Читать книгу Знакомые истории - Сергей К. Данилов - Страница 4

На нём старое зимнее пальто без воротника. Из рукавов выглядывали аккуратно обгрызенные временем и кострами сельскохозяйственных кампаний лоскутки чёрной саржи, драп вокруг пуговиц, на локтях и карманах истёрся до основы. Внешний вид весьма убог даже для этой студенческой столовки, пахнущей гнилой рыбой и лапшой, где народ ест в толкучке, не снимая шуб и шапок, а мухи и в феврале на диво жизнерадостны. Длинная шея Саломатина низко прогнулась над тарелкой общепитовских щей из кислой капусты, кожа туго обтягивает лоб и треугольники плоских скул.

Мы сидим за маленьким грязным столом, заставленным пользованными стаканами с остатками кефира, молока и чая; он цепко придерживает тарелку левой рукой и хлебает горячее варево с неистовым наслаждением, я иронически его разглядываю. Слежу за ним с самого утра, не отставая ни на шаг. Ничего интересного пока не происходит, но мне уже понятно то, о чём сам Саломатин пока и не догадывается. Сегодня, крайний срок – вечером, он должен, просто обязан уйти из жизни. Это единственный для всех нас достойный выход при сложившемся положении вещей.

Саша благоговейно подбирает ложкой длинные расползшиеся волокна капусты, скрупулёзно вычерпывая все имеющиеся калории, и в то же время толком не видит, что ест. Уверенность, что это должно произойти именно сегодня, посетила меня только что, когда он взял тарелку щей, истратив последние копейки, на которые собирался купить сладкую булочку для своего старшего, трёхлетнего сына Проньки. Я видел его колебания: сначала он встал в хвост очереди, потом вдруг выскочил из неё, растерянно оглянулся: могу поклясться, что и сам не понимал, как здесь очутился. Скорее всего, пришёл инстинктивно: мозг в это время был плотно занят гипотезой Бибербаха, а вечно голодный желудок, выбрав подходящий момент, отвёл Саломатина в столовую. Но, встав в очередь, Саша вспомнил о булочке, и решил не есть, а всё же купить сдобную сладость ребёнку и вернуться домой не с пустыми руками. Он покинул очередь, совсем уже было спустился по лестнице к выходу, но тут в голове мелькнула новая интересная мысль по поводу гипотезы, которую принялся на ходу обдумывать, и, конечно, позабыл обо всём на свете, а желудок завернул его обратно в очередь.

Сейчас аспирант по-прежнему размышляет о гипотезе, не зная, что сидит за столом и ест. Если спросить у него через полчаса, понравился ли ему обед, Саломатин не поймёт, о чём речь.

Неужели я действительно хочу его смерти? Неприятно говорить, но это так. А ведь когда-то мы были, как одно целое. Нет, всё, сегодня он должен умереть, зато Настя, Пронька и все прочие станут жить много лучше, чем прежде, я постараюсь, чтобы это было так.

Поедая щи с лохмотьями свернувшейся кислой сметаны, плавающими на поверхности, он думает о том же самом, о чём думал все последние месяцы в любое время дня и ночи: в читальном зале библиотеки, на улице, дома…. о гипотезе Бибербаха, вернее, о путях её доказательства. Не замечая, что ест, где находится. А когда проглотил очень быстро последний кусочек хлеба, тут же несколько ошарашено посмотрел вокруг себя, затем вскочил и чуть не бегом ринулся к раздаче, где толпилась многослойная очередь. Перекинул руку через стоящих людей, схватил с общего подноса пару кусков хлеба, и, не рассчитавшись за них, вернулся дохлёбывать щи. Попросту говоря, украл.

Я настойчиво разглядывал склонённый над тарелкой упрямый лоб с большими залысинами, однако Саломатин делал вид, что не замечает меня. Съев всё до крошки и лишь слегка пригасив голодный блеск глаз, он с сожалением посмотрел на надкушенную кем-то и брошенную на столе горбушку хлеба, но – честь нам и хвала! – удержался, сдал тарелку и снова направился на своё рабочее место в библиотеку. Даже в морозы сей оптимист обходится без шапки: пегие волосы ёжиком, благочестиво стоптанные башмаки, чёрная хламида делают его похожим на нищего провинциального пастора. В лучшие дни – восторженный и благочестивый миссионер, ныне – полный банкрот. Я следую за Сашей по пятам из-за странного любопытства ко всему, что предпримет он в этот свой последний день. Не может же человек до конца остаться заинтересованным лишь в одном абстрактном математическом вопросе? Пусть даже самом великом в теории аналитических функций.

