Читать книгу День матери. Роман - Сергей Кубрин - Страница 2

Пока нагревается топливное масло и дрожит перед взлетом ракета, я говорю Грише – завтра пойдем в зоопарк.

Завтра, мой мальчик, суббота, заслуженный выходной, и пусть только попробуют нам помешать. Мы бросим их в клетку с тигром и будем смотреть, как тот разрывает на части былую офицерскую силу. Гриша захлопал в ладоши, обнял меня изо всех сил, не по-детски крепко, будто в последний раз, и плюхнулся в кровать до пружинного стона.

– Честно-честно пойдем?

– Обещаю, – ответил. Поцеловал сына в лоб, укрыл одеялом по самый нос и погасил свет. Смертельная тоска глубокой темноты разбежалась по комнате и, ударившись о стену, замерла стоической тишиной.

Гриша не боится спать без света. В отличие от меня, он вообще ничего не боится. Ему скоро шесть. Он давно привык ночевать один, потому что отец я никакой, если честно.

А Гриша – замечательный.

И вот я пообещал сходить в зоопарк. Первый раз в жизни я что-то пообещал и готов ответить за слова. Не потому, что так важно выглядеть правильно перед ребенком, просто самому захотелось развеяться от вечной служебной суеты.

Только время уже полтретьего ночи. А я стою, гашеный в сопли, и думаю, смогу ли дожить до утра, и продержаться день в этом зверином щенячьем восторге.

Гриша вовсю сопит. Я даже с кухни слышу. Но все равно тихонечко – не дай Бог разбудить – заполняю рюмку, и водка так сильно звенит о стенки хрусталя, что напоминает трель будильника.

Скоро вставать, а мне бы еще проспаться.

Я думаю, набрать что ли матери, пусть сводит Гришу. Но время – ночь, и звонить, пьяному, хуже некуда. Сейчас начнется очередная промывка мозгов, присказки и сказки, что так жить нельзя, а как можно – да кто же знает. Потому решаю хряпнуть пару стопок и отключиться крепким моментальным сном.

К тому же Гриша видит бабушку чаще, чем меня. Отец я, или кто, в самом деле.

Пресервы хорошо перебивают горечь. В бутылке почти пусто. Думаю, надо все-таки спуститься в «Пятерочку», хапнуть добавки. Мало ли, вдруг утренний подъем окажется заслуженно скованным, и придется как-то выживать.

После одиннадцати не продаем, – скажет продавщица, – закон. Я отвечу, что сам – закон, достану ментовскую ксиву и брошу ее на кассовую ленту вместе с шершавой пятихаткой. Ксива проедет и упрется в стеклянный бок «Хортицы», еще больше краснея от стыда.

На сдачу продавщица предложит сигарет, а я не откажусь. Вообще курить недавно бросил, но все равно дымлю, когда прижмет. Главное, чтобы Гриша не видел. Не дай Бог научится от папаши плохому.

У подъезда – никого. Так хорошо: октябрь, ветерок, скамеечка. Предельная пустота, и ни черта не видно в пробирающейся куриной слепоте. Сижу лакаю прямо из горла и ловлю едва заметное алкогольное счастье. Издали показался свет – он лишь показался, потому что нет никакого света, и не будет ни намека на хоть прослойку белой полосы.

Я звоню и звоню, каждый день звоню в надежде, что голос все-таки раздастся, и мы выберемся из этой ямы, которая так внезапно появилась на широком пути. И номер помню наизусть. Тыкаю в сенсор, вместо цифр попадаю то в решетку, то в звездочку. Звезды в глазах, сплошная запретка повсюду – и чем отличаешься от бедных зверей в городском зоопарке, не понятно. Как там, то ли воля, то ли неволя, и так далее, пока не загудит в ушах от ужаса вечных переживаний.

