Читать книгу Письма времени - Сергей Городецкий - Страница 3

Июль 1975 г.

Сначала дорога долго петляла среди соснового леса, затем пошла в гору и, сделав резкий поворот влево, вывела к небольшому песчаному обрыву, укрепленному корявыми корнями невысоких крепких сосен. Внизу, под ним, шла молодая березовая поросль, а за ней, дальше к горизонту, темной пушистой зеленью холмился лес и виднелись разбросанные вдалеке домики, казавшиеся отсюда игрушечными. За ними, к северо-востоку, небо темнело, постепенно переходя в ночь, сливаясь на горизонте с землей. По другую сторону шоссе шел редкий сосняк, с седой местами подстилкой из мха и лишайника, дальше, за ним, по глубокому, однообразному шуму и прохладному, влажному воздуху ощущалось море. За обочиной, отделяя ее от леса, тянулась, переплетаясь, ржавая, впившаяся в сосны, рваная местами, колючая проволока, на редких бетонных столбах висели красные, облупившиеся таблички, на которых проступало: «Стой! Запретная зона». Небо светлело в эту сторону, на юго-запад, виднелись уже на нем первые звездочки и вскинул свои рога прозрачный белый месяц.

Странно. Судьба забросила его именно в эти места, в солдатской форме, за рулем зеленого армейского грузовика. Здесь знакомо все. Каждый камень на берегу моря, каждая тропинка в лесу, каждое старое дерево, сосновый, пьянящий воздух, запах смолы, гниющей тины, шелест сухой осоки, зовущий вдаль горизонт, где море сливается с небом… И все это вызывало чувство щемящей, тупой тоски, которая, оставаясь где-то в глубине души, никак не могла выйти наружу, как будто все, что видели глаза, было бесконечно близким, но чужим, а он – совсем не он, а кто-то другой. Что было виной тому – военная форма, раздвоенное лобовое стекло перед глазами, молчаливый, грузный прапорщик, сидящий на сидении рядом? Или просто нужно было время, чтобы опять соединиться со всем этим?

А может другое. Наверное тогда, где-то глубоко внутри начало ощущаться «нечто» непонятное и бесформенное пока, но сильное уже, вбирающее в себя как губка все внешнее и не дающее выйти наружу тем простым чувствам тоски, ностальгии.

Здесь прошло его детство. Но тогда, за стеклянной перегородкой отделилось от настоящего все, что ушло и никогда не вернется. И сейчас, чем дальше отодвигалось прошлое, тем яснее, настойчивей поднимались оттуда, из глубины отдельные, до боли знакомые видения, ощущения, чувства той, уже прожитой жизни, почти физически ощущаемой теперь. Как будто все возвращается. Отдельные картины складываются в ряд, и может перед самым концом все вернется. Но тот мальчишка останется там навсегда и лишь частью повторится в другом.

Сибирь. Белые стены. Белая дверь. Белая решетчатая кровать. Мужчина в очках. Мама. Снег. Дремучий лес, где кедры и медведи. Досчатый сарай. Куча угля. Тонкий лед на луже. Мокрые ноги. Магазин игрушек, зеленые вагончики на полке. Немка, немецкие стишки, манные оладьи. Серо-зеленый грузовик, вещи. Желтые стены вокзала, оса, вагон. Большое окно в темном парадном. Решетка лифта. Человек в длинном синем пальто и шляпе – мой дедушка.

Темный длинный коридор. Прихожая, освещенная старинным светильником, висящим где-то под самым потолком. Слева на стене подвешен старый немецкий велосипед. По коридору можно бегать, можно ездить, отталкиваясь ногами, на железной машине, скрипящей колесами. Из прихожей налево – комната. Там живет соседка, швейная машинка которой непрестанно стучит. В конце коридора ванная с газовой колонкой. Когда открывают воду, синее пламя вырывается из круглого отверстия, производя звук, похожий на маленький взрыв. Если идти налево, то попадешь в кухню, большую, стены которой крашены светло-желтой краской. В небольшой проходной комнате перед кухней стоит буфет с множеством ящиков и дверок, а так же репродуктор и стол, покрытый синей в клеточку клеенкой. На нем иногда пьют чай, завтракают. На нем стряпает няня Агафья Ефимовна. Она добрая. Она никогда не сердится и всегда успокаивает теплой своей рукой, когда тебя наказывают. За окном, рядом с газовой плитой воркуют голуби. Они сидят на большом деревянном ящике, который торчит на улицу и в который складывают продукты. Серая стена напротив уходит куда-то вниз. Смотреть туда страшно. Туда упал кот Кузьма. Он охотился за голубями. Его принесли живого и долго выхаживали потом.

