Читать книгу Опись имущества одинокого человека - Сергей Есин - Страница 3

На даче у меня – это 100 км от Москвы, 6 соток, пяток яблонь, теплица, три или четыре грядки, дом с террасой – висят два живописных портрета. Да, настоящая живопись: рисунок, масло, лессировка, движение кисти. Мне это совершенно определенно видно. Один портрет – оба сделаны по фотографиям – выполнен на дереве, некий аккуратно вырезанный медальон. На нем – я. Скорее всего, сделан он по фотографии в журнале «Юность», об этом я, возможно, расскажу в свое время. А вот и другой портрет. Чтобы быть совершенно точным, как в музее, приведу размеры, я их только что снял столярным деревянным метром: 36х27 см. На этом втором портрете изображена неизвестным мне художником – ясно только то, что он был зэком, – мама. Фотография, с которой был сделан портрет, мне доподлинно известна: маме где-то тридцать, может быть, чуть за тридцать лет. Она в расцвете своей женской красоты. Русское лицо, светлые большие глаза, волосы, причесанные на прямой пробор, и замечательное ощущение уверенности. Деревня иногда давала такие редкие по благородству типы.

После ареста отца в 1943 году, примерно через год, уже после того, как его осудили по знаменитой статье 58.10 и отправили в место «отбытия наказания» в Щербаковские лагеря (нынешний Рыбинск), между отцом и мамой началась интенсивная переписка. Как уж она шла, через обычную почту – скорее всего, нет, а через какие-то оказии, через добрых людей, через подкупленных охранников или освобождавшихся уголовников (лагеря – это всегда не только отсидка, но и сфера движения) – как шла эта переписка, я не знаю. Но я постоянно видел и толстые конверты, и большие листы бумаги, покрытые синими буквами витиеватого отцовского почерка, и ночью, просыпаясь, видел маму, что-то пишущую под абажуром за обеденным столом. В то время она могла писать лишь жалобы в суд – нас, после ареста отца, выселяли из квартиры в Померанцевом переулке – или письма отцу. Наверное, с одним из ответных писем попала в Щербаковские лагеря и ее фотография, еще довоенная.

О том, как отец, блестящий оратор и юрист, устроился в лагере, я где-то уже писал. Ни больше ни меньше он стал официальным лагерным юрисконсультом и одновременно – авторитетом на зоне. Мамин портрет, выполненный кем-то из зэков, сохранивших в лагере свои навыки художника, прибыл именно с берегов Рыбинского водохранилища. Я хорошо помню, что первоначально портрет довольно долго лежал свернутым в небольшой рулон на буфете, сверху. Как-то мы с братом затеяли в нашей комнате на улице Качалова драку, это был уже, как минимум, мой официально третий или четвертый в Москве адрес. Из Померанцева переулка нас, семью репрессированного, уже выселили. Итак, драка – я был и младше, и слабее, я схватил, защищаясь, этот рулон, но брат отобрал его у меня и принялся им бить меня по голове. С тех пор на портрете, висящем сейчас в очень красивой, отливающей перламутром строгой раме, появилось несколько полос осыпавшейся краски.