Читать книгу Счастливо, товарищ… - Сергей Иванович Ермолин - Страница 1

В ночь на Первое

Моя мастерская. Повсюду портреты —

здесь милые, добрые, умные лица.

С утра музыканты, актёры, поэты

и люди другие

идут вереницей.

А мне ни подняться, ни плечи расправить,

ни выветрить запах наложенной краски.

Штампую налево, штампую направо

какие угодно,

добротные маски.

Неважно,

какими Вы были до двери

моей мастерской – вот сила искусства! —

портреты – иконы, грешно не поверить.

А что неудачно – замажется густо.

Но вымыты кисти.

С ослабленным духом

ищу я спасение от ночи бессонной.

Забыть бы, что даже последнюю шлюху

изображу непорочной мадонной.

Забыть бы,

что девственно-чистым оставил

тот холст, на котором когда-то хотел я

и снег написать – как он весело таял! —

и даль – как бескрайне она голубела…

Октябрь-83…июнь-84.

«Извини…»

Всё живое затихло, то есть

близок, близок грозы разбой!

А к перрону подходит поезд,

первый утренний.

За тобой.

За тобой. Ты безмолвна тоже.

Набежала печаль в глаза.

Ждёшь. Я в эти минуты должен

на прощание что-то сказать.

Мне не трудно, но что изменят

в твоей жизни

мои слова?

Если хочешь, паду на колени,

даже руки начну целовать.

…Дождь мне с тела грехи мои смоет.

С нетерпением жду дождя!

Извини, что я жил с тобою.

Извини, что я жил без тебя.

Сентябрь-83.

Могила № 840

Не потому, что друзья слепы,

не потому, что враги глухи,

хочется через себя слепить

в рифму вколоченные стихи.

…Между надгробьями тесно, что ж,

муторно-тесной была юдоль.

И не случайно цифрами с грош

выбито «восемь четыре ноль».

Где же сплетения крепких рук?

Не перекрыта последняя боль,

та, что ушла и вернулась вдруг

Вечностью «Восемь Четыре Ноль».

Пара слегка любопытных глаз —

это тебе, перекатная голь.

Просто хватило тебя как раз-

только на «восемь четыре ноль»…

Не потому, что любовь, как мёд,

после которого жадно пьёшь,

ты принимаешь того, кто ждёт.

И пожираешь за то, что ждёшь.

Август-87.

(К спектаклю о Чернобыле, несостоявшемуся)

Провожая

И трудно расстаться,

и трудно расставить

ушедшее

ровно, по полкам и в ряд.

И мечется,

вдруг натыкаясь на ставни,

уже изумленно-растерянный взгляд.

Пускай говорят про идейную свежесть,

что смена пришла или только в пути.

А вновь раздаётся: «Простите, а где же…»

И снова кого-то придётся простить.

Я вычитал где-то, что слово летуче.

И всё-таки

я не сумею смолчать.

Спасибо за ум и за честность —

за лучшее,

не позволяющее

одичать.

Март-88.

* * *

кроме того, что болит и болит

твёрдое нечто, условно твоё

очень хорошее, только вдали

или невзрачно-большое житьё

сольная партия требует сил

руки убрали, да голос охрип

брошен ли жребий, как ты попросил

выпало так: сторона номер три

не привыкать признаваться во всём

пусто в копилке развития вширь

определённо, ты будешь спасён

лопнуло сердце, как мыльный пузырь

Апрель-88.

* * *

Меня вынуждали выбрасывать белые флаги.

Закушены не для того сотворённые губы.

Я выбьюсь из общего ритма на стартовом шаге.

А все барабанщики это, как раз, и не любят.

Не звук ненавижу, но однообразие звука.

Второму удару нисколько не буду послушен.

И штраф назначают проросшие в палочки руки —

публичный позор под огнём бесконечного туша.

А чувство вины – утончённое правило плаца.

Его приплюсую к признанию собственной дури.

Содеяно зло, и не всем суждено оправдаться.

Тогда я мечтаю родиться источником бури.

