Читать книгу Депеш Мод - Сергей Жадан - Страница 2

16.50

17 июня, около пяти дня, Собака Павлов пытается спуститься в подземку. Он подходит к вертушке, идет прямо на женщину в униформе и достает из кармана ветеранское удостоверение. Женщина в униформе смотрит в удостоверение и читает: «Павлова Вера Наумовна». «Ну?» – спрашивает она.

– Бабушка, – говорит Собака Павлов.

– Где бабушка?

– Это, – показывает Собака удостоверение, – моя бабушка.

– Ну и что?

– Она – ветеран.

– Ну, а ты что хочешь?

– Она в танке горела.

Женщина еще раз смотрит в удостоверение. Кто ее знает, думает она, может, и горела, по фото не скажешь.

– Ну, хорошо – говорит она. – А от меня что надо?

– Пропустить, – говорит Собака.

– А ты что – тоже в танке горел?

– Ну подождите, – начинает торговаться Собака, – может, я ей поесть несу.

– Что поесть?

– Ну, поесть, – Собака вспоминает, что же на самом деле ест его бабушка, когда ей дают. – Молочные продукты, понимаете? Творог.

– Сам ты творог, – незлобиво говорит тетка в униформе.

Собака понимает, как все это выглядит со стороны. Что вот он бьется головой о громадную бесконечную стену, которой от него отгородилась жизнь, бьется безо всякой надежды на успех, и все жизненные соблазны, в числе которых и проезд в метрополитене, ему сейчас просто не светят, вот как это выглядит. Он собирает всю свою волю в кулак и говорит что-то типа того, что, мол, послушайте, женщина, он, понятно, говорит не так, но смысл примерно такой. Так вот, послушайте меня внимательно, – говорит он, – хорошо? Только не нервничайте. Вот что я вам скажу, женщина. Вы, конечно, можете не уважать меня, я вижу, что вы не уважаете меня, вы же меня не уважаете, да? Послушайте, послушайте, я хочу еще сказать, послушайте. Но даже несмотря на это, понимаете, как бы это сказать, – ну, вы там, я не знаю что, вы по-разному можете к этому относиться, согласен, для вас это может ничего не значить, но согласитесь – моя бабушка не может сдохнуть с голоду только из-за того, что меня – ее законного внука, извиняюсь, вот так просто не пропустила в метро какая-то падла тыловая. Согласны? (ну, в этом месте они просто пообложили друг друга, но пусть будет так) – он концентрируется и вдруг ныряет женщине под руку, взмахивая в воздухе ветеранским удостоверением, и исчезает в прохладном кишечнике подземки.

«Какая падла тыловая? – думает женщина. – Я вообще – 49-го года рождения».

17.10

Собака выходит под стадионом, на пустую платформу, где-то через час «Металлист» играет последний домашний матч, сегодня все должны съехаться, знаете, как это бывает, закрытие сезона и все такое, наверху дождливое лето, небо с тучами, и где-то как раз над Собакой стоит полуразваленный стадион, в последние годы он совсем размок и осунулся, сквозь бетонные плиты начинает пробиваться трава, особенно после дождей, трибуны засраны голубями, на поле тоже говно, особенно если там играют наши, разваленная страна, разваленное физкультурное движение, великие кормчие проебали самое главное, по-моему, ведь как ни крути, а в Союзе были две вещи, которыми можно было гордиться, – футбольный чемпионат и ядерное оружие, тех, кто лишил народ таких аттракционов вряд ли ждет спокойная беззаботная старость, ничто так не портит карму, как хуевая национальная политика, это уж точно. Собака еще какое-то время стоит на платформе, с другой стороны должны подъехать знакомые, так что нужно просто их дождаться, Собака уставший и измученный – он пьет уже третий день, еще и погода поганая, очевидно, это от погоды, давление или как это называется, как называется состояние, когда ты пьешь третий день и вдруг перестаешь узнавать родных и близких? Очевидно, что давление.

Он даже не может вспомнить, что произошло, – лето начиналось так хорошо, шли дожди, Собака успешно и беззаботно просерал свои молодые годы, пока вдруг друзья-рекламщики затянули стабильно безработного Собаку в недра рекламной индустрии, проще говоря, взяли курьером в отдел рекламы своей газеты. Собаку ломало, но он держался и ходил на роботу. Пользы он приносил мало, но хорошо и то, что где-то он считался человеком, сам он особенно этим никогда не заморачивался, ну да друзья на то они и друзья, чтобы исправлять в грубой контактной форме твой социальный статус, я с самого начала говорил, что надолго его не хватит, но меня не слушали, сказали ничего, он нормальный вообще-то парень, ебнутый немного, но ничего, ничего соглашался я, ничего.