Но и вернувшись в читальный зал, Саломатин не изменил себе ни на йоту, опять принялся за гипотезу. Мне сделалось скучно наблюдать широченные плечи в сером растянутом свитере, связанном Настей. Эх, уж когда я окажусь на его месте, то не буду здесь неделями штаны протирать! На пять часов мы с Сашей договорились о встрече, чтобы на свежем воздухе обсудить его новые мысли. Наши роли распределены заранее: он предлагает, я критикую. И почти всегда оказываюсь прав. Ровно в назначенное время спустились во внутренний библиотечный двор, и, глубоко вдыхая морозный воздух, отправились неторопливым шагом вдоль решётчатой ограды, затем свернули на расчищенную дорожку, которая уводит в глубь чернеющих зарослей черёмухи, к кедровой аллее. Обычно мы дискутировали именно здесь, незаметно вытаптывая небольшую полянку на свежевыпавшем снегу.

На сей раз оппонент изначально казался мне миражом, чья иллюзорность вот-вот будет доказана. Нехорошее предчувствие надо гнать, а я зачем-то представил, что будет, когда Саломатин и его драгоценная гипотеза Бибербаха оставят нас. Это трудно вообразить, всё-таки мы знаем друг друга слишком давно, и пусть прошли годы, которые сделали нас очень разными, даже противоположными, – как жаль, как жаль его! Моя впечатлительность излишне разыгралась; боясь, что в следующее мгновение он уже исчезнет навсегда, рассыплется снегом с ветки, сказал: «Эх, Саша, Саша!».

– Чего, друже, стонешь? Давай лучше поговорим конкретно.

Вот он идёт рядом, конкретный человек в своём смешном балахоне, и рассказывает, что Тейхмюллер был прав полвека тому назад, и тут же, на снегу, жаждет показать новое определение для однолистной голоморфной функции, которое назрело у него в голове сегодня, а я гляжу на серые впалые щёки, ранние залысины, что светятся прозрачно—голубыми венками, и понимаю, что всё напрасно. Пора кончать. Сколько можно?

Красная замёрзшая шея, в руках старый портфель, в правом кармане дырка, в левом закомпостированный трамвайный талон, а на лице добродушнейшая улыбища, скрывающая великую гордыню: «Я, Александр Саломатин, всё могу!». Из-за неё наш чудак забыл о нормальной диссертационной теме, и с утра до вечера может говорить, думать, мечтать только о ней, единственной и неповторимой Гипотезе! «Я – математик» Как будто другие геологи. И если не берутся решать в своих диссертационных работах какую-нибудь гипотезу Пуанкаре, то зря едят народный хлеб! Уж по крайней мере не воруют куски в столовой.

– Ты понимаешь, как оказалась связана гипотеза с теорией чисел? А ведь по функции Кебе это давно было видно, и вот сегодня у меня наконец-то выплыла новая дефиниция, вроде что-то стало наклёвываться…

У него каждый день с утра что-то начинает проясняться. К вечеру вот, только вновь сгущаются потёмки. «Эх, Саша, Саша, всё, это – наш последний раз». И деньги булочкины растратил. Одно к одному. А может, взовём к родительской совести?

– Саша, ты ничего не забыл сделать?

– Да вроде бы всесторонне рассмотрел… Погоди, погоди. А ну, взгляни туда, как будто невзначай: видишь гражданку в длинном пальто, сапогах с пряжками, каракулевом чёрном берете, очках на лице близорукой прачки? Представь, эта мадам ходит за мной повсеместно; случайно не помнишь, кто такая? Не из университетской газеты?

Я поглядел в том направлении, куда ретиво косил Саломатин.

Там никого не было. Несчастный аспирант неотрывно созерцал голые кусты и приветливо улыбался. В его глазах плавали два золотистых солнечных бельма.

– Саша, идём домой.

