, из пленки.

Догадался Николай, успокоился, тихо порадовался. Понятно стало инженеру, какое простое чудо случилось. Пленка-то с Николаем Чудотворцем, так вот, начиная с нимба святого, от стены отклеилась, в трубочку свернулась и под кровать закатилась. И первая, и вторая. Бумага на стене избушки – оберточная заместо обоев издавна была поклеена, сизая, блеклая от времени, затертая, вот и замаслилась, прикоптилась от печи русской да от керосинки, что на кухонке за дощатой загородкой чадила. Пленка долго на стене не задержалась, отклеилась. Сверху, от нимба золотого, закаталась в трубочку вниз до самого пола и откатилась через всю избушку в темноту под кровать.

Не стал Николай, сын который, матери про то недоразумение рассказывать. Обе трубочки из пленки сунул в портфель. Пусть чудо простое так и останется для старенькой матери приятным воспоминанием.

Проводила Глафира гостей, последней Валентину, вернулась, – перекрестилась на то место, где, стало быть, Божий Угодник являлся.

Николай три дня отгулов на секретном заводе выпросил, собирался чудо на деревне расследовать, куда это мог дважды наклеенный Чудотворец исчезнуть со стены. А оно вона как вышло. Просто и радостно.

Отоспался за эти дни Николай в тишине деревенской, парного молочка с фермы отпился, что Валентина приносила, и поехал в Петербург с чистой тихой радостью на душе, что и мать лишний раз проведал, да и к простому чуду отношение, какое – никакое, имел.

Бабушка Глафира теперь поклоны и крестное знамение каждый Божий день посылала иконке Николая Чудотворца, что в уголочке на полочке стояла, и к тому самому месту, где Святой ей одной являлся.

И так день-деньской подряд десяток – другой лет. Почти до ста. Такая простая радость старушке жизни прибавила. К сыну, в город на Неве отказалась она ехать. В деревенской тиши ко своему времени и упокоилась с миром душевным.