Собаки хватает дней на десять, после этого он запивает и на работу больше не ходит, а чтобы его не нашли, пьет по знакомым, у Собаки в его 19 полгорода знакомых, одну ночь он даже ночует на вокзале – встречает там знакомых грибников, которые едут утренней электричкой куда-то на Донбасс за сырьем, и ночует с ними под колоннами на улице, трижды шмонается патрулями, честно высиживает до утра, слушая байки про грибы и другие термоядерные вещи, потом не выдерживает и сваливает домой. Тут его и застает телефонный звонок. В другом состоянии Собака ни за что трубку не снял бы, но внутри у него уже плавают серебряные холодные форели трехдневного алкогольного запоя и больно бьют внутри хвостами по почкам и печени так, что свет для Собаки меркнет и трубку он берет автоматически. «Собака? – кричат в телефон. – Не смей бросать трубку!»: друзья-рекламщики Вова и Володя, которые устраивали его на свою голову в рекламный бизнес, сидят где-то в своем комсомольском офисе и, вырывая друг у друга трубку, стараются убедить Собаку поговорить с ними, сбиваясь время от времени на мат. «Собака! – говорят они. – Главное, не смей бросать трубку. Пидор! – говорят они, убедившись, что Собака их слушает. – Если ты сейчас бросишь трубку, тебе хана. Мы тебя уроем, слышишь?» – «Алло» – говорит Собака на это. «Что алло? – нервничают Вова и Володя – Что алло? Ты нас слышишь?» – «Да», – говорит Собака испуганно. «Хорошо, – сжаливаются Вова и Володя. – Значит, так – сейчас десять утра». – «Что?» – Собака окончательно пугается и трубку бросает. Телефон сразу трещит по новой. Собака нерешительно поднимает трубку. «Ты!!! – ревет в трубке. – Пидор!!! Не смей бросать трубку!!! Ты нас слышишь??? Не смей бросать трубку!!!» Собака тяжело сглатывает слюну. «Ты нас слышишь?» – «Ну», – неуверенно говорит Собака. «Значит, так – разрываются рекламщики. – Сейчас – десять утра. Не смей бросать трубку!!! Ты слышишь??? Не смей бросать трубку!!! Десять часов. В полшестого мы тебя ждем возле стадиона. Если не придешь – мы тебе поотрываем яйца. Если придешь – мы тебе тоже поотрываем яйца. Но тебе лучше прийти. Ты понял???» – «Да», – говорит Собака. «Ты нас понял?!!» – не могут успокоиться рекламщики. «Понял», – говорит Собака Павлов, чувствуя, как форели весело гоняют где-то у него под горлом. «Что с тобой? – наконец спрашивают рекламщики. – Тебе плохо?» – «Да». – «Тебе что-нибудь принести?» – «Водяры принесите». – «Пидор», – говорят Вова и Володя и кладут трубку.

Собака переводит дух. Десять часов. Надо переодеться или опохмелиться, лучше, конечно, опохмелиться. Из соседней комнаты выходит его бабушка. Это его бабушка, он ее любит, ну и всякое такое, даже ходит с ее ветеранским удостоверением, можно даже сказать, что он ею гордится, не совсем, конечно, но до некоторой степени. Говорит, что она в танке горела, я себе слабо представляю старуху в танковом шлеме, хотя все может быть. «Что, Виталик?» – говорит она. «Работа, бабушка, – говорит Собака, – работа». – «Шо оно за робота, – сокрушается старушка, – вчера целый день звонили, где, говорят, этот пидор. А я откуда знаю?»

