Читать книгу Тритон - Сергей Калашников - Страница 4

Вот и осень – очиним перья.

     Влажным скрипом проворно дыша,

узнаю о себе теперь я

     все, что знала допреж душа,

отчего заходилась в кашле

     летом потным ее листва.

Но уже не припомню даже

     с нею я своего родства,

не узнаю. Купаться не в чем

     взгляду, брошенному в окно.

И от веточек тонких резче

     он становится. Глубже дно

тонкокожее лужиц блеклых.

     С водопоя бредут стада

волокнистые, и на стеклах

     проступает с утра вода.

А из сизой небритой тучи,

     закрывающей пол-лица,

смотрит первой звездой мигучей

     твой Лелеятель – несть конца.

И, запутавшись в путах ветвей,

дышит осень уже снегопадом.

Облака, опрокинувшись в ней,

пахнут будто бы самосадом.

А словам в прошлогодний пора

перегной, отделяясь от тела.

Превращается почва, сыра,

так в себя самое то и дело.

И листва, вспоминая о ней,

отправляется в лужи топиться —

потому что чем ночи длинней,

тем от них ничего не добиться.

Потому что чем глубже был вдох,

отстоявшийся в горькой гортани,

тем отчетливей выдох и Бог —

и Его очертанья в тумане.

Набухшая пятится осень

      в полуоблетевший словарь,

который прекрасен, несносен

      и нежен, пока не январь.

Прилежно в иные пределы

      она истощенную нить

все тянет. И нечего делать,

      и до смерти хочется жить.

И кажется: острый и скользкий

      в гортани набившийся дым

и слаще, и горче «Посольской»,

      доставшейся тем вон троим.

И мнится, что ржавые флаги

      развесили вместе и врозь.

И воздух, прилипший к бумаге,

      пронизан дождями насквозь.

Все правильно, все поправимо.

      И жизнь, как и те облака,

беспечно проносится мимо

      и невыносимо легка.

Почти ноябрь. Листва еще нет-нет,

но кое-где не обратилась в почку.

Лежит, раскрыта, книга-пистолет

и карандаш, похожий на заточку.

Который день в разорванном окне

цветет герань бессмысленно и тупо.

А во дворе два молодца: оне

несут пенал из бархата для трупа.

Короткий день. В подъезде полумрак

в четыре вечера. А вылезешь в аптеку:

то белым хлебом угостишь собак,

то сигаретой – просто человека.

То улыбнешься как бы невзначай

своей студентке возле магазина.

А ближе к ночи – водка или чай,

чтоб не уснуть, когда над нами – мимо —

над головой, бесцветно шелестя,

речные птицы машут плавниками,

куда-то к югу плавно уходя —

в иную жизнь, покинутую нами.

Мой кухонной утвари дом

и комнаты честного хлама!

Уж мебель – сдвигая с трудом —

ни в сказке сказать, ни пером —

и та непременно упряма.

Трехстворчатой мути окно.

И лаковый облик толстянки

не полит дня три, и давно

вода пересохла в жестянке

кошачьей (пройдоха, попьет

из раковины на кухне).

Не то что упадок, но вот —

вот, кажется, все это рухнет.

И как ни старается глаз

тряпья обезвреживать пряди,

порядок привычный он раз

возводит по нескольку на день.

Затем и лелеешь их спесь —

вещей, остановленных взглядом.

Что мебель?! Ты сам-то не здесь —

лишь чуть отвернешься – а рядом.

На кухне такой же придется, бедуя,

чадить коммунальной у единокровных

родных своих, боже-ты-мой, на виду и

хранящихся в тех же пещерах укромных,

простенках и щелях. И после, и после

всего присоседиться – как многолюдно!

как сперто и тесно! – у выхода возле,

за сердце хватаясь уже поминутно.

Ведь будет продолжено, что завязалось

на этом, на том неминуемом свете:

все эти обиды (ах, если бы жалость!)

и даже слова бесполезные эти.

Тоскливо гляжу я, подъемлясь все выше

глазами, – сквозь едкие дымные складки

и варки и стирки – на книжные ниши,

где души Твои в образцовом порядке,

о Господи, собраны – как для чтенья,

расставлены, чтобы к любой дотянуться —

ах, нет! алфавит не имеет значенья! —