Читать книгу Дальнее небо - Сергей Е. Динов - Страница 5

станция Леонтьево, Калининская обл., 1975 г.

Дед Макар – вечный солдат и вечный каторжанин.

Горькая житуха за «колючкой» для Макара с Гражданской войны началась в СЛОНе.[2] Лагерь такой на Соловках, где при царе монастырь с монахами был. Новая власть монахов постреляла, трудовой лагерь для народа устроила, чтоб не забывали, значит, кто в стране Главный. Звезды на купола поставили. Но креститься пятью перстами по-новой не стали. Верили во всемирный «пролетарьят» и совхозную жизнь. Верили долго, лет семьдесят. Но не все.

После боев с Врангелем в Крыму, по случаю легкого ранения отлеживался героический боец Макарка в госпитале. Тут-то на него старший дружок и донес кому надо, за веселые байки про французиков, с которыми Макарка воевал у местечка Мурмелон во Франции. Так юнца Макара прям из медсанбата на Соловки и занесло. Не по нраву новой власти пришлось, что мальчишка за царя-батюшку во Французии воевал, хоть и супротив германцев. Раз воевал за царя, Веру и прошлое Отечество, значит, беляк, враг революции и новой страны Советов.

Макарке в ту пору шестнадцать годков от роду было. Пацан-пацаном. На Гражданскую за энти самые рабоче-крестьянские Советы Макар по доброй воле воевать пошел. Поверил мальчуган в «светлое завтра для всего трудового народа». А ему не поверили, стало быть, бывшему «беляку». Посадили. Потом, правда, через годик отпустили. Кому-то надо было воевать на лютом морозе с финским трудовым народом и отнимать у финнов кусок родины для нужд мировой революции.

С четвертой войны Макара на Севера отправили надолго. Двадцать с лишком лет он тяжкую зэковскую ламку «тянул». Пять лет рубил кайлом пещеру в вечной мерзлоте.[3] Шахту ледяную, с катакомбами. Для сохрана для всей страны Советов «стратегического запаса», стало быть, – тушенки и рыбы. Ледник такой зэки кайлом рубили для всех остальных советских людей, на случай атомной войны. Агроменная такая ледяная кишка-пещера вышла. Тысяч на сто загубленных душ потянула, никак не меньше. Все там, бедолаги, остались. В мерзлоте, во льду вмороженные, будто фрески мучеников в назидание потомках о зверствах нквэдэшников. Да кто ж за Северным полярным кругом такое ужасающее свидетельство узрит? Редкие путешественники, промысловики да полярники.

Дед Макар в таком ужасе выжил. Каким чудом? Одному Богу известно.

Когда Главный-то с трубкой помер, в пятьдесят третьем, многих без вины виноватых зэков отпускать на волю начали. Но не всех и не сразу. Только тех, кто выжил. Да и то, этапами да эшелонами гоняли по всей стране родимой. Дед Макар аж до Берлага[4] добрался. Шутил, что в «медвежьей берлоге» от расстрела отсиделся.

Грустно и тошно было Макару за всю такую свою долгую каторжную житуху. По 58-ой статье маялся, как враг народа, в 58-ом выпустили его на волю. А в 53-ем главный его враг помер. Для кого как, а для Макара так. В Усатом он главного своего врага узрел. Против него и молился. Двумя перстами осенял себя крестными знамениями. Из староверов «вечный сиделец» был, еще по прадеду, Акепсиму Серапионовичу.

Ночами Макар на дощатых нарах шепотом молился, своими немудреными словами ко Творцу обращался. Молитвы правильные не помнил. Юнцом в город удрал. На Первую Мировую войну подался. Потому и крестился двумя перстами, как прадеды учили. Никто ж не объяснил, как по-новому креститься надо и верить.