17.22

Вова и Володя выскакивают из вагона, подбирают Собаку и выходят на улицу. Жив? спрашивают, Собака совсем бледный, никак не поправится, они тащат его в гастроном на Плехановской и берут там две бутылки водяры, не бойся, говорят они Собаке, мы тебя сначала откачаем, а уже потом яйца рвать будем, какой нам интерес рвать что-нибудь у тебя такого, ты на себя посмотри, они подводят его к витрине гастронома, гастроном темный и пустой, как и большинство гастрономов в стране в это тревожное время, развалили страну, суки, смотри, говорят они Собаке, смотри, на кого ты похож, Собака совсем расслабленный, он смотрит в витрину, за которой стоит продавщица в белом халате и тоже смотрит, как за окном на улице, как раз напротив нее, стоят двое сволочной внешности ублюдков, держат под руки третьего такого же и показывают на нее пальцами. Она смотрит на них с ненавистью, Собака как-то фокусирует взгляд, распознает свое отображение и вдруг замечает, что в этом отражении есть еще кто-то, какое-то странное существо в белой одежде с огромным количеством косметики на лице тяжело поворачивается в его оболочке, в границах его тела, будто пытается прорваться сквозь него, так что ему становится плохо, наверно, думает Собака, это моя душа, только почему у нее золотые зубы?

17.35–18.15

В течение сорока минут Собаку приводят в чувство. В него вливают водяру, и по каким-то законам физики Собака, наполняясь ею, всплывает на поверхность, говорит всем привет, его тоже приветствуют все присутствующие, с возвращением тебя, пионер-герой Собака Павлов, клево, что ты вернулся к нам, нам тут тебя так не хватало, ага, говорят присутствующие, то есть Вова и Володя, мы просто должны были тебя откачать, чтобы еще раз посмотреть в твои, хоть и пьяные, но все равно честные глаза, чтобы ты нам сказал, за что ты так ненавидишь рекламный бизнес в целом и нас с Володей, – говорит Вова, – в частности, что мы тебе сделали, что ты нас так беспонтово кинул, исчезнув с очень важной, к слову, корреспонденцией, за которую, если бы мы могли, мы бы тогда дважды оторвали яйца. И так между ними идет такая себе дружеская беседа, знаете, как оно бывает, и Собака полностью возвращается в мир, из которого его едва не вышвырнула его же собственная душа, он озирается вокруг и прислушивается: форели лежат где-то на глубине, злой золотозубый ангел в белом халате и капроновых чулках тоже отлетел, рекламщики Вова и Володя затащили его куда-то в зелень за металлические покрашенные в белое киоски и щедро поят водярой. Социум требует компромиссов.

18.15

Почему они никогда не приходят на стадион вовремя, когда там звучат марши и приветственные речи клерков от муниципалитета? Во-первых, они, как правило, приходят не совсем трезвые и уже плохо ориентируются во времени, иногда они вообще плохо ориентируются, не то что часы, они времена года не различают, всегда то в теплых свитерах под палящим солнцем, то в мокрых футболках под первым снегом. Во-вторых, перед матчами происходит какая-нибудь лотерея, а в лотерею они не верят, тут и говорить не о чем. В-третьих, их тоже можно понять – когда тебе 19 и ты заползаешь в свой сектор, и все – милиция в том числе – видят, в каком ты чудесном возвышенном состоянии, что может более возбуждать тебя? Потом, когда ты вырастешь и станешь работать в банке или газовой конторе, когда с реальностью будешь общаться по телевизору, а с друзьями – по факсу, если у тебя будут друзья, а у них – факс, тогда, конечно, тебе похуй будет такая штука, как пьяный тинейджерский драйв, который сносит башку и бросает тебя на все амбразуры мира, когда глаза увлажняются от возбуждения и кровь под ногтями останавливается от того, что вот несколько сотен человек наблюдают, как они заходят в сектор и ищут свои места, и даже кого-то несут на плечах, называя его почему-то собакой, время от времени роняют его между рядами, но упрямо и настойчиво подбирают и тащат на заветные места, подальше от постовых, от продавщиц мороженого, вообще – подальше от футбола, как они его понимают.

18.25

В очередной раз в чувство Собака Павлов приходит уже на стадионе, хорошо так сидим с друзьями, думает он, на скамейке, где-то под какими-то деревьями, которые шумят и качаются во все стороны, нет, вдруг думает он, это не деревья, а что тогда?