На стене в проходной комнате висит большое треснутое старое разрисованное блюдо. Когда все затихает, и за окном темно и холодно, блюдо издает монотонный дребезжащий звук. Считается, что так потрескивает мороз. В верхней части окна мерно завывает вентилятор. От его завывания хочется залезть под одеяло, свернуться в клубок и заснуть.

Напротив кухни направо по коридору – большая светлая комната, именуемая спальней. Там стоят две белые старинные кровати, белый шкаф, белые кресла, два ночных белых столика, застекленный белый шкафчик, в котором стоит разноцветный хрусталь и серебренная чайная посуда. Все это называется белой мебелью. Высокая балконная дверь плохо закрывается, и ее заклеивают на зиму. На столике стоит аквариум, в котором плавают рыбки, и среди них одна большая – золотая. Из спальни – дверь в кабинет. В кабинете все заставлено шкафами с книгами. Книг очень много, они не умещаются на полках и лежат стопками на полу за большим дубовым письменным столом. За столом сидит дедушка. Он все время что-то пишет. На столе множество разнообразных вещей. Это старинные медальоны, фигурки из слоновой кости, корни деревьев, обработанные так, что превратились в загадочных животных, старые фотографии в темных рамках и много другого. Но самая интересная из вещей – тяжелый осколок артиллерийского снаряда, в который вставлен настоящий артиллерийский снаряд меньшего размера. Этот снаряд можно раскрутить. Внутри его лежат пыльные чугунные шарики. Но делать это лучше тогда, когда дедушка уходит.

Иногда в кабинете появляются люди. Они садятся в глубокие черные кожаные кресла и о чем-то долго громко говорят и спорят. В это время в кабинет заходить нельзя. Нельзя кататься по коридору на железной машине.

В коридоре, между кабинетом и столовой на столике красного дерева стоит черный рогатый телефон, который часто звонит. Под телефон подложен синий шерстяной берет. Так посоветовали телефонные мастера – некие молодые люди, которые часто приходят и проверяют что-то внутри телефона. Они вежливо разговаривают и советуют не убирать телефона с синего берета.

В столовой обычно в семь часов вечера накрывают обеденный стол. Здесь стоит маленький кабинетный рояль, на котором можно бренчать. Если круглый обеденный стол накрыть покрывалом, свисающим до самого пола, то получится дом, в который можно залезть, в котором темно и уютно.

Когда бывает Новый Год, в столовой ставится елка. Она помещается в ведро с песком, которое покрывается белой скатертью, как будто это снег. Под елку ставится Дед Мороз. Дед Мороз дарит всем подарки на Новый Год. За его плечами мешок, из которого торчит вата. Подарков в его мешке нет. Самое интересное, когда начинают украшать елку. На макушку прикрепляют большую красную стеклянную звезду, а на ветки развешивают всякие игрушки: белочек, зайчиков, самолеты, мельницы, шары, маленьких Дедов Морозов, Снегурочек, длинные стеклянные бусы, гирлянды. В день перед Новым Годом по всему дому разносится сладкий запах приготовляемых пирожных. Пышные, золотистые эклеры достают из духовки и начиняют заварным ванильным кремом, а затем прячут в холодильник. Остатки крема разрешается доесть. Подарки приносит настоящий Дед Мороз и кладет под елку. Очень хочется увидеть настоящего Деда Мороза, но он всегда приходит, когда спишь…

Маленький четырехлетний мальчик осторожно спустился с крыльца и пошел, приминая сандаликами молодую зеленую травку, пробивающуюся сквозь прошлогодние бурые листья, к высокому, как ему тогда казалось, забору, сделанному из досок-горбылей с заостренными сверху и впившимися в землю внизу концами. Он нашел щелку побольше и приложился к ней глазом. Там ему открылся маленький мир, состоящий из грунтовой дороги, небольшой поляны, молодого леска за ней и уводящей вглубь его тропинки. Мальчишка был одет в шерстяную кофточку по причине прохладной еще погоды, и короткие по щиколотку брючки. Бледное, худое личико с тенью под глазами говорило о том, что появился он здесь совсем из другого мира, чуждого солнечному свету, чистому, пахнущему лесной прелью воздуху, шуму сосен и далекому, пока еще не виданному им морю.

