Читать книгу Тритон - Сергей Калашников - Страница 3

…А окна выходят в сарматскую ночь.

Не мстить же теперь неразумным хазарам

за мрак этот здешний, что не превозмочь

и с ног не свалить богатырским ударом;

за этот рассыпчатый хрупчатый наст,

за местное время, застывшее в башне;

за то, что залетный водила обдаст

растоптанной ржавою жижей вчерашней;

за реку, промерзшую с рыбой до дна,

за окаменевшую поступь подошвы,

за гулкую землю глухую: она

не помнит под снегом о собственном прошлом;

за воздух граненый – стаканом стоит,

наполнен прозрачною мглою до края;

за этот дремучий и стрельчатый вид

ветвей, сквозь которые, колко моргая,

татарские звезды раскосо язвят

и, крошевом мелким присыпав дорогу,

слезятся всю ночь по пути в каганат —

но все же тускнеют к утру понемногу.

Над нами гроздьями цветут

кромешных ангелов соцветья.

И если быть счастливым тут

нельзя – согласен умереть я.

Но даже обморочный рай

прилежной требует сноровки.

И потный мечется трамвай

от остановки к остановке.

Вот наливаются глаза

звезды, клонящей к суесловью,

не выплывающей из-за,

а рушащейся к изголовью.

Ее сосущие лучи

врастают в илистую лужу.

И отражения почти

что выбрались уже наружу.

А ты вошел в нее на треть

так безнадежно и подробно,

что ни за что не умереть —

кромешным ангелам подобно.

Здесь мелкого сна рубежи

блюдут безуспешно снадобья.

Квартира тиха, ни души.

Лишь в ванной глядят исподлобья

да с бритвой в руке – зеркала,

но лезвие лампочки жжется.

Глядишь – и вот-вот из угла

гость выйдет, по дому пройдется.

Пусть бродит… Подкожную ртуть

уже обезвредить не надо.

И если не стоит заснуть,

то с пачкой табачного яда.

Уменьши ее на одну

двадцатую собственной смерти,

а после – к чугунному дну

иль газовый пробовать вентиль.

А что остается жильцу

один на один с бечевою,

которой – к его-то лицу! —

не сделаться не бельевою?!

…и все казалось мне в ночи,

к которой руку не приложишь,

что близко двери и ключи —

и рад бы выйти, да не можешь;

что мог бы душу положить,

не обмотавшись полотенцем…

Но снова надо как-то жить,

еще раз никуда не деться…

Температурить и хандрить,

внушая честные уроки

каким-то отморозкам, быть

приветным, обивать пороги

контор, чтобы семью взаймы

не поимело государство:

квартплата выросла, а мы

поиздержались на лекарство.

Не то что в петлю – и с концом,

но как-то их сводить все гаже.

Еще раз мог бы стать отцом,

на чье вот счастье, кто подскажет?

И Волга рядом – с головой

бы в многоклеточные чащи.

Но только я пока живой

все реже, реже, чаще, чаще.

09.10.1999

Весна 2000

Куда там вяземский халат!

В своем протертом до проплешин

от ворота до самых пят

пальто; в похожей на скворечник

усадьбе десятиметровой,

где ежегодный твой доход

ничтожен столь, мелкорублевый,

концы с концами, что вот-вот

ты не сведешь; со всем семейством

угрюмым и полусвятым;

своим поддельным компанейством

за рюмкой и глотая дым, —

когда ты тащишься под вечер —

еще не мертв, уже не жив —

до дома, под язык вложив

таблетку, и сказать-то неча

на «как пройти?» и «сколько время?»

любому встречному в ответ —

– А закурить? – Ах, нет! – и в темя…

Халата тоже, кстати, нет.

…и тянешься к форточке воздух

лизнуть, и на гландах ангины

висят виноградные гроздья

да горечь целебной малины.

А ртутная скачет линейка,

и кажется, будто под домом

трамвайная узкоколейка

грохочет молочным бидоном.

Но Кто-то огромный и добрый

целует в горячие веки,

как будто вот-вот – и с утробой

простишься своею навеки.

В тот день, в который Йозеф К.

недораспробовал свой завтрак

и Пушкин выводил, что «ах, как

напрасна жизнь и далека»,

вам дверь откроет фройляйн Эльза,

чья плотоядная душа

распахнута почти донельзя —

но до чего как хороша!

А после в яме котлована,

второй сворачивая штоф,

твердить «убог мой дар» упрямо

поверх разросшихся голов.

И дальше в искреннюю темень

нетвердой поступью ступя,

вдруг воспоследовать за теми,

что заждались давно тебя.

На третий выкарабкиваюсь я,

и кажется, что тащишься гурьбою

с самим собой. И собственным дыха–

нием захлебываюсь я перед Тобою.

Стучит в ушах. Архангелов размах

мерещится цветными плавниками.

И падает куда-то в пах

и ухает почти в гортани – камень.

Теперь – куда? Осевшее нутро.

Смеркается. По-мартовски рассыпчат,

как черный снег, язык во рту. И то,

что я и есть, что из меня же вычтет

в халате белом человек – к стене —

тупым ланцетом – потно прислонилось —

и грубым швом заштопает – и не

пока еще оно остановилось.

Твой темперамент позволил Тебе сочетать

изобретательность и беспомощность

                      в личной жизни.

Ты требуешь силы и ловкости —

                     я возвращаю стыд.

Твои заповеди – уроки хороших манер

за столом в гостях. Ведь кто-то буквально

их понял и больше не ест свинину —

                            руками.

Или Твоя телесность: она везде,

а я как маленький мальчик Кафка.

Помнишь, как я скулил?