Через несколько секторов, слева от них, под тяжелым июньским дождем сидят фанаты противника. Их несколько десятков, они приехали с утра на вокзал, и за ними целый день таскается несколько патрулей, на стадионе им отвели отдельный сектор, в котором они печально машут размокшими и набухшими знаменами. Еще до перерыва наши, недовольные результатом и погодой, прорывают кордон и начинают их бить. Снизу, с поля, подтягивается рота курсантов-пожарных, милиция в конце концов не придумывает ничего лучше, как выпхнуть всех со стадиона, и начинает оттеснять народ к выходу, пока еще идет первый тайм; все, понятно, забывают про футбол и начинают болеть за наших на трибунах, команды тоже больше интересуются дракой, чем результатом, интересно все-таки, непредсказуемо, тут на поле и так все было понятно – кто-то под конец обязательно игру сольет, а там – гляди, какая-то борьба, прямо тебе регби, вон и пожарные уже по башке получили, а тут и тайм заканчивается и команды неохотно тащатся в туннель, милиция выносит последних гастролеров, так что когда игра возобновляется, сектор уже пустой. Только растоптанные и разорванные знамена, будто фашистские штандарты на Красной площади, тяжело лежат в лужах, наши, кто уцелел, довольные возвращаются в свои сектора, наиболее стойкие и принципиальные болельщики едут на вокзал – вылавливать тех, кто будет возвращаться домой; и тут, где-то на пятнадцатой минуте второго тайма, на трибуны забегает еще один гастролер – совсем юный чувак, растрепанный и промокший, где он был до этого – неизвестно, но вот он уж точно все самое интересное пропустил, он вбегает и видит следы побоища и рваные знамена своей команды и никого из друзей; где наши? – кричит он, обернувшись на притихшие трибуны, – эй, где все наши?! – и никто ему ничего не может ответить, жаль чувака, даже ультрасы замолчали, оборвали свое тягучее «судья-пидо-рас», смотрят смущенно на гастролера, неудобно перед чуваком, и правда – как-то нехорошо вышло, и чувак смотрит снизу на притихшие сектора, и смотрит на мокрое поле, на котором месят грязь команды, и смотрит в холодное и малоподвижное небо и не может понять – что произошло, где пацаны, что эти клоуны с ними сделали, и поднимает погнутый пионерский горн, в который до этого дул кто-то из его павших друзей, и вдруг начинает пронзительно свистеть в него, плаксиво и отчаянно, так, что аж все охрене-ли – это же надо, свистит, отвернувшись и от поля, и от ультрасов, и от притихших и пристыженных пожарных, свистит какую-то свою, лишь ему одному известную, громкую и фальшивую ноту, вкладывая в нее всю свою храбрость, всю свою безнадегу, всю свою чисто пацанскую любовь к жизни…

19.30

Под самой крышей, над последними рядами, сидят сонные голуби, уже привыкшие к проигрышам нашей команды, и сонно туркотят, живут себе, никому не мешают, прикольные мокрые стаи, но вот Собака слушает их сквозь сон, они ему являются в его алкогольной прострации и вытаскивают его оттуда, знаете, такое странное состояние, когда ты одним глазом видишь свет впереди, а другим, как бы это пояснить, – другим ты видишь то, что можно, наверно, назвать другой стороной света, ну, вы понимаете, одним словом, когда тебе одновременно показывают очень много, но ты в таком состоянии, что видеть уже ничего не можешь. Да и не хочешь. Поэтому Собака сползает на цементный пол и начинает отползать в сторону прохода, давя своей измученной грудью шелуху от семечек, окурки и лотерейные билетики. Отползает к проходу, поднимается на ноги и нерешительно движется вверх, к последнему ряду, хватается там за металлические крепления и обвисает на них совсем без сил —

не упасть на трибуну и не придавить болельщиков каких-нибудь если упадешь нужно будет просить прощенья у кого-то общаться что-то говорить и тогда все сразу почувствуют как плохо у тебя пахнет изо рта и сразу догадаются что ты пил так что главное ни с кем не говорить и ни к кому не обращаться а если упадешь обязательно с тобой кто-нибудь заговорит не открутишься потом скажут что у тебя так изо рта плохо пахнет точно унюхают лишь только начнешь говорить даже если отвернуться и говорить в сторону все равно унюхают разве что если сильно отвернуться и так говорить, что говорить? что надо говорить чтобы они не узнали? что я должен сказать? скорее а то заметят скажут что-нибудь, что скажут? скажут чего молчишь? не кричишь? почему я не кричу? надо кричать иначе они заметят что у меня плохо пахнет изо рта скажут что у меня плохо пахнет изо рта потому что я не кричу или подумают что я пьяный потому что я не кричу что я должен кричать? что я должен кричать? ну что что я должен кричать? надо спросить у кого-нибудь надо повернуться и спросить или повернуться и закричать тогда никто ничего не заметит все равно не заметят такой шум стоит хорошо я крикну что-нибудь в сторону никто не услышит как у меня плохо пахнет изо рта но все заметят что я кричу значит я не пьяный нормально это я нормально придумал только что крикнуть ну что же мне крикнуть что они все кричат? про судью про судью только крикнуть в сторону чтобы не услышали и чтобы не заметили как-то так надо крикнуть и обязательно про судью тогда будет нормально