Зона была запретной. По утрам, до завтрака в соснячке напротив можно было за несколько минут набрать кружку черники, чтобы съесть с утренней кашей. Каша от черники становилась фиолетовой. Днем можно было играть в деревянный большой грузовик. Кузов его до верху наполнялся (в качестве груза) небольшими крепкими темноголовыми боровичками. Искать их было несложно: черные головки повсеместно пробивались сквозь россыпь сосновых иголок.

Море. Сухой камыш, спутанная колючая проволока вдоль берега, домики из мокрого песка, отшлифованные прибоем осколки стекла – стеклянные камушки.

На берегу частенько находили трупы – утопленники или еще кто. Тогда в поселке появлялись зеленые военные машины. Военные машины сворачивали по песчанке к заливу. Солдаты следили за тем, чтобы никто не выходил за ворота.

Осеннее небо было синим, глубоким. Солнце уже не растекалось по нему, а светило обособленно, лаская последним теплом стены домов, потрескавшийся асфальт улиц. Высокие серебристые облака, как будто белые стаи, уплывали куда-то вдаль.

Из листов старого зеленого картона при помощи скрепок и кнопок делался самолет с прорезью вверху, чтобы можно было сесть в него. Собирался и складывался провиант – сухой хлеб, печенье и пр. Потом, когда все было готово, мальчишка садился в него, и картонный самолет поднимался с балкона и, пролетев над Скороходовой, взмывал ввысь, выше серых и желтых домов, ржавых крыш, выше трамвайных проводов, трамваев, дымящихся заводских труб – в небо, и все, все оставалось внизу навсегда, безвозвратно. Дома делались маленькими и скоро совсем исчезали, внизу желтеющим пушистым ковром стлался лес, блестело на солнце море, просторное и спокойное. Вот он – этот упругий, свежий ветер, бесконечное счастье полета, навстречу далеким, неведомым странам и белоснежным городам, которые, казалось, уже виднелись сквозь голубоватую дымку… Навстречу далекой и неясной пока мечте.

За окном – застывшие белые деревья. Сквозь густую вязь заиндевевших веток в серой изморози – оранжевый, низко висящий шар. Из длинных труб вертикально вверх поднимаются клубы белого пара вперемешку с черным дымом.

У меня температура. Мама на работе. На подушке – «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии» Аксакова. На полу стружки и наполовину сделанный ружейный приклад. Сам он на кровати, а мысли и душа где-то далеко в лесу, где такие же белые деревья, где белый пушистый снег на широких еловых лапах, и на далекой одинокой березе видны темные пятна – тетерева. К ним надо подбираться осторожно, чтобы не спугнуть.

Только что сделанный и еще не испытанный самопал. Приклад из сосновой доски, к нему примотан ствол – стальная трубка, заплющенная с конца и залитая в этом месте свинцом. Сверху пропилено запальное отверстие. Заряд усиленный – на пробу. Приклад к плечу, правый глаз вдоль ствола, за ним видна цель – тетрадный листок, пришпиленный к забору. Спичка у запального отверстия уже вспыхнула, но что-то заставило его убрать приклад с плеча и вытянуть руку. Отдача чуть не вырвала ружье из руки. Но пламя полыхнуло почему-то из другого – заплющенного конца. Ничего не произошло. Рука еще держала раздробленный приклад, дерево почернело, а там, где должно было быть запальное отверстие – не было ничего, кроме цветочка разорванного ствола. Что-то теплое скатилось с виска, беззвучно упало с снег, потом еще и еще. Кровь. Царапина, пустяковая царапина от вылетевшего из ствола свинца, которым он был залит…

Птички не улетали и подпустили совсем близко. Порох – спичечные головки, дробь – мелко настриженная проволока. После выстрела одна упала. Маленькая, серые крылышки, желтое брюшко. Она была жива. Черные глаза-бусинки смотрели удивленно. «Зачем ты?» Видимо, ее просто оглушило – заряд был слабый. Но Колька сжал ей горло. Лапки и крылышки затрепыхались, тельце забилось в конвульсиях. Но он еще крепче сдавил ей горлышко и, чтобы быстрее довести дело до конца, – щелчки в голову.

– Ать, ать. – Ему было интересно и смешно. – Ать, ать!

