Читать книгу Абсурд 3,14. Сборник рассказов - Сергей Кулагин - Страница 8

Иллюстрация Дмитрия Лазукина

Ротмистр бежал ровно, не теряя скорости. Схватился за поручни, подтянулся, вбросил себя в темноту последнего вагона, набирающего скорость поезда. В это время солнце раскалилось до тридцати пяти градусов тепла, мир немного потускнел от жары.

Погоня, состоявшая из двух легендарных участников Гражданской войны, серьёзно отстала. Старший из пары понял безнадёжность своего забега за постаревшим выпускником столичного юнкерского корпуса. Сначала он перестал стрелять, потом бежать, потом остановился, устало сев на ранее брошенный отступающим монархистом багаж.

Яков Григорьевич Блюмкин сидел на брошенном чемодане. Он глубокомысленно вытряхивал гильзы из барабана на дальневосточный песок. К нему, прихрамывая на правую ногу, подошёл второй легендарный участник той же войны.

– Ушёл, паскуда! – Гимнастёрка Сашки Боханского была сплошным соляным пятном, спрашивать его о коне в данной ситуации, безусловно, считалось признаком плохого тона.

– Ушёл, – грустно кивнул коллеге Яков Григорьевич. Сашка выстрелил трижды вслед поезду на Сухарбанд, как сплюнул от сглаза. – Сашка, ты знаешь, Ленин умер.

– Вы откуда знаете? – Усы и волосы Боханского стояли торчком, после попадания электрозаряда, выпущенного экспериментальным ружьём профессора Клезе.

– Почувствовал. Астрал вздрогнул ровно без десяти семь, вчера вечером. Характерно вздрогнул. Волна была с его эгограммой.

– Куда вы теперь, Яков Григорьевич?

– Думал отыскать Шамбалу, а ты, Саша?

– Эльдорадо, Яков Григорьевич. Я в Эльдорадо поеду.

На том они и разошлись, навсегда обозначив своим расставанием истинное окончание Гражданской войны, случившееся 22 января 1924 года.

***

Если ты хочешь попасть в Шамбалу, то дорога твоя пролегает исключительно через Москву. Город, где умирали красные командиры Гражданской войны, оглушённые звонками трамваев и ослеплённые ярким светом надвигающегося коммунизма. Яков Григорьевич получил квартиру покойного эсера Ясонова, личное авто и тысячу хлопот по организации экспедиции.

Квартиру Якову Григорьевичу показывал человек с удостоверением.

– Яков, тут до тебя эсер жил, Ясонов, он все стены эгограммой расписал. После него никого. Кто сможет жить с таким-то астральным давлением?

– Ничего, потерпим.

– Ты человек тёртый, я знал, что не станешь на дыбы вставать.

– Андроп, какие дела в городе?

– Как обычно, творится всякое. Доктор один собаку в мужика превратил, другой из куриных яиц древних рептилий вывел. Этих… Как их… Velociraptor.

– И как? – заинтересовался Блюмкин.

– Бегают кусачие, но дрессировке поддаются. Ладно, пойду я, мне ещё делегата снизу встречать, он на недельку отдохнуть приехал.

Человек с удостоверением ушёл.

Яков сел на табуретку, чтобы подумать. Думал о том, что цвет астрала и отголоски эгограмм ничуть не изменились после революции. Разговор же с человеком, с удостоверением полностью повторял беседу с половым в отеле «Купецъ» в 1915 году.

«Видимо, это оттого, что коммунизм ещё не наступил окончательно», – решил Яков Григорьевич и приступил к делам.

Одним из первых дел, сделанных Блюмкиным в своих новых апартаментах, стал обрыв обоев на стене в спальной комнате. Под новыми, яркими обоями обнаружилась старорежимная стена, а на ней надпись, начертанная эгограммой умирающего человека. Надпись гласила:

«Если нет души, что тогда возникает и исчезает? Невежды, которые цепляются за концепцию возникновения и исчезновения, не понимают красоты боли и, следовательно, не знают, что такое Нирвана».