Апрель-88.

* * *

Отчизна моя встрепенувшейся птицей

расправила крылья на пламя заката.

Перо над зеркальной водою кружится,

пройдя по дырявому телу плаката.

Любимая, где ж за тобою угнаться?

В твоих пожеланьях – воинственный ветер,

глубокая ночь и начало прострации,

путь на звезду, что прохладен и светел.

Ты плавно встаёшь и уносишь обиду.

Ты резко встаёшь, не желая мириться.

Ты напоминаешь рассерженным видом

Отчизну мою, встрепенувшейся птицей…

Июль, август-88.

* * *

Страна преломлённого света

в предчувствии трудной зари.

Как осиротевшие, где-то

мерцающие фонари.

Слуга пресловутой арены,

хозяин убогой судьбы,

кого же ласкали сирены,

любезные лику Судьи?

«Ах, если бы стать гранатою,

и вражьи крушить дома.

Жалея цветы, помятые

фонтанчиками дерьма…»

Всё кончено, честное слово.

Лениво толкает сквозь строй

живого, пока что живого

казённо-простой герой.

Ноябрь-88.

* * *

Товарищ по сцене, когда я тебя позову,

мы встретимся там, где растаяла вечная мгла.

Искомая радость, что прямо от нас пролегла,

способна ослабить бесцветные сны наяву.

И чувствуя: не разряжается в сердце набат

на той стороне с безысходностью в степени «эн»,

мы станем минёрами тщательно сложенных стен

и мало-помалу, но выдавить сможем раба.

А если в конечностях неугасимая дрожь,

как следствие тяжести нового стада ханжей,

умрём и похерим, что кличет беду ворожей,

товарищ по сцене, когда ты меня позовёшь.

Июнь-89.

* * *

По-над белой дорогой, где светел и юн

собирательный образ героев поэм,

прозвучали аккорды эоловых струн.

И растаял в пустынной дали Вифлеем.

И сокрыла Голгофу завеса дождя,

разъярённое небо – от падшего ниц.

И того, кто готов упоительно ждать

появления умных доверчивых лиц.

Потому в полнолуние мне невтерпёж

уберечься от огненной лавы в аду.

И тогда не судьба напороться на нож

в соловьино-густом Гефсиманском саду.

Июль-92.

* * *

За то, что вы меня печалите,

и наказуема вина,

позвольте выкинуть из памяти

недорогие имена.

Других балуя или милуя,

предполагая алогизм,

порою искренне насилует

не очень искренняя жизнь.

И по своим законам тянется,

и не кончается теперь,

поскольку преданные пьяницы

не выставляются за дверь.

И так не хочется повеситься

и даже выпрыгнуть в окно,

пока со мною вместе бесится

в бокале терпкое вино.

Август-92.

* * *

Года усыхают в минуты,

а также – в короткие дни,

имея черты почему-то

устроенной вдруг западни.

Я тоже куда-нибудь денусь,

глотая той жизни кусок,

где суть излагает младенец,

шалея от розовых щёк.

И верить случается поздно,

что где-то за дальней горой

для всех осыпаются звёзды,

как листья осенней порой.

Сентябрь-95.

* * *

Уж если бежать, то в Канаду,

уж если бежать, то всерьёз,

где клёны роняют прохладу

и русская тайна берёз.

Где дождь музыкально дробится,

баюкая голубей,

по рыжей скользя черепице,

по красной каминной трубе.

Где в самую лютую стужу

в шезлонге привидится мне,

что был бы я всё-таки нужен

одной непутёвой стране.

Апрель, май-97.

* * *

Жизнь и стара и юна,

а снова увела

туда, где в полнолуние

разбиты зеркала,

и не пригоршня меди,

а мука во плоти —

красавица как ведьма,

а гений – еретик.

Не ваши звуки рвались

о лезвие ножа?

Безумство – это шалость

пристойных прихожан.

Жизнь и стара, и юна.

Давай забудем ту,

когда Джордано Бруно

привязан был к кресту.

Август, сентябрь-97.