Читать книгу Человек пишущий - Сергей К. Данилов - Страница 5

Получив в компании билеты до Москвы, и окончательно уверовав, что приглашение отнюдь не веселый розыгрыш, но серьёзное столичное мероприятие, Заваркин подменился на работе и вылетел в Москву в приподнятом настроении, уже совершенно точно чувствуя себя состоявшимся писателем, которому вот-вот предстоит стать именитым лауреатом, а главное, обеспеченным на пять лет вперед безбедной жизнью человеком.

Устроители конкурса купили сравнительно дорогие билеты: шесть тысяч туда, шесть тысяч обратно, итого в двенадцать тысяч им обошлась только одна его дорога, хотя в здании аэропорта через каждые две минуты шла реклама полета до Москвы в оба конца всего за пять тысяч рублей.

Забота неведомых олигархов тем более приятна, что связь по телефону держала сама Маша, обладательница чудесного уважительного голоса, вселявшего уверенность в себе. Она честно предупредила, что встречать Глеба в аэропорту никто не будет, но, собственно, он на это даже и не рассчитывал.

Действительно, поди – попробуй встретить сорок финалистов, летящих и едущих из разных концов страны и мира. Гостиница для вселения указана, схема транспортная, как добираться, известна, что они маленькие дети? Сами распрекрасно найдут праздник своей писательской жизни.

После набора высоты в вип-салоне за шторкой началось свое отдельное веселье: звяканье, бульканье, смех и чмоканья, по обрывкам фраз было ясно, что за шторкой летит некий высокопоставленный чиновник или депутат со свитой журналистов, освещающих его визит, и как только командир лайнера окончил речь по радио с пожеланием счастливого полета, стюардессы немедленно повезли за ту плотную шторку в узких, размерах как раз в проход, коробах на колёсиках по проходу меж кресел шампанское с закусками, пиво с закусками, водку и коньяк с закусками.

Со временем веселье умножилось кратно, подбадриваемое звонкими, радостными женскими смехом, скоро в туалет выстроилась очередь отнюдь не из детей дошкольного возраста, отдельного туалета для вип-салона в самолете очевидно предусмотрено не было.

– Хозяин наш летит, – сказал сосед слева.

– Бауэр? – радостно округлила глаза женщина, сидевшая у иллюминатора, – а я думала, что у них специальный самолет для таких высоких персон.

– Может быть и специальный есть, но вот снизошел.

К сожалению, Боинг, как и прежние ТУ-154, оказался машиной тесной для пассажиров обычного салона. Когда сидящий впереди решил вздремнуть, кресло его опустилось Глебу на колени, и тому ничего не осталась, как застенчиво сунуть левую коленку к соседу, а правую он выпустил в проход, где её тут же взяла на абордаж стюардесса своим быстроходным коробом-прилавком.

– Тесновато? – полюбопытствовал пассажир слева, дозволивший только что забраться на его территорию.

Больно… вато, черт бы их побрал с этими колясками, бегают туда-сюда… как гейши.

Сосед весело расхохотался.

В Москве Заваркин без труда отыскал гостиницу, которая оказалась звёздного класса и была полна иностранцев, которые прогуливались по круглой площади первого этажа после завтрака, снисходительно процеживая глазами вышколенный обслуживающий персонал.

Администратор приглушенно сообщила Глебу ждать одиннадцати часов, на это время забронировано его вселение, а завтра, точно в одиннадцать – выселение.

В приятном предвкушении грядущих литературных событий, он отправился посидеть на каком-нибудь из кожаных диванчиков, в изобилии расставленных повсюду, как вдруг услышал совсем рядом русскую жизнерадостную речь из одного диванного закоулка недалеко от администратора. Прислушавшись, понял, что речь идет о том самом литературном конкурсе, на который приехал, его финалистах, произведениях… Сделалось ясно, что это тоже финалисты, съехавшиеся в Москву с разных концов страны, расселенные в той же гостиницы и сейчас ожидающие вселения, коротая время в обсуждении своих надежд.

«Не я один, значит, такой идиот», – облегчённо выдохнул Глеб, вглядываясь в лица сотоварищей, и не обнаруживая в них решительно никаких общих черт. Просто ни единой – все такие разнообразные!

Вот вполне добродушный краснодарец Владимир, самый пожилой из номинантов дядька, лет сорока пяти, с залысинами, его повесть была единственным конкурентом романа Заваркина в номинации «За доброту».