Блюмким задумался над тезисом – «настоящие это боль», но думал недолго. От всяких мыслей отвлекло хождение по кабинетам, плавно перетекающее в скитание. За месяц от этого процесса Яков Григорьевич оторвался лишь единожды, да и то не по своей воле. Его остановил человек с алой эгограммой и предложил посидеть на скамейке и посмотреть на уточек. От такого предложения нельзя было отказаться.

– Яков Григорьевич, вы несильно изменились с нашей последней встречи.

– Возможно, я давно не имел дел с зеркалами. Как мне вас теперь называть?

– Товарищ Эвер. Пусть будет так.

Они помолчали ровно четыре секунды. Мимо проковыляла старуха с очень злым лицом.

– Так, товарищ Эвер, чем я вам обязан?

– Дело в том, что в наших кругах наслышаны о вашем предприятии, и она считает, что вам необходимо взять с собой мальчика.

– Именно она?

– Да, именно она.

– Я возьму с собой одного из отмеченных вашей печатью детей. Пренебречь её желанием в наших реалиях непростительно.

– Да, один из пионеров столицы прекрасно подойдёт для вашего вояжа. Вам подберут юнца с красной сигной на шее.

Товарищ Эвер засмеялся, а Блюмкин лишь кисло улыбнулся. В отличие от него товарищ Эвер никогда не имел глупости снимать шляпу или сапоги при людях. Для этого были свои причины.

– И учтите, товарищ Блюмкин, возвращаться вам противопоказано. У нас, – Эвер указал глазами на мостовую. – И на самом верху считают, что Шамбала – это ваше место.

– А если я вернусь? – запальчиво поинтересовался Яков Григорьевич.

– Полночь, фонарь, аптека… А как этот коротышка сумел так высоко петельку-то закинуть? – пародируя чей-то фальцет, предупредил собеседник Блюмкина.

Они холодно попрощались и стремительно разошлись.

***

Павел Зябликов чуть не плакал – сдерживался из последних сил. В основном благодаря красному пионерскому галстуку.

– Товарищ Аникеева, ну что, совсем нет летних отпусков для пионера? Весь мой отряд разъехался! Вон Мишка на Марс полетел на экспериментальном корабле!

– Зябликов, вчера надо было приходить, – устало вздыхала Мария Васильна.

– Я же не виноват, что Ленькин папка коллапс временной запустит!

– Не виноват, – ещё более утомлённым голосом соглашалась Мария Васильевна. – Ребята пришли, преодолев обстоятельства, а ты завис во времени. Тебя никто не винит, но и ты должен осознавать, что настоящий пионер должен быть способен на квантовый скачок и быть готовым к любым неожиданностям.

– Может, какая завалящая экспедиция осталась? На подводной лодке там, кругосветка через два океана?

– Нет, её Сидоров взял, но кое-что осталось.

– Что? – Пашка весь напрягся, как дикий кот перед броском на дикого голубя в африканской саванне.

– Экспедиция в Тибет под началом Якова Григорьевича Блюмкина. Цель экспедиции – нахождение легендарный Шамбалы и распространение там идей коммунизма и учения товарища Ленина.

Пашка загрустил: он посмотрел на портрет товарища Ленина на стене, портрет посмотрел на него. Зябликов вздохнул. За такую простую экспедицию папка дома, точно ремня даст. Голос отца сам собой включился в голове пионера:

«Позор! Сын – пионер, и просто едет в Тибет! Вон сын Игнатова на Марс полетел, да что там сын Игнатова, даже двоечник Сидоров, которого в пионерию в четвёртую очередь приняли, и тот пошёл на экспериментальной подводной лодке вокруг света! А ты, олух, в Тибет! Что временной коллапс? Нас в двадцать втором, когда Перекоп брали, временные коллапсы не остановили, а ты, значит, за коллапс прячешься?! Я тебе сейчас коллапс покажу!»

А если Зябликов придёт домой и вовсе без путёвки… На такое Пашке фантазии не хватало. Он обратился к вожатой:

– Записывайте меня в Тибет, товарищ Аникеева, я еду!

***

В соответствии с личным распоряжением председателя ОГПУ товарища Феликса Дзержинского в сентябре 1925 г. в Тибет была организована экспедиция в количестве 107 человек.