Лежал, бывало, Макар на нарах без сна после молитвы, а сон не шел до самого утра, и думал Макар непростые думы свои. Человек он был простой, безо всякой хитрости и размышлял немудрено: какой же он, Макар, враг с тем самым народом, который по лагерям сидит. Что он такого плохого сделал народу, который не в лагерях, а на свободе живет себе, трудится? Лет десять думал, ответа не нашел. Выходит, ярая и несправедливая власть виновата, раз свой трудовой и прочий люд тыщщами в оврагах, как скотину, стреляет, гноит «мильонами» за колючкой, как зверя, в лагерях. А главный у власти кто? Он – Усатый. Стало быть, он и виноватый, раз такой черный беспредел в стране Советов устроил.

Дед Макар за эту самую новую власть «рабочих и крестьян» Гражданскую прошел, на Финской замерзал, на Отечественной год от Бреста отходил, по лесам да по болотам. За то и в шрафбат угодил. Тогда и посадили Макара во вторый раз. Щас не верят в такую великую глупость и дурь. А тогда сажали, да, сажали всех, кого ни попадя, даже если в плену не был, но по своей землице отступал, где уж фашисты прошли. Да ладно бы без порток драпали, как трусы иль предатели презренные. Нет же. Боец Макар при винтовке к своим вышел, в старой гимнастерке с петлицами пехоты – с малиной в черном канте,[5] чист, как был, душой и совестью. Герой-героем, да и только. Так нет же. Герой то герой, да не у нас в стране родимой разных Советов.

В землянке на передовой особист, с железной фиксой во рту, «отступленцев» по одному на допросах привечал. Заместо «здрассте» на Макара наорал, печать предателя Родины с порога навесил, да еще труса и подлеца в протокол приписал.

Макар дедом тогда еще, конечно, не был. Мал ростом, но крепыш, широк в кости и плечах. Ох, и силен был мужичок. По фронтовым дорогам побродил, силушку с рождения данную утроил. Финскую войну на своем хребте блин чугунный от миномета по снегу таскал, тяжеленный такой, будто жернов мельничный, каменный. Тяжко было мальчишке Макару чугун на два пуда одну войну на себе протаскать, а в другую – от Бреста пушку «сорокопятку» с артиллеристами по болотам волоком, на руках вытаскивать.

За предателя, труса и подлеца Макар вспылил да особисту фиксу и все передние зубы одним махом-то и вынес. Расстрелять Макара могли сразу. С нагана. Тут же в овраге кончить. Не успели. Особист струхнул первым, в землянке под палятями затаился. Фашисты бомбить вовремя нагрянули, на «юнкерсах». Черные «лапотники» такие прилетели, наглые, с воем да с жуткими сиренами. Понятное дело, «отступленцы», от страхов и ужасов, кто куда по щелям попрятались. Всю передовую фашистяки перепахали. Сотни полторы человечьих жизней с землей смешали. Следом немчура с танками и танкетками накатила, окопы утюжить стала. Макар из-под земли выбрался да с остатками «отступленцев» гранатами от всех танков отбился. Штук десять пожег, может, больше. Кто ж считал? В начале войны у немцев тяжелых утюгов, «тигров» да «пантер» мало было. А ихние легкие железяки горели за милую душу, как ведро с бензином. Хотели фашистяки с наскока Рассею – матушку подмять. Ан, нет! Не тут-то было! Напоролись на твердый характер русский. Такие, как Макар, бойцы простые тыщщами на пути германцев неприступной стеной вставали, пока живые, а за мертвыми новые стены из русских людей вырастали.

Так вот. Как немец-то назад откатился. Наши-то из – под земли выползли, кто жив остался. Глянули, – особиста в землянке в куски разнесло, по бревнам наката размазало. Бомбой иль гранатой. Вражеской иль своей. Никто не видал. До того ль было? После боя всех «отступленцев», кто без ран, построили и в батальон определили. В штрафной.