– С утра завтра можно позавтракать бесплатно, – кивнул по свойски Владимир на столики, за которыми припозднившиеся иностранцы бесстрастно жевали свои порции, блистая белоснежными искусственными зубами, – здесь полагается бесплатный завтрак. Я спрашивал администратора, нельзя ли позавтракать сегодня, но она сказала, что нет. У них завтрак как раз до одиннадцати.

Таким образом, Владимир сразу выказал себя хорошо информированным человеком, с хозяйственной жилкой, не зря же служил в администрации края.

Самым заметным в компании несомненно, был Станислав с Урала, автор романа-трилогии: высокий под два метра, худощавый человек лет тридцати, с интеллигентным лицом, которому весьма шли симпатичные рыжеватые усики. Не большие, не маленькие, как раз в меру. Он подробно и с удовольствием рассказывал о своем романе и о себе, было видно, что перед ними открытый, современный человек, пишущий хорошие вещи. По какому-то удивительному совпадению, как и Владимир, он тоже работал в администрации, но только некой уральской области.

– О, – обрадовался появлению сибиряка Заваркина краснодарец Владимир, – а есть среди нас Анатольская, что написала роман «Сибирский виртуал»? – и посмотрел на двух женщин, молодую и не очень, оказавшихся в компании.

– Есть, – ответила не сразу и не поднимая глаз дама в возрасте, до того тихо сидевшая с опущенным лицом в затемненном месте, на уголке диванчика.

– Интересно получается, вы сами значитесь из Санкт-Петербурга, а пишите о Сибири.

На что дама отвечала смутно: будто она не сама Анатольская, но представляет ее интересы здесь, являясь литературным агентом.

От удивления все на пару минут лишились дара речи и уважительно разглядывали маленькую женщину, не так-сяк вам какой-нибудь, настоящий литературный агент. Больше ни у кого, кроме неведомой Анатольской собственных агентов не оказалось, и свои вопросы, в том числе поселение в гостиницу они решали самостоятельно.

Вторая финалистка женского пола оказалась тоже из Питера – молоденькая блондинка по имени Светлана, написавшая повесть про первокурсницу-студентку. Сама Светлана оказалась учительницей русского языка литературы.

– Мне премии не надо, – высказалась она решительно, окинув компанию смелым взглядом, свойственным юности, будто надеясь, что здесь инкогнито затесался некто ведающий распределением денег. – Дали бы ноутбук хороший, на том спасибо. Ведь на наши билеты, гостиницу, бал в Шератоне на сорок человек с участием известных артистов, они расходуют не менее тысячи долларов на нос, а может и больше, средний ноутбук стоит как раз тысячу. У меня прежний совсем старенький, все время ломается, сколько я с ним текстов потеряла!

Все согласились, что новый ноутбук, конечно, вещь первой писательской надобности, однако от премии отказываться охотников не нашлось. Ноутбук – вещь, а десять тысяч долларов – это судьбоносное свободное писательство в течение пары-тройки лет. На конкурсе 6 номинаций от сентиментального романа до детектива, как знать, может даже и не один из них уедет с деньгами к новой писательской жизни.

– А я от руки пишу, в общей тетради, – поделился Станислав секретом творчества, – на компьютере только деловую переписку веду, да инструкции ляпаю. Даже на своем домашнем компьютере не могу прозу писать, исключительно служебные документы сочиняю.

– А из тетрадки кто текст печатает? – с большой толикой яда поинтересовалась Светлана, – жену, небось, напрягаете?

– Нет, что вы, жена ничего моего не читает принципиально. Я одну машинистку прошу, она нынче на пенсии и за плату набирает на компьютере окончательный вариант с тетрадочной рукописи. На экране ничего не могу творить, ей богу, кроме документооборота.

– Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать?

Стас кивнул:

– Можно, конечно, да кто же ее купит? Кстати, о Пушкине, вот вы учительница литературы… Я со школьной скамьи знал, что царь оскорбил Пушкина, наградив его придворным званием камер-юнкера. Полагал, что это что-то вроде пажа, который должен таскать шлейфы платьев за фрейлинами. Как-то так представлялось это звание мне. А тут недавно смотрел табель о рангах того времени и вижу, что в переводе на воинское звание камер-юнкер эквивалентен полковнику и даже чуть выше, между полковником и генералом. А следующее придворное звание камергера – это уже генерал-лейтенант. Так что царь, предлагая Пушкину писать историю династии Романовых, загодя пожаловал его в полковники, практически уравнял с собой, сам ведь был отнюдь не генералом, а полковником лейб-гусарского полка, кроме того стал его личным цензором, то бишь первым читателем. Оплатил карточные долги сорок тысяч рублей – огромные деньги, чтобы не отвлекался от творчества. Короче, засыпал милостями.