                 Но Ты научил словам —

не помню, какое же было первым.

Потом Ты медленно устранился.

Я слышал, что у Тебя неврозы, а сердце —

гласит скороговорка – нужно беречь.

Ты больше не куришь, но, согласись,

                           без дыма

нет и огня. Ты больше не пьешь вина,

но я знаю, где спиваются за Твое здоровье.

Что, разумеется, не упрек, а – факт.

Ты постарел, путаешь дело и человека:

дело сбивает с толку, человек раздражает слух.

От Тебя теперь часто слышно:

«Поступай как знаешь, ты —

                    совершеннолетний».

Мы обоюдно беспомощны – Ты и я.

Стало быть, по образу и подобию… Видишь,

я не очень хороший, но все-таки честный сын.

Да и Ты, согласись, сохраняешь

                      мне жизнь (лишая

ее тем самым смысла), хотя

мог бы стать отчимом или тестем.

И поэтому, чем старше я становлюсь,

тем больше занимаюсь самооплакиванием,

заботами о самом себе.

Зачем Тебе мое сочувствие или помощь?

Или, скажем, признательность? Все это

слишком шумно, немножко нелепо, похоже

на эсперанто – а я стесняюсь Тебя тревожить

суетным чувством счастья.

В детстве я хотел быть похож на Тебя,

но восхищаться Тобою мне помешала —

                              робость.

Как и мне, Тебе свойственна необязательность:

Ты везде и нигде, и пастух и стадо,

дождь в аквариуме, ветер в осеннем поле.

Но иногда я поглядываю наверх, в то

место, где предполагаю Твое присутствие —

и, поверь, без корыстного интереса: просто

чтобы встретиться, что ли, взглядом —

преданным, как у собаки. Но теперь

Тебя чаще встретишь в газете (раздел

рекламы); размер дивидендов

                     и котировки акций,

сотрудничество на выгодных условиях —

                              все это

не предприимчивость, а девальвация. Но,

в отличие от меня, для Тебя

не имеющая убийственных последствий.

Ты по-современному беззаботен.

Я же – нет. Я, можно сказать, женат.

И удачно. И даже готов к отцовству.

Хожу на рынок и не смущаюсь кухни,

учусь не жалеть себя, хотя пока

это похоже на самоутверждение

                      за чужой счет.

Теперь я все больше кругом виноват,

даже с глазу на глаз – и я стал избегать

всего, что хотя бы отдаленно

напоминает мне о Тебе, стал уклонистом.

И если стишки – пускай и ложный,

                         но выход,

то я убит при попытке к бегству.

Наконец, это мое письмо

для Тебя лишнее беспокойство.

Но только здесь Ты и сохранился.

                       Надеюсь, что

чистописание тоже включают в счет.

Итак, за Твое – все еще хоть куда! —

здоровье. Думаю, скоро увидимся. Без

обратного адреса. Главпочтамт.

До востребования.

Но не горжусь семейным сходством

ни с матерью и ни с отцом.

Мы пробавляемся сиротством

меж тех, с кем ближе всех живем.

Прости, жена! Ты тоже мужа

все время просишь не о том.

Он – высыхающая лужа,

но догадаешься потом.

А всех жалчее детство сына.

Расти, беспечное дитя.

Я вас любил, урод, скотина,

ничем обидеть не хотя.

А. Леонтьеву

11.04.1999

…А вот обращения к раю и аду,

в стихах попадаясь то порознь, то вместе,

смущают меня, вызывают досаду.

И дело не в том, что в означенном месте

нам всем оказаться придется в итоге —

по собственной воле скорей,

                  чем невольно —

они не о жизни, они не о Боге,

а сами в себе и собою довольны —

зиянья, лакуны, пустоты, проколы,

которых не в силах заполнить живущий,

читающий, пишущий, их протоколы

послушно и точно как будто ведущий.

Вот стол. Окно. За ним – деревья

вросли в окученное небо.

И кажется, что сам теперь я

пророс – противиться нелепо —

в него, с самим собою споря

меж этих обморочных строчек.

И тонкой разницы меж горем

уже и счастьем среди прочих

трудов не вижу я, вслепую

перебирая то и это,

пока не требуют такую

жизнь беспричинную к ответу;

пока нездешняя всей кожей

прохлада чувствуется, что ли…

Стихами обернулась, боже!

А если так, не все равно ли

куда нам плыть?!

Куда угодно!

В любую сторону, покуда

попутный ветер и свободно

слова подобраны для чуда!

Набеги облаков – на зрителя – из рамы.

Дорога ли, река – стремящиеся вдаль.

Картинка проросла из монохромной гаммы.

Расправленный ландшафт с ней справится

                             едва ль.

Истоптанный снежок. Лед – под ногою —

                             стоек.

И зренье уж давно дыхания ровней.

Как время убежать от собственных построек —

избавиться пейзаж стремится от людей.

Из комнаты пустой, бессонной и отвесной

уже рукой подать до сумрачной звезды.

Собаками в снегу подобраны следы.

Разверзнется вот-вот белесый рай словесный…

Отхватим зиму в старой куртке

среди пятиэтажных стен,

глотая кофе и окурки.

Еще не худо. Не совсем.

Не спи. Не спится. Сну покуда

не разжимай надежных век.

Там черная стоит остуда

на белой – скатерти – как снег.

Хрустит надкушенная ветка

морозцем, словно карамель.

В соседнем лестничная клетка

зияет доме, и котель–

ная трубит, трубит. Светает,

но как-то как бы изнутри.

И на бумагу облетают

уже снежинки: раз, два, три…

Из крана капает водица,

и тянет из оконных дыр.

И вот – нахохленная птица

сидит и перьями тр-тр.