Но хоть бы гудки шли… ничего. Можно подумать, она бы ответила. Так ведь не бывает, но священная пьянь заставляет верить в чудо. Скорее, рухнет мир или сам я решусь перевернуть его с ног на голову, посмотрев, какая там изнанка и какая поверхность. Не ответит никогда. И я скажу – будь ты проклята, жизнь, раз подарила нам такую встречу.

Я пока не знаю, как сказать Грише, что мамы больше нет. Нужно привыкать, Гриша, мы справимся, я тебе обещаю. Хорошо, что Гриша особенный. Он почти перестал спрашивать, где мама, и, кажется, поверил, что наша мама – космонавт.

Я другого ничего не придумал, не полярником же быть ей, в конце концов. Пусть лучше останется космонавтом. Теперь Гриша каждый вечер смотрит фильмы про космос на этом проклятом «Би-би-си» и мечтает, что однажды сам наденет скафандр, добравшись до той невозможной звезды, где якобы прячется мама.

Я даже пообещал ему телескоп на день рождения. Но праздник нескоро, потому есть время исполнить обещание.

Домой. Тебе рано вставать, завтра важный день, важнее всех твоих оперативных мероприятий, чертовых жуликов и розыскных дел. Завтра ты будешь учиться воспитывать сына, ведь рано или поздно придется стать настоящим отцом.

Пытаюсь отыскать домофонный ключ, а уже потрясывает – приход начался. Кружится голова, как при тренировочном полете на космодроме, хватаюсь за ручку, держи-держи равновесие, смотри в одну точку. Тебе столько предстоит пройти, что ты, прямо сейчас свалишься. Прямо здесь и сейчас что ли?

И падаю, конечно. Легче упасть и сдаться, признавшись, что тебе просто не повезло, но когда-нибудь все закончится.

Мне кажется, я слышу привычное «эй, мужик», и догадываюсь, что случится дальше. Как же надоели эти районные колдыри, сколько можно бодаться. Щурюсь, как престарелая вошь. Кого увижу – залетчика Афоню, торчка Зубана ли, может работягу Трактора – да нет, разлив не местный.

– Мужик, дай закурить.

Я мог двинуть ему в щи, подняться бы только. А потом вызывать дежурных ппс-ников, но так устал за неделю, что видеть не могу эти служивые хари. Я копошусь в карманах, продолжая лежать на ступеньках, и никак не могу понять, что ищу: пачку сигарет или смысл жизни.

– Ну, давай уже, а? – хрипит гоповское рыло.

Скорее всего, я не нашел сигареты, потому что удар в бочину, и жесткая коль у подбородка. Лежу себе на бетоне, похрипываю. Из носа рвется кровь.

Слизываю соль. Трезвею.

Гриша спрашивает, опасный ли был преступник. Говорю, так себе – разобрались, поймали.

– Я слышал, как ты уходил.

– Правда?

– Ага, – кивает Гриша.

Я смотрю на него и убеждаюсь, что он не просто большой, а по-настоящему взрослый.

– Старался не шуметь, – оправдываюсь.

– Да ничего, – отмахивается сын, – я же привык.

К чему он привык, спросить боюсь, вдруг признается, что к сиротству привык или к пьяному папаше. Так оно и есть, но услышать правду от маленького сына страшно. Легче оказаться за решеткой или на том свете, мне кажется, чем вынудить крохотное существо делиться вынужденной правдой.

– Тебе принести салфетки?

– Давай, – соглашаюсь, – и все зажимаю нос. Кажется, будет смещение. Сколько раз мне ломали нос, сколько раз еще сломают. Да пусть бы вообще выбили, я хоть свалил на больничный и мог хоть каждый день таскаться с Гришей к вонючим животным.

Голову тошнит – в прямом смысле, дай волю – пыхнет неживым извержением запудренного сознания. Ноги ходуном. В мусорном ведре дохнет бутылка со вчерашними остатками. Нет сил – достаю, и только подношу к губам в надежде, что станет легче, как замечаю, в дверях стоит Гриша, салфетки держит.