– Говорят, ему нравилась Наталья Гончарова и он хотел сделать ее своей любовницей, – напомнил Володя, деликатно кашлянув в ладошку.

– Действительно, в подметных письмах, разосланных по Петербургу Пушкина объявили вступившим в академию рогоносцев, президентом которой числился граф Нарышкин, жена которого являлась любовницей императора, и это взбесило Пушкина. Но на самом деле дело было не в царе, хотя Гончарова никогда не была ничьей любовницей, и успела за шесть лет брака родить Пушкину четырех детей, увы и ах, и самого Александра Сергеевича она никогда не любила, замуж вышла в 18 лет, а Пушкин был старше ее на 13 лет. Кстати, своего убийцу Дантеса Александр Сергеевич самолично ввел в свой дом по доброте душевной, уж очень он ему нравился, как воспоминание о собственной юности. Дантес был молодой повеса, и напоминал Пушкину самого себя в молодые годы, к примеру, Дантес, будучи приглашенным к обеду в чьё-либо семейство, мог запросто скакать по креслам и диванам, или вдруг уронить голову на полуобнаженную грудь ближайшей дамы. Вы знаете, какие в то время глубочайшие носили декольте? Ну вот… подобное поведение числилось и за Пушкиным во времена дружбы с сестрами Керн. Дантес был на два года младше Гончаровой и, представьте, она влюбилась в этого красавца-мальчика. Влюбилась и наивно рассказывала о его попытках сблизиться с ней мужу, то бишь Пушкину, который чувствовал себя при сем старым генералом, мужем Татьяны Лариной в конце своей жизни, а отнюдь не Онегиным, и не Ленским. Вот вам где истинный смысл драмы: «Но я другому отдана и буду век ему верна»…

К вольготно рассевшимся на диванчиках, заболтавшимся финалистам литературного конкурса, приблизился крепких квадратных форм мужичина в превосходном костюме, при галстуке, с кудрявой каштановой шевелюрой, навис над диванчиками сзади, без стеснения разглядел всех по очереди сверху выпуклыми рыбьими глазами.

После трехминутного разглядывания, самодеятельным писателям, всем без исключения сделалось стыдно за свои глупые конкурсные надежды, даже Станислав смолк, и тогда среди общего молчания раздался глас квадратного:

– Много званных, да мало избранных: дети вы наивные! Финал давно расписан как по нотам: кому, когда, сколько. Деньги в Москве дают исключительно своим, весь этот концерт – дребедень с известным концом, ваша судьба – играть массовку.

– А вы тоже в массовке участвуете? Или вам дадут что-нибудь?

– Я всегда сам беру. Попробовал бы кто мне не дать, – ухмыльнулся квадратный и направился к лифту уверенной поступью.

Оказывается, он уже зарегистрировался и получил ключи от номера.

Гораздо ранее нужного времени финалисты дружной компанией покинули гостиницу гулять по Арбату, посмотреть: что да как. Многие уезжали уже завтра и хотели купить какие-нибудь подарочки на Арбате для семьи и друзей. Однако здешние магазинчики, все как один торговали поддельными матрешками, сделанными в Узбекистане, и были неподъёмно дороги. Даже на футболках с Пуtиным, скачущим на медведе стоял лейбл: «Сделано в Узбекистане».

Заваркин вместе со всеми шлялся по магазинчикам, разглядывал, фыркал и ничего не покупал – денег в обрез. Вот получит премию – тогда… но не это, и не здесь…

К шести часам соискатели вошли в отель «Шератон», поднялись на второй этаж. В зал еще не пускали, шла регистрация участников.

Когда зашел разговор об издательской фирме, приславшей на подпись договоры через Машу на издание книг, Станислав признался Заваркину и Володе, что отказался передать издательству исключительные права на печать своей трилогии.

– Всего тысячу долларов за трилогию дают, и на пять лет права забирают, вдруг потом кто другой больше предложит?

– А я передал, – повинился Глеб, – пусть печатают за тысячу, у нас местные издательства книги издают за счет автора и только, так что вообще надеяться не на что.

– Говорят, у этого издательства очень тощий издательский портфель. Поэтому они и встали под телеканал в организации этого конкурса.

В Ломоносовском зале Шератона плотной толпой теснился пришлый народ. Перед сценой стояли ряды пустых стульев, которые никто не занимал. На каждом лежал белый лист бумаги, на котором черными большими буквами напечатано: финалист.