– и тут наш форвард вываливается один на один с вратарем и бьет, просто хуячит изо всех сил, несколько тысяч мокрых болельщиков замирают, задерживают, можно сказать, дыхание, и тут за их спинами во влажной тишине отчаянно звучит:

– Ээээээээээээээй!!! Тьгьгьгьгьгьгьгьгьгьгьгьгьгьгьгьгьгьгьгьгьгыы!!!!!!!!!!!!!!!!!

И мокрые болельщики в ближних секторах зачарованно поворачивают головы и видят там Собаку Павлова, старого-доброго Собаку Павлова, которого тут знает каждая собака, то есть каждый сержант с рацией, он совсем изможденно обвисает вокруг железного крепления, повернувшись к трибунам, назовем это спиной, и протяжно воет куда-то в никуда или как это назвать.

19.45

Почему? Потому что ты не просто какой-то мудак, который смирился с существующим несправедливым порядком вещей и с ежедневными наебками с его стороны, потому что ты не собираешься до конца своих дней вгрызаться в чье-то горло за расфасованную ими хавку. Потому что у тебя, в конце концов, есть что сказать, если бы тебя кто-нибудь спросил о самом главном, так что этого уже достаточно, думает Собака, вернее, он, конечно, в таком состоянии ничего подобного не думает, но если бы он мог сейчас думать, он, мне кажется, думал бы именно это, поэтому он начинает лезть вверх по балке, которая подпирает крышу, сдирая пальцами старую зеленую краску и высохшее птичье говно, прижимаясь к холодной трубе, осторожно тянется вверх, переставляя ноги по железной конструкции, залазит как раз над головами сержантов, которые про него на какое-то время забыли, над головами всех своих мокрых и пьяных знакомых, сколько их тут есть, над счастливыми головами Вовы и Володи. Их он и узнает и останавливается как раз над ними, рассматривает их сверху, думает, о, как клево, если протянуть руку вниз, можно обоих поднять сюда, и он протягивает к ним руку и что-то им говорит, даже не замечая, как плохо у него пахнет изо рта.

И тут наши вколачивают мяч, и мокрые горлянки ревут – вау-у-у-у-у!!! – вау-у-у-у-у!!! – ревут они и от этого рева сотни и тысячи сонных голубей просыпаются и вылетают, как снаряды, из своих гнезд, устланных перьями, землей и лотерейными билетиками, выплескиваются волной в мокрое небо, и эта волна бьется о Собаку Павлова, и тот не удерживается и летит вниз, пролетает свои несколько метров и смачно плюхается на скамейку, рядом с Вовой и Володей, те, наконец, вспоминают про своего товарища, поворачиваются к нему и видят его рядом с собой, как и должно быть.

– О, Собака, – кричит Вова.

– Собака, мы забили, – кричит Володя.

– Здорово, – говорит Собака и улыбается. Впервые за последние три дня, кстати.

19.50–08.00

Вова и Володя не решаются показать свои документы, поэтому к госпитализированному Собаке их не пускают, они объясняют, что они друзья, даже родственники, далекие, но все-таки родственники, но им говорят, что таких родственников, как Собака, стыдиться надо, и укладывают его – пьяного и сонного – на носилки, а потом заносят в скорую, почему-то они все думают, что Собака именно травмированный, а не пьяный, это его и спасает, его не убивают на месте, как этого требуют инструкции поведения сержантов, старшин и мичманов при героической охране спортивных комплексов и мест массового отдыха трудящихся во время проведения там футбольных матчей, политических митингов и других физкультурно-просветительских шабашей. Какой-то сердобольный сержант даже подходит к водителю скорой, записывает его координаты, оставляет ему свой рабочий телефон и приказывает немедленно мчать тяжелораненого Собаку, а завтра, если ничего серьезного не произойдет, привезти его залатанное тело к ним в ровд для дальнейших лабораторных опытов, там они и выяснят, что это за Гагарин наебнулся им на головы. Водитель отдает честь, ну вы понимаете, о чем я, и скорая исчезает за зелеными воротами стадиона, разгоняя своими сиренами мокрых болельщиков, в чьей веселой толпе исчезают и Вова с Володей – поскольку победа предусматривает сплочение в радостную коллективную массу, салюты и стройное хоровое пение, и только поражение, горькое личное поражение, не предусматривает ничего, кроме пьяных санитаров и аппарата искусственного дыхания, который к тому же и не работает, вернее нет – он работает, но никто не знает как.