Под конец войны Макар снова от искушения не устоял, когда уж фашиста из Рассеи гнали. Нет, кулаками в тот раз не махал. Шею свернул, другому такому же особисту, что ребят его пострелял. Мальчишки тогда в атаку по команде не встали, в окопы вжались и лежали себе по уши в земле. Кому ж умирать охота от свинца вражьего, что скосил весь бурьян пред траншеями? Хоть бы, перед атакой, пушками да снарядами фашистов поднакрыли, а уж следом – живой люд на смерть бросили. Так нет же! Пушки далеко за станцией спрятали, а жизней «штрафных» на бранном поле не жалко.

Особист сам в блиндаже спрятался, орал благим матом да из норы наганом помахивал, а мальчишки в окопах лежали да землю грызли от ужаса. А куда вставать было, когда пулеметами бурьян да траву на поле косит, будто косами – «литовками»?

Пока отважный Макар в одиночку на пузе по лощинке ползал, пока гранаты совал фашистам в бункер с пулеметами, – пьяный особист остаток взвода и положил.

Макар вернулся с малой победой – фашистский бункер взорвал, десятка два немчуры в бетонном склепе похоронил. А как приполз обратно к своим, глянул в окоп, почернел лицом, и энтому шибздику из НКВД шею-то в окопчике тут же и свернул, легко, как курёнку недорезанному. Откуда чего потом политруки армейские прознали? Верно, глаза у Макара страшные были, белые. И пальцы черные в кулаках хрустели. Догадались. Юные солдатики, с дырками в затылках, вповалку по траншеям лежат. А особист в теплом блиндаже головенку на спину запрокинул, кадыком наверх. Один Макар сидит себе в окопчике живёхонький, но черный с белыми глазами да самокрутку яростно дымит. Особисты со штаба фронта тучей налетели да так ничего доказать не смогли. А свои не сдали.

По злобе и догадливости особисты могли Макара в ту ночь втихаря кончить. Но другие бойцы за героя вступились. Так выходило, что Макар в одиночку бункер с фашистами взорвал, наступлению полка дорогу открыл.

Недельку-другую погулял свободный Макар в атаки, но, для общего, заведенного «советами» порядку, все же срок герою навесили. Политруки и особисты придумали глупость – глупостью: «по законам военного времени», да еще разную-прочую муть приписали. Даж тошно вспоминать.

Выходило, что свирепое молчание Макара в том окопе лет на двадцать потянуло.

Так и поехал боец Макарка на дальний Север, в мерзлоте холодильник рыть. Прям с войны и поехал. Мог бы еще повоевать. За Родину. Вот же, что обидно-то Макару было. Великую победу герой на Колыме встретил. Победу над фашистом за колючкой отметил. А солдат-то он был отважный.

Потому на Север ах и выжил. Блатным пару раз зубы выносил, прям с фиксами железными. Опыт-то у Макара на кулаке большой был, с фронта. Зэки Макара уважали, и те, и другие. Кто по 58-ой тянул, как враг народа, кто по уголовке сидел. Уважать-то – уважали, но на прочность бойца испытывали. Не раз урки Макара на финку сажали, руку ломали. Живучий оказался. Отлежится в лазарете. Дырки в животе заживут. И опять – за свое, гордое и независимое. Спину не гнул. Как есть один в поле воин. Выжил.

После всех своих долгих мытарств по лагерям и зонам любимой Родины вернулся Макар в старинный свой Волочок. Вышний который, райцентр, откуда на четыре войны уходил. Родня, понятное дело, вся давным-давно поумирала. Избу, где батяня с мамкой Макарку родили, где еще дед Евлампий и прадед Акепсим при графьях жили, ту самую родимую избушку в деревеньке, что у озера притаилась, – местные Советы у семьи Макара давным-давно отняли. Алкашам отдали. К чему крепкий пятистенок врагу народа оставлять?