Отдельно прогуливался престарелый актер Этуш, кося на публику изумленным взором, словно видел подобную катавасию первый раз в жизни, и возмущен был чем-то до глубины души, как в тот известный всем момент, когда его сановному жениху из «Кавказской пленницы» украденная невеста врезала подносом по голове.

Краснодарец Володя буквально на цыпочках приблизился к мэтру, приветствовал его многословной речью, в стиле ломоносовских од, прося разрешения сфотографироваться вместе. Этуш еще шире округлил черные очи, будто перед ним сама Наталья Варлей в минуту памятной киношной ссоры, но все же кивнул головой, Володя махнул рукой молодому человеку с фотоаппаратом, как оказалось, своему зятю, живущему в Москве.

Симпатичный зять-блондин сверкнул юпитером, а Этуш вовремя моргнул.

У Станислава оказалось множество знакомых среди пишущей братии, видно было, что он привычен общаться в подобных статусных литературных кругах. На стулья финалистов они сели рядом. Слева от Заваркина оказался Стас, справа Володя, а перед ними на сцене представители телеканала. Внешне похожий на мафиозного дона Корлеоне, боязливый главный редактор отчего-то не решался забраться на сцену, стоял возле и робко отнекивался, пока его чуть ли не за шкирку туда не втащили.

Главным ведущим оказался как раз Этуш, а рыженькая Амалия Мордвинова вскрывала конверты, неся при этом какую-то чепуху, непрестанно хихикая и получая шлепки по мягкому месту от своего бывшего дипломного руководителя Этуша.

– Она правильно сменила имя с Людмилы на Амалию, – сказал недовольным тоном Станислав. – Это ей больше подходит.

Первые три номинации были чужие, получавшие держали речь, и, надо сказать, очень хорошо выступали, просто блестяще, будто бы не только написали, но и заучили ее наизусть заранее.

Глеб понимал, что на таком уровне он высказаться в данный момент не сможет, ибо никакой речи не приготовил, начнет мямлить, заикаться, краснеть… Уж лучше пусть ему премия совсем не достанется…

Согласно данному пожеланию, премию по номинации ни ему, и никому из его новых литературных знакомых не дали, так что позориться на сцене им, слава богу, не пришлось. В то время как Квадратный с лакированной прической свою награду, действительно, не упустил.

Когда осталась самая распоследняя номинация «За доброту», Станислав глянул сначала в список, потом на Глеба с Володей: «Ну, готовьтесь, братцы, сейчас кто-то из вас разбогатеет». Идти на сцену и за двумя тысячами долларов Заваркину снова ужас как не хотелось, тем более объясняться там за свою неадекватную историческому моменту доброту.

Володя вскочил с места, вышел из ряда, встал в проходе и навел объектив фотоаппарата на Амалию, вытащившую из конверта бумажку с именем лауреата. Приготовился снять момент объявления. Мордвинова прочла, но аппарат не щелкнул. Названная фамилия оказалась не Володина, и не Глеба, она оказалась… женской.

Лауреатом за доброту стала писательница, имевшая своего литературного агента, и которой прежде даже в номинации не значилось.

Станислав удивленно выдохнул: «Ничего себе, шуточки», но представитель канала поспешил разъяснить ситуацию, де артисты кино, входившие в жюри, то бишь, сам отсутствующий по уважительной причине Калягин, в последнюю минуту решили отдать пальму первенства даме, ее произведение им понравилось больше, играть его сценарный вариант будет много интереснее.

Опомнившийся Володя защелкал вспышками, стараясь для истории под грифом: «Как я не стал самым добрым в мире». Теперь их маленькая группа была объединена и сплочена тем смешным обстоятельством, что никто из них ничего в финале не получил, приехав за тысячи вёрст киселя хлебать.

Данное обстоятельство заметила и озвучила учительница из Питера, мечтавшая о ноутбуке, далее она отыскала еще одну закономерность: «В моей комнате гостиничной из всех девушек я одна ничем не награждена». Зато на организованном фуршете Стас, Володя и Глеб повеселились неплохо, устроившись за одним столиком, четвертой к ним присоединилась Светлана.

И белое вино пили и красное, и ели много со шведского стола и хохотали, не заботясь о лауреатских приличиях, им рано бронзоветь, они еще не доросли. Стас пообещал учительнице из Питера, что завтра, до отлета, знакомые доставят прямо в гостиницу ноутбук, который он ей подарит: бэушный, но вполне рабочий. Он уже созвонился с кем надо.