Потом она затихла, только крылья мелко-мелко дрожали, глаза потухали, затягивались белесой пленкой…

До сих пор и на всю жизнь будет перед глазами и тупой иглой в сердце этот маленький, бессмысленно убитый комочек жизни…

Он прощался с морем и здоровался с ним.

«Здравствуй, море», – говорил он ему, когда оно появлялось сквозь сосны. «До свидания, море», – говорил он ему, уезжая. Почему он так любил его? Что тянуло его к морю? Тогда он не понимал и не задумывался над этим. Понял потом – великие дальние дали, светлые страны, мечты.

Волна усиливается, ветер гонит ее вдоль берега, тонкая капроновая нить впивается в руку. Лодку несет, перемет тащится за ней, цепляясь грузом за подводные камни.

– Все, отпускай!

Веревка, к которой привязан груз и кусок пенопласта, облегченно извиваясь, пошла в глубину. Ее было с запасом. Но она все опускалась и опускалась. От поплавка лодку уже отнесло, и тот, как бы чувствуя свою безнаказанность, вдруг стал боком и, влекомый грузом, исчез в глубине. Лодку несло от берега, ветер усиливался. Но беда не приходит одна: весла, предательски соскользнув с бортов, давно уже плыли сами по себе.

История закончилась тем, что в конце концов, когда их давно уже несло в сторону Финляндии, на землечерпалке, качающей песок со дня Финского залива, заметили фанерную плоскодонку и двух малолетних дураков, машущих руками.

Сельмаг. Светло-зеленая облупившаяся краска. Груды ящиков, битое бутылочное стекло, пробки, окурки. Они подбирали окурки, просматривали пустые сигаретные пачки, иногда находили там по нескольку штук. Сразу за магазином начинался лес. Там, за разросшимися кустами бузины и сирени они учились курить. Там же собирали пустые бутылки, сдавали продавщице, а старшие товарищи покупали вино, наливали им. Так маленькие люди начинали познавать жизнь.

Стояло позднее лето. Солнце еще светило и грело ласково, но вода уже остыла и была чиста и прозрачна. На дне, где раньше были камни, мелкой зыбью застыл песок. Его нанесло штормом. Перемет пришлось ставить там. Было видно сквозь прозрачную воду, как наживка шевелится на крючках. Потом берег, теплые камни, запах ольхи, ольховые бурые сережки на песке, сухой камыш, отнесенный штормом к самому лесу. Спокойное, уставшее, умиротворенное море, парус на горизонте. И опять что-то уходило безвозвратно, уносило с собой частичку жизни, растворялось в пространственной дали. И мучительно хотелось туда, где море уходило за горизонт.

Перемет был девственен, наживка нетронута, и лишь на одном крючке красовалась золотистая упругая плотвица.

То было последнее лето детства, но я об этом тогда еще не знал…

Август 1968 г.

Полоска мутной воды делалась все шире, рвались ленточки серпантина, провожающие махали платками. Среди них стояла мама и махала рукой, а мальчишка стоял у борта и смотрел, облокотившись о перила, как буксир оттаскивает теплоход «Надежда Крупская» от пристани. Затем буксирчик отцепился, и корабль поплыл в море, оставляя за кормой Ленинград.

По узкому гранитному каналу миновали Кронштадт и вышли на Большую воду. Справа желто-зеленой полоской шел далекий берег. Где-то там стоял домик, в котором мальчишка жил летом. Он изо всех сил старался увидеть что-то на берегу, и ему казалось, что он видит рыбачий пирс, баркас качается на воде, рядом черные большие рыбачьи лодки, дальше мыс с маяком, на желтом песке загорают сейчас друзья или ловят рыбу, только их не видно. Он напрягал зрение, и ему казалось, что он видит их…

А потом солнце уже клонилось к западу, становилось спокойным и ласковым. Берега ушли, их уже не было видно. Зато за кормой летели чайки. Они хватали хлеб на лету, галдели. Когда хлеб падал, чайки бросались в пенящую, вздыбающуюся от винтов воду, некоторое время оставались на ней, заглатывали хлеб, но потом снова нагоняли корабль. А слева и справа оставались небольшие поросшие сплошь лесом острова, неизвестно кому принадлежащие.