– Погоди, друже, погоди. Хочу сказать главное: недавно она мне приснилась ночью во сне, и говорила что-то на ломаном немецком, я тогда как раз переводил книгу Тейхмюллера, – может быть, поэтому. Она сказала: «Ах, герр Саломатин, герр Саломатин, вы такой глупый киндер, что выбросьте свою голову куда подальше», ну и прочий бред. Всего не помню, а эта фраза почему-то засела в мозгу. Бред, конечно. Но мы с ней долго разговаривали, я что-то не соглашался, а она всё уговаривала, и, знаешь, – Саломатин придвинулся, – не смейся, но мне кажется иногда, что эта женщина… не совсем женщина… она и есть – гипотеза Бибербаха.

Он осторожно глянул в мою сторону. Я хранил полную непроницаемость. Если на пустом месте видят женщину в сапогах, не простых, а с пряжками, то почему бы этой хорошо и по сезону обутой даме не оказаться гипотезой Бибербаха? Ещё минут двадцать мы обсуждали на холоде новоявленную дефиницию, потом отправились на остановку, сели в троллейбус, поехали. Тут я сделал последнюю попытку спасти его:

– Саша, так дальше жить нельзя. Сам ты, конечно, можешь ходить в чём попало, жрать что придётся – ладно, это твоё дело, но ведь Настя не в состоянии выйти на улицу. Ей просто не в чем. Она заперта с детьми на восьмом этаже, они все замурованы тобой. Заживо. Но ты даже не думаешь об этом. Ваш месячный доход на четверых составляет сто восемьдесят рублей, из них за квартиру платите шестьдесят, что остаётся? Одному можно ноги протянуть. Трёхлетний ребенок не знает лакомства выше сладкой девятикопеечной булочки, да и ту малость ты ему не часто покупаешь. Сегодня опять забыл?

– Детей нельзя баловать. Пусть лучше он ценит малое, чем не ценит многого.

– Короче, Саша, даю тебе последний шанс: есть место дворника в детском саду. Ну, три часа в день от силы помашешь лопатой с утра – вместо физзарядки.

Саломатин закашлялся, прижимаясь к обледенелому окну троллейбуса:

– Я математик! Я должен зарабатывать мозгами! Я не лентяй, пробовал подрабатывать, а потом сидел без толку весь день в библиотеке, не работал – отдыхал, и ничего не мог с собой поделать. Голова пустая делается от подработки, понимаешь ты? Пустая. Не веришь, что смогу доказать Гипотезу? И чёрт с вами со всеми, как хотите, так и думайте, но я уже близок к решению, чувствую его, как свежий воздух в подземелье.

В подъезде пахнет кошачьей мочой и цементной пылью. Лифт не работает. Мы долго поднимаемся по бетонным пролётам. Шустрые полудикие коты с крысиными мордами снуют возле мусоро-приемников на площадках.

– Тебе не кажется, что они походят на функции Кёбе? – обрадовался Саломатин, указывая на стаю котов. – Такие мягкие, отточенные движения, и шкурка короткая, ровная; в темноте сыплет электрическими искрами, когда возвращаюсь домой поздно вечером, в темноте – одни голубые молнии. Да, такими и должны быть граничные функции, а зубы-то остры… так и распластают единичный круг в одно мгновение – глазом не успеешь моргнуть.

– Надеюсь, что и вашим местным крысам тоже не поздоровится.

Саломатин нажал кнопку звонка. Дверь открыл Пронька. Ручки и ножки – словно тоненькие и длинные веточки. Стоит на проходе и смотрит очень серьёзно.

– Папа, булочку принёс?

– Что? Ах, булочку, чёрт возьми, забыл, братец. Ну, ничего, завтра обязательно. Сразу три булочки за пропущенные дни. Представляешь, три сразу?

Пронька доверчиво улыбнулся.

– Главное – правильное воспитание, – отмёл невысказанный упрёк Саломатин и снял пальто. – Не приучай детей к излишествам, и тогда они вырастут нормальными людьми. Ничего больше не надо, остальное баловство.

– Что ты называешь излишеством, уж не булочку ли?

– Не придирайся. Посмотри лучше, какой мужик растёт самостоятельный. В три года сам ходит на улицу гулять. Мать с ним, ясное дело, вверх-вниз бегать не может – с Наменьшим на руках, так он самостоятельно одевается и идёт. Поиграет внизу, обратно залезет. Так весь день вверх-вниз, вниз-вверх. Смотри, снова одевается: штаны, шубу и – вперёд! Настя, чем кормимся сегодня?

– Сейчас капуста дотушится.