Учительница скромно поблагодарила.

Глеб смотрел на Стаса, как на волшебника: вот кому в самом деле следовало дать приз за доброту!

Таская бокалы и закуску со шведского стола к их стоячему, Заваркин натолкнулся на огромной толщины господина, идущего навстречу, который сердитым требовательным взглядом вонзился в Глеба настолько сильно, будто пытался просверлить ему по тайной методике древних майя в черепе дыру. То был известнейший писатель Битов, входивший в состав конкурсной комиссии.

Заваркин не понял, что означает сей раскаленный взгляд, за что рассердился на него известный собрат по перу, вроде бы конкуренции он ни с какой стороны мастеру не составлял, растерявшись, даже поздороваться не решился. Скользнул с двумя бокалами в другую сторону и был таков.

– Ты кем работаешь? – спросил после третьего бокала Володя, доверительно приблизив загорелое под южным солнцем мужественное лицо.

– Сторожем, – легко признался Глеб, не чувствуя больше груза премиальной ответственности.

– Правильно. Самая подходящая работа для писательства. Надо будет и мне что-нибудь подобное присмотреть. Я, видишь ли, уволился из администрации буквально накануне этой поездки. Узнал начальник случайно, что пишу, ну и кому нужен писатель в отделе? Пришлось заявление подавать по собственному желанию, все равно бы съели и с треском вышибли. С женой тоже отношения испортились из-за этого творчества, сейчас вернусь без приза, разводиться будем. Так что, дорогой Глебушка, имя у тебя хорошее, наверное, в сторожа ночные подамся, денег, конечно, не будет, статуса тоже… да и чёрт с ними.

– Главное – вдохновение ночью прёт, как никогда днем, – с восторгом припомнил Заваркин свои полуночные бдения у компьютера Аллы. – А зарплата, конечно, практически на нуле, тут уж извините, непрожиточный уровень.

– Представь, супруга прочла мою повесть, очень удивилась: «Неужели за такое еще премию дают?». Разочаровалось во мне страшно… как в авторе, и как в человеке. Я это остро почувствовал, будто шилом кольнула… Ну, ладно, посмотрим, посмотрим, не все потеряно. Честно говоря, очень на эту поездку надеялся, слишком даже, думал двух тысяч на первое время хватит, а там стоящий роман напишу, издамся… Глупо, конечно, в пятьдесят лет начинать жизнь переустраивать на новый лад… семью ломать… как считаешь? Нет, давай лучше выпьем еще… за Пушкина… и Гончарову…

Несмотря на то, что вино, по мнению знатоков было преотличное, вроде бы испанское, но опрокинув четвертый или пятый уже бокал, Заваркин почувствовал себя нехорошо, и решил срочно вернуться в гостиницу. Вся их группа сорвалась с места вместе с ним, за компанию. Веселой компанией пришли прямо к двери номера Глеба, а он так расклеился, что не удосужился пригласить новых знакомых к себе. Сказал: «Ну, пока, ребята», и вскользь по лицам ощутил всеобщую досаду, ибо хотелось посидеть еще, а только у него был отдельный номер, в котором имелся бар, полный всевозможных напитков.

Улегшись на неудобном поролоновом матраце, Заваркин тотчас ощутил запоздалое раскаяние. Вновь сделалось дурно: «Вот почему не позвал? Пусть бы люди веселились дальше, нисколько бы мы не мешали друг другу».

Ночью долго не мог заснуть, размышлял на тему «как нехорошо поступил с литературной компашкой», а утром решил пораньше съехать, чтобы не встречаться случайно с товарищами, быстренько собрался и вышел с вещами в девять часов, сдал ключи администратору.

Мило улыбнувшись, та попросила обождать, пока служащий осмотрит номер. Скоро ей позвонили, сказав, что в номере все цело, в том числе бар с напитками, что, конечно, удивительно для подобного рода творческой публики. Это удивление явственно проступило на красивом личике, и скоро Глеб уже ехал на автобусе по тягучим московским пробкам в аэропорт, где ему пришлось долгонько ждать своего рейса.

В обеденное время на некотором от него отдалении, близко друг к другу на одном сидении расположились литературный агент со своим добрым автором виртуальной сибириады. Они подошли позже, но улетели раньше, посматривали украдкой в его сторону, вроде как бы пытаясь узнать, но не поздоровались. Он так же не подошел к ним, не поздравил с победой, и даже издали не раскланялся, оставив, верно, о себе память неприветливого сибирского невежи.