– Я принес, – протягивает он пачку.

Руки трясутся, ватные пальцы повисли в невесомом стыде.

Кое-как пропитываю салфетки алкоголем. Гриша внимательно смотрит, что я делаю. Спасительный запах пробуждает мимолетное желание победить.

– Отрава такая, – зачем-то говорю про водку, – прижигая ссадины.

– А зачем на салфетки? – интересуется мальчик.

– Будем заживлять раны, и все-таки я опрокидываю остатки. Жжет и спасает.

Гриша морщится, будто сам выжал нужную дозу. Ладно, будем считать, что ничего не случилось, а детской памяти свойственно забывать всякие мелочи. По крайней мере, так говорит наша бабушка, имея в виду Катю.

Только Катя вовсе не мелочь, а самая большая надежда, центр вселенной, если хотите.

Гриша говорит, если мне совсем плохо, то можно не ходить в зоопарк. Он смотрит в окно, когда говорит, отворачивается. Я понимаю, что в зоопарк ему хочется больше всего на свете.

– Ну, уж нет! Ты что! Знаешь, какие там тигры!

Я с рыками подбегаю к сыну, кусаю за уши. Гриша хохочет, пытаясь вырваться.

– Не пущу! – рычу изо всех сил. Рык отдает в голову, сводит затылок, щемит висок. Но я все равно рычу, как настоящий тигр и шумящая боль на мгновение становится приятной, и хочется рычать еще сильнее, чтобы вовсе победить случайную боль, возомнившей себя владыкой моего выходного дня.

– А можно я возьму Плюху? – спрашивает Гриша.

– Плюху? – не понимаю.

– Ну, Плюху, – повторяет сын, и показывает на плюшевую собаку с большим хвостом. – Мне бабушка подарила.

– А…, – продолжаю, – ну, если Плюха с нами хочет, то конечно.

– Хочет! Хочет! – прыгает Гриша. – Плюха, ты пойдешь с нами? Папа, она пойдет!

Мы стоим в очереди за билетами. Гриша без конца дергает меня за руку.

– Смотри-смотри, – показывает он в сторону вольера, – там тигр?

– Может быть.

– Настоящий тигр, – ликует Гриша, – а мы скоро, пап? Скоро пройдем?

Иногда он жутко нетерпелив, но его можно понять. Очередь движется медленно, и типичные мамаши начинают потихоньку психовать.

– Уважаемая, – кричит одна, – а можно побыстрее? Мы с детьми!

– Все с детьми, – отвечает билетерша.

– Все да не все! Что вы себе позволяете?

Терпеть не могу таких мамочек. Вечно норовят устроить скандал. Гриша внимательно следит за разговором, и, кажется, совсем забыл о тигре.

Я не хочу, чтобы он слушал ругань.

– Нравится тебе Плюха?

– Нравится, – отвечает Гриша, – мы с ней рисуем и поем. Хочешь, мы тебе споем?

– Нет, – бросаю, но тут же исправляюсь, – ну, попробуй. Только негромко.

Но Гриша не знает, что есть громко, ему известно лишь, как это вообще – петь. Поет он неважно и, по-моему, в ноты не попадает. Что он там исполняет, не могу понять, то ли про мамонтенка и синее море, то ли иностранное что-то, откуда только слова находит.

Кто-то в очереди оборачивается и, приметив заботливого отца, приведшего любимого сына на субботнее развлечение, глубоко и пристально улыбается, а я, нерушимый, продолжаю смотреть сквозь.

Может, от неожиданного моего мужского равнодушия улыбчивая мамаша выходит из себя. Кажется, еще чуть-чуть, и вся очередь услышит, куда нужно идти нерасторопной билетерше. Гриша прекращает свое не самое лучшее пение и снова таращится на женщину. Голос у той противный, без того тошнит, а тут еще бабий визг.