К утру Собака облевывает все простыни, которыми он был обернут, и вызывает резкое отвращение со стороны медицинского персонала. Дежурные медсестры стараются куда-то дозвониться, найти тех далеких родственников, которые хотели эту сволочь забрать еще там – на стадионе, но телефона никто не знает, у Собаки из всех документов находят только ветеранское удостоверение, выданное на имя Павловой Веры Наумовны, все рассматривают это удостоверение – потрепанное и обгоревшее по краям, – но Собака, хоть убей, на Павлову Веру Наумовну не тянет, они на всякий случай еще смотрят по картотеке и с удивлением выясняют, что согласно их записям эта самая Вера Наумовна еще три с половиной года назад богу душу отдала, но в этих картотеках такое случается, говорит старшая дежурная медсестра, полностью принять, что перед нею таки не Павлова Вера Наумовна, а какой-то неидентифицированный уебок, она отказывается, так что утром они вызванивают водителя скорой, тот только что отработал смену и по этому поводу целую ночь пил, так что про Собаку понял не сразу, сказал, что никакой такой Веры Наумовны он вчера со стадиона не привозил, клялся, что женат и что с женой у них все хорошо, даже секс иногда бывает, когда он не на смене, но в конце концов понял, о чем речь, и дал медсестрам телефон сержанта, который интересовался вчера дальнейшей судьбой подобранного им Собаки. Медсестры бросаются звонить сержанту, говорят, что, мол, беда, товарищ сержант, у нас тут лежит облеванный недоносок, какой-какой? с утренней бодринкой в голосе переспрашивает сержант и тут же начинает записывать, записываю, говорит он, – об-ле-ван-ный, ну-ну? вот, говорят медсестры, мало того что облеванный, так он еще и без паспорта, так-так-так, отвечает на это сержант, не так быстро – ма-ло-то-го-что-о-бле-ван, слушайте, вдруг спрашивает он, ну а мне-то что, может, у него сотрясение мозга? нет у него, – говорят сестры, – ни сотрясения, ни мозга, он вообще какой-то дезертир, ходит с чужими документами, ага, радуется сержант, с чужими, еще и облевал нам тут все, – не могут успокоиться сестры, ну, это вы ладно, сурово говорит сержант, давайте тащите его к нам, но скорее, у меня в девять смена заканчивается, а напарник мой с ним возиться вряд ли захочет – у него давление. Ясно, говорят сестры, давление.

Они тут же вызывают дежурного водителя, забирай, говорят ему, эту сволочь, которая нам тут все облевала, и вези ее в Киевский ровд, у нее там какой-то непорядок с документами, ага, говорит водитель, вот щас все брошу и повезу вашу сволочь выправлять документы, может, его еще в загс отвезти? делать мне нечего, в принципе, он только что заступил на смену и делать ему действительно нечего, ты давай не выебывайся, говорит ему старшая дежурная медсестра, смена которой как раз заканчивается, отвезешь его и сразу назад, у нас тут еще работы море, ну да, говорит водитель, Черное море, и, с отвращением взяв под руку ослабевшего и деморализованного Собаку, ведет его вниз, открывает задние дверцы скорой, давай, говорит Собаке, залезай, садись вон на носилки, а лучше ляж, а то упадешь на повороте, разобьешь стекло какое-нибудь, или порежешься, или краску перевернешь, какую краску? спрашивает Собака, какую-нибудь, говорит водитель, ложись давай, может, я посижу? боязно спрашивает Собака, ты давай не выебывайся, говорит ему водитель и садится за штурвал. Собака пробует лечь, но ему сразу же становится плохо и он начинает блевать – на носилки, на стены, на какую-то краску, ну, вы понимаете. Водитель в отчаянии тормозит, бежит к задним дверцам, открывает их, получает свою порцию Собачьей блевоты и выбрасывает полумертвого Собаку на утренний харьковский асфальт и, уже ругаясь на чем свет стоит, возвращается назад в больницу, где его, по правде сказать, никто особо не ждет.