В кинозале показывали фильм про Страну Советов. Счастливые пионеры бодро шагали по улицам Москвы. Мальчишка сидел на ступеньках у входа (так как делать было все равно нечего) и смотрел через приоткрытую дверь. Молодой швед присел на ступеньку рядом с ним. Он смеялся – ему не нравилось кино про пионеров.

Вечером в банкетном зале играл небольшой ансамбль, состоящий из барабанщика, скрипача, басиста, гитариста и пианиста. Ослепительно красивая женщина (как ему тогда казалось), которая днем объявляла по радио на всех языках (кто она, русская, шведка?), теперь танцевала. Она была еще красивее, чем днем. Щеки ее играли румянцем. Все приглашали ее на танец, и она никому не отказывала. Чаще всех приглашал ее тот швед, которому не понравилось кино про пионеров.

Наутро он проснулся оттого, что сильно качало. В иллюминаторе было только серое небо и серое море. Он вышел на палубу. Дул сильный ветер, и дверь в носовую часть была закрыта. А за кормой все так же летели чайки, но их было меньше. Навстречу шел грузовой пароход, видно было, как он зарывается носом.

Задняя палуба была пуста. Только одна женщина, из тех, что веселились вчера в танцевальном зале, стояла, облокотившись о перила, и держала у рта полиэтиленовый пакет.

Днем вышло солнце, море серебрилось, а за кормой все так же летели чайки.

На следующее утро море стало спокойным. Потянулись маленькие гранитные островки, две-три сосенки, растущие из камня, один-два аккуратных домика. Затем острова увеличились в размерах, сгрудились, а море превратилось в проливы. По берегам появились металлические строения, похожие на склады, нефтехранилища, автомобильные стоянки, здания. К пароходу то и дело подходили катера, молодые люди и девушки в них весело перекрикивались с пассажирами на борту.

Когда пароход причалил, он увидел их – свою тетю и кузенов. Они стояла на пристани и махали руками.

Для мальчишек не существует других стран, а есть другие места. Через несколько дней он уже гонял на велосипеде, познавая окрестности. Пускал с малышней электрическую лодку в бассейне перед домом. Вставал он рано. Какой сон, когда солнце уже давно проснулось и светит в окна. Тетушка, пользуясь этим, посылала его в соседний магазин, где покупались обычно для завтрака мягкий батон в целлофане, апельсиновый мармелад, сыр, шоколад для питья и еще что-нибудь по указанию. При строгой отчетности в сдаче ему разрешалось каждый раз покупать пачку жевательной резинки, которые он складывал в коробочку для того, чтобы увезти это сокровище в Ленинград и угостить своих жаждущих друзей.

Бабушка с дедом просыпались несколько позднее. Бабушка делала зарядку, которая заключалась в бесконечном похлопывании себя по разным местам, начиная от щек и кончая ступнями. Это занятие продолжалось в течение получаса, затем шли физические упражнения, не поддающиеся описанию. Дед зарядки не делал, если не считать сгибания и разгибания ног в постели. Но зато после умывания и бритья он выходил на балкон и дышал перед завтраком свежим сосновым воздухом.

Мальчик любил ходить по старому городу, хотя сначала его не отпускали одного. Как ему хотелось увидеть все. Вокруг было ново и необычно. Но в любой части старого Стокгольма движение затруднялось множеством разнообразных магазинов и магазинчиков, которые бабушка с тетушкой преодолеть никак не могли. А ему с дедом оставалось прогуливаться и наблюдать за шведской жизнью.

Поведение бабушки и тетушки ему надоело. После больших уговоров удочка наконец была куплена. (Зачем тебе удочка, когда у тебя в Ленинграде десять штук!) С этого дня дома его уже было совсем трудно найти. Но зато для домашних начались бесконечные рыбные дни. Рыба клевала здесь на берегу проливов не хуже, чем на берегу Финского залива в Песках, и однажды он даже выудил большого леща. Однако, непредвиденной и отчаянной сложностью оказалось добывание червей – помоек в Швеции не было, а неимоверная ухоженность территории не оставляла никакой возможности орудовать лопатой, добывая червей из земли.

Однажды, когда он возвращался домой, карманы у него были сильно оттопырены от груш, чуть ранее мирно висевших в саду каких-то доверчивых шведов, а полиэтиленовый пакет, предназначавшийся для рыбы, был набит маслятами, в изобилии росшими на частных территории. Получив за это хорошую взбучку, он выяснил для себя, что здесь не принято ничего трогать и брать, даже если это висит и лежит просто так и не отгорожено никакими заборами.