Ох, как зол был Макар на Советскую Власть! Люто. Но молчать научился. Напросился в родную избу на постой у энтих самых алкашей, которые не враги народа. А те – с кулаками на хозяина, гнать вздумали прочь. Макар, понятное дело, алкашей за шиворот во двор вынес, штабелем к изгороди сложил. Но в живых оставил. Избу сжег.

Где только по тюрьмам, лагерям и зонам после пожара опять не сиживал Макар! До острова Сахалин добрался. А дальше некуда было. Дальше – Америка. В Америку не отпустили, там слишком хорошо, по людским слухам, и в то время было. Да Макар бы и не поехал. Он и так – голь перекатная, ни угла, ни двора, лишь котомка за спиной, а без родимой землицы, как былинка без корешков, – нигде бы прижиться не смог.

Выпустили Макара с лагеря уже глубоким стариком. Отправили с Сахалина, с Богом. Так пухлощекий юнец- чекист и сказал: иди, мол, старик, с Богом. Забыла Власть, за что сажала. Архивы у них там разные сгорели со справками. На генералов не все доносы находят. А тут такая мелочь людская – отставной солдат, рядовой боец. Отпустили, отправили бойца Макара восвояси. Он опять в свой родной Волочек подался.

В Вышнем, понятное дело, Макара не ждали. Пенсий вечному зэку не положено было. Иди, мол, посоветовали в сельсовете, сторожи амбар с крысами, за трудодни, за палочки в «амбарной» книге учетов. С голоду, поди, не подохнешь, уголовник замшелый.

Однако ж, дед Макар не таков был, чтоб после стольких жизненных мытарств сдохнуть, как пес, под чужим забором. К родному пепелищу на озеро двинулся. Там себе домишко и сложил, бревнышко к бревнышку. Сенцы да палати, два оконца да печь. Мал теремок да мил и пригож – пристань для вечного бродяги.

Сначала было местный сельсовет выяснять начал, кто, мол, такой да откуда. Почему без бумажки-разрешения построился? Дедушка Макар не только с виду ярый стал. Вечный каторжанин, заматерелый зэк, какой никакой. Чуть что – злой-презлой становится. Глаз выпучит, лошадиные зубы стиснет да оскалит. Скулы ходуном ходят. Страшно становится. Тетка с сельсовета пугливая попалась. Справку нужную на другой же день со страху каторжанину выписала. Оставили Макара в покое. Он и пообмяк, поуспокоился слегка, рыбалкой да грибами занялся.

На небо начал креститься. Ранним утром еще до восхода солнца и к вечеру, после захода. Крестов-то на храмы так и не возвернули. Вот на кумачовое небо Макар и крестился. Утром и вечером свои молитовки, немудреные, читал-перечитывал.

Побродил как-то дед Макар по округе, на часовенку набрел. В поселке у художников часовня-кроха из бревен чудом у самой дороги сохранилась. С Мариинки еще стоит, обитель для убогих такая при царе была поставлена. Дак и у той часовенки один штырь без креста на маковке торчал. Деду Макару крест на часовню ставить запретили. Сельсовет, в один голос, строго-настрого запретил. Художники с дачи тоже за крест просили, письма в столицу писали. Не разрешили. Рано еще было. До крестов ли Советам? В деревнях власть не торопилась паспорта колхозникам выдавать. По справкам жили. Куда там кресты вернуть на церквы?! Большевики ведь так и не додумались за семь десятков лет, чем, кроме пьянства, простой народ в нищете смирить.

А часовенка, кроха такая, стоит себе второй век, красуется, любо дорого посмотреть. Как цела-то – целёхонька осталась? Всё в округе Советы порушили. Церквы пожгли, храмы взорвали. А тут малая часовенка у дороги в сиреневых кустах затаилась. В поселке Солнечном храм, правда, тож сохранился, безголовый стоял, без куполов. Взорвать не смогли, стены шибко толстые, кладка больно прочная оказалась. Тогда склад совхозный в храме устроили.