Настя приветливо улыбается, но глядит как-то в сторону оттого, что в доме нет ничего, кроме тушёной капусты. Даже чай кончился. По сути, это нищета. Обживать только построенную чужую квартиру, где первый год дует изо всех щелей, текут батареи, не ходит лифт, платить за это немалые деньги и воровать в столовке хлеб. Капуста и крупа. Крупа и капуста. Что ещё можно купить на оставшиеся деньги, чтобы прокормиться? И в это самое время, забросив официальную диссертабельную тему, он увлёкся гипотезой Бибербаха.

– Друже, а мне всё же удалось определить голоморфность в новых терминах…

Я не отвечаю Саломатину, поворачиваюсь к окну. Сумасшедший! Просто сумасшедший. Далеко внизу валяется на снегу маленьким жучком Пронька. Прямо на проезжей дороге, отделяющей девятиэтажку от хлебного магазина.

– Настя, он не простынет?

– Наоборот, – щурясь через пыльное стекло, разглядывает Саломатин фигурку внизу. – Закалится и болеть не будет.

Настя влезла на подоконник, закричала в форточку:

– Пронька, встань сейчас же! Ты меня слышишь? Встань сейчас же!!

– Вот оно – форточное воспитание, – Саломатин открыл кастрюльку и вдохнул пары. – Амбре!

Слишком он большой оптимист, наш Саша, чтобы покончить с собой в такой вот солнечный день. Пронька встал, отряхнулся и перебежал дорогу.

– Он у меня все окрестности изучил, теперь не заблудится.

Сын вскарабкался по обледенелым ступенькам хлебного магазина, исчез внутри за лёгкой фанерной дверью. С минуту его не было. Мы все стояли у окна и смотрели на плоскую крышу магазина: что под ней происходит? Саша улыбался неизвестно чему, каким-то своим мыслям, может, новой идее, ещё более приблизившей его к решению гипотезы. Но вот покатился из магазина чёрненький клубочек: быстро-быстро, даже ножек не видно, и руками не машет – почему бы это? А за ним продавщица в белом халате гонится, вот, догнала возле самой дороги, отобрала булочку, пальцем погрозила, и скорей обратно в магазин – похолодало, да, похолодало ближе к вечеру.

Я схватил Саломатина за ворот рубахи, прижал, что есть мочи к стеклу и заорал:

– Смотри: вот оно, настало, гляди теперь, этого ты хотел, да? Этого добивался? Смотри, лучше смотри!

А он и сам не мог оторваться взглядом от дороги, где в клубах чёрного дыма исчез Пронька, – там, внизу, тяжело, надсадно рыча, так что весь дом и все, кто в нём живёт, сотрясаются от дрожи, лезли в гору тяжёлые строительные машины-панелевозы. Я расплющил ему губы, нос о стекло. Он согласился, что дальше так продолжаться не может. Ушёл на балкон. Сквозь двойные рамы, закопчённые гарью ближних заводов, затянутые тоненькой вечерней изморозью, виднелась крупная саломатинская фигура, а также разный балконный хлам, доски, на перилах белые пластмассовые ящики для цветов, из которых торчали сухие стебли, припорошённые снегом. Дул резкий, обычный для февраля северо-западный ветер. Просторная рубаха Саломатина рвалась в полёт. Он смотрел на заходящее солнце, плавающее в густом тумане дыма, мял пальцами длинный стебель, который летом был цветком василька. Я отвернулся, чтобы не видеть. Саломатин покончил счёты с жизнью настолько незаметно, что никто об этом даже не узнал. Никто, кроме меня, разумеется. Мне он был чрезвычайно близок, как-никак второе я. А может, даже и первое.

– Пойду, куплю хлеба и булочек.

– Да, пожалуйста, купи.

– Кстати, я тут нашёл подработку: дворником в детском саду. Восемьдесят рублей в месяц, и место для Проньки обещали.

– Ой, хорошо бы! А как же время на… гипотезу?

– Хватит дурью маяться, пора диссертацию кончать да защищаться быстрее.

Пронька носился по сугробам. Я помахал ему рукой и кинулся в хлебный магазин, который вот-вот должен закрыться. Навстречу по обледенелому тротуару осторожно пробиралась женщина в очках с лицом близорукой прачки. Она улыбалась мне, как старому знакомому. На ней длинное пальто, огромные сапоги с медными пряжками, каракулевый чёрный берет…