– А почему она такая ругливая, пап?

– Да нравится ей, – отвечаю, – и все стараюсь заболтать сына. – Каких мы с тобой животных увидим?

Гриша начинает перечислять всех известных ему зверей, от кошки до верблюда. Вообще он достаточной смышленый. Я знать не знал, что ему известно о существовании верблюдов. Хотя, наверное, ничего особенного в верблюдах нет. Я, по правде говоря, не знаю, что и в каком возрасте должны знать дети. Но, скорее всего, мама опять смотрела кабельное и что-то ему рассказывала.

– Кошка говорит «мяу», – рассказывает Гриша, – собака – «ав-гав», корова – «муу»…, а верблюд как говорит?

– Не знаю, – отмахиваюсь, выглядывая, долго ли действительно будет рассасываться очередь жаждущих встречи с заключенными представителями животного мира.

– Не знаешь, – удивляется сын, – ты правда не знаешь?

Наверное, я должен знать ответы на все вопросы. И я выдаю на ходу:

– Верблюды трещат. Как трещетки.

– Это как? Тррр…? Тррр…? – спрашивает Гриша, – не выговаривая пока коварное «р» так, чтобы правильно изобразить верблюжий треск.

Он все перечисляет животных. Мне приходит смс-ка, и я прикрываю экран, чтобы не оказаться понятым неправильно.

«Спасибо за очередную смерть. Приезжайте в конце следующей недели».

Я наскоро удаляю сообщение, раздраженный от легкомыслия заказчиков. Сколько раз говорить – мы не пользуемся мобильным телефоном, любой мобильный телефон – уязвимей всякой жизни. Решаюсь ответить и набираю ок, то вместо краткого согласия выходит то «около», то «Оксана».

Только прячу телефон, как тот снова дрожит. Я даже по вибрации чувствую, что звонят с работы. Ну, то есть я, конечно, ничего не чувствую, просто восемь из десяти звонков мне поступает из отдела. Два других остаются за матерью.

Я киваю и угукаю – принял, говорю, есть, сейчас буду. Трудно спорить с руководством, от которого зависит твоя более или менее финансовая стабильность.

Гриша таращится. Отвечаю, все понимает.

– Сынок, – говорю, – ты это, тут такое дело…

Он кивает и уже готов развернуться, чтобы идти домой. Отцепил руку и поплелся к бордюру под предлогом разборки с развязавшимся шнурком, а сам до того раскис, до ожидаемых пробивающихся слез.

– Ты куда собрался? – спрашиваю.

– А ты куда? – хнычет Гриша.

– Я? Я-то никуда, с чего ты взял?

Смотрит недоверчиво, наматывая шнурки на палец.

– Что у тебя там?

– Ничего.

– Гриш, я никуда не собрался. Но сейчас я позвоню бабушке. Слышишь?

– Зачем бабушке? Не хочу.

– Вы пока в очереди стоите, я туда-сюда. Мне в одно место надо сгонять.

– Опять с бабушкой, – хнычет Гриша.

– Полчаса времени. Договорились?

Молчит и всхлипывает чуть слышно.

– Григорий, – говорю я как можно серьезней, что за хныканья? Ты же мужчина! И Гриша клонит голову.

Мне некуда деться. Я должен работать и зарабатывать, потому что у сына должно быть будущее.

Стоим ждем бабушку. Очередь растворилась и прежде многоголосые женщины уже хихикают перед клетками, придерживая за болоньевые капюшоны избалованных детей. Гриша сидит на бордюре и завязывает в узел длиннющие уши бесформенного Плюхи. Надо сказать, чтобы немедленно поднялся, отморозит все, что можно, хуже – начнет болеть и придется думать, как справиться с детской простудой. Но сейчас я виноват и должен либо молчать, либо исправлять ошибки.

Телефон разрывается, а жизнь все крепнет и крепнет, и никогда не пройдет.