Метро зарывается в землю только в центре города. На окраинах вагоны идут по поверхности, лишь иногда ныряя в тоннели, пробитые в скалах. Вдоль пути на открытых местах идет металлическая сетка, за ней иногда появляется скалистый ландшафт, сосны, утопающие в зелени виллочки. Если сойти на Estlandstorient, то путь до дома короче, но надо все время подниматься в гору. Мальчик с дедушкой вышли на Blackibery, возвращаясь домой. Дедушке легче идти по спуску – в последнее время у него все чаще болело сердце. Этот путь они шли долго. Приходилось останавливаться через каждые десять-двадцать шагов, чтобы отдышаться, и подолгу сидеть на придорожных скамейках. Дедушка старался дышать глубоко, но воздуха не хватало, правая рука его все время массировала то место на груди, где находилось сердце. А мальчишку постоянно терзала одна и та же странная и какая-то дикая по своей сущности мысль: «Только бы не здесь, только бы не здесь…» Слово «умереть» он боялся произносить себе.

В последний день он был в городе один. Ему хотелось еще раз побродить по узеньким улочкам старого Стокгольма. Недалеко от Королевского Дворца у входа в собор немолодая женщина продавала белые как бы мраморные крестики с серебряным Христом, распятым на них. Мальчишка вошел вовнутрь. Полумрак. Деревянные скамьи, проход между ними. Лицом к алтарю стоял мужчина. Голова его была опущена. Еще несколько человек, видимо, туристы, осматривали помещение, каждое слово и шаг гулко отдавались в каменной тишине, уносясь куда-то вверх. Было здесь неуютно, холодно, каменно. Он вышел на улицу в теплый августовский вечер. У женщины, которая продавала крестики, он купил один – самый маленький.

По дороге к метро ему повстречался тот самый швед, который был тогда на пароходе. Он шел быстро, лицо его выражало сосредоточенность в себе. Наверное, он уже не помнил и кино про пионеров, и красивую женщину в танцевальном зале.

Ехали в порт. И вместе с надвигающимся фиолетовым небом надвигалось и росло тяжелое чувство, хотя уезжать всегда легче, чем оставаться. Почти стемнело, лишь алела узкая полоска там, на западе, куда ушло солнце.

Таможня в вещах не рылась, даже не открыла и не смотрела их. Причал был огражден. Толпа демонстрантов с плакатами «Советы, вон из Праги» была отделена от корабля кордоном полиции. Дедушка с трудом пробился к борту, чтобы в последний раз увидеть дочь и внуков. Но из-за своего слабого зрения он не мог разглядеть дочь и внуков, хотя те кричали и махали руками.

Он тоже кричал, звал ее, был неестественно возбужден. Мальчику вдруг стало неловко и он одернул его:

– Да не ори ты!

И тот вдруг поник, опустился, обмяк. Он уже не кричал, лишь слабо махал рукой.

А город разноцветно сиял огнями. Напротив через пролив медленно вращалось гигантское колесо обозрения в Скансене. Пароход медленно отходил. Его оттягивал разноцветный буксирчик. Дедушка сидел на скамейке у стенки на передней палубе. Он был бледен, или так казалось в сумерках приближающейся ночи, не говорил ничего, смотрел невидящими глазами на удаляющийся светящийся город и думал о чем-то своем…

На следующий день было только море. Пустое серое море. Пароход был все тот же. Вечером в зале опять играл все тот же ансамбль. Не хватало пианиста и басиста. Та самая красивая женщина не танцевала. Она сидела на приступке у входа с распущенными волосами и в стоптанных туфлях без чулок.

Утро. Осень. Доки. Портовые краны. Солнце сквозь туман. Ленинград.

В ту осень, гуляя у Петропавловской крепости, он шел и оглядывался на лежащий на асфальте ярко-зеленый лист на фоне разбросанных по земле желтых листьев, и думалось ему: «Вот этот момент еще не ушел». Как будто оглядываясь и смотря на удаляющийся лист, он возвращался в то, уже прошедшее время. Когда смотрел вперед и не думал об этом листе, казалось – там будущее, оно уже наступило, прошлое навсегда ушло. Но что-то заставляло его оглянуться, и опять вдалеке все так же лежал этот зеленый лист, и был тот же самый момент, когда он в первый раз видел его. И оказывалось, что прошлое продолжалось.