26 сентября Яков Григорьевич Блюмкин покинул столицу в сопровождении юного пионера, Павла Зябликова, сотни красноармейцев под началом пехотинца Пиюси и кавалериста Копенкина, некого профессора и девицы по имени Леннор с рекомендациями из кругов, приближённых к самому. Путь из Москвы до Тибета состоял из запаха пота, стука колёс и разговоров чайного свойства.

***

Тибет буквально кишел английской агентурой и Рерихами. Если с англичанами всё было понятно, то вот Рерихи вели себя в свойственной им манере. Имевшие тысячу тел, но единый разум и фамилию на всех, они упорно творили различные каверзы, чтобы усложнить жизнь в первую очередь себе, а во вторую – экспедиции. В одной деревеньке даже попытались прервать путешествие Якова Григорьевича силой, напав в количестве двух тысяч особей. Если бы не пулемёт, заботливо оберегаемый товарищем Пиюсей, атака потомков художника, писавшего картину своей же эгограммой, безусловно, оказалась бы успешной. В этой же деревне Блюмкин повстречал человека в синем халате, который обещал довести до ворот Шамбалы. Человек этот напоминал красного командира бурятского происхождения, выдающего себя за китайца. Доверия к нему было мало, но до ворот он довёл. Подробности этих событий были следующие.

Рерихи бежали прямо на пулемёт. Падавшие не вставали. Пули убивали их, как обычных людей, но смерть единичной плоти не могла потушить единый на всех разум. Пиюся припал у прицельной рамки, давая очередь за очередью. Один красноармеец следил за лентой, второй остужал машину колодезной водой по мере необходимости.

На правом фланге Рериховцы под прикрытием домов добрались до позиции экспедиции. Завязалась остервенелая, дичайшая рукопашная.

– Охватят, охватят же, гады, – бормотал Пиюся.

Спасения не было, лента кончилась, «Максим» замолчал. Пиюся поднялся во весь свой невысокий рост.

– Несите его!

Стремительно был вскрыт ящик. Комиссар поднёс к губам глиняную свистульку – всё, что осталось от великого красного командира Чапаева Василия Ивановича. Поднёс к губам и свистнул. Пустота только и ждала этого. В тот же миг она слизнула языком Рерихов, деревню, часть горного пейзажа, дорогу на Монголию, а взамен оставила пропасть с клубящимся мраком на дне. Свистулька стала пылью. Комиссар отдал пыль ветру. Из раздумий его вырвал человеческий голос, принадлежавший китайцу в синем халате:

– Здравствуйте, я доведу вас до Шамбалы.

– Ты откуда взялся такой? – удивился Пиюся.

– Был привлечён вашим актом пустоты.

– А… Я бы тоже на такое посмотреть пришёл. Пустота – дело хорошее, так что веди.

И китаец в синем халате отвёл экспедицию к воротам. Ворота, состоящие из голубого свечения астрального плана, поставленные вертикально, были пройдены в состоянии общего воодушевления. За воротами начались болота, леса и брошенные города, но в первую очередь болота.

***

Экспедиция продвигалась по древним дорогам среди грустных пейзажей, наводящих на мысли о ноябре. Продвижение прерывалось криком кого-то из красноармейцев охранного сопровождения:

– Тханги! Тханги ползут! Берегитесь!

– Ну что же, примем сражение, – спокойно сказал Пиюся. – Штыки примкнуть! Яков, подойди к нам! Надо быть вместе. Павлик! Павлик! Скорее ко мне! Где ты?

Красноармейцы выстроились редкой цепью, отрезая собой путь тхангам из болотной тоски к утоптанной поверхности дороги. Стреляли, но было непонятно, куда целиться, чтобы убить наверняка, так что весь скоп людей больше надеялся на штыки. Профессор заполнял барабан нагана, при этом наблюдая за растущим количеством сил противника.

– Любопытные создания, вы не находите? Сухопутные осьминоги, не крупней среднего человека и поразительно способные к коллективной работе. Они достаточно разумны для принятия простых идей.

– Контра это, как есть контра! – бушевал Копенкин, передавая своё возбуждение верной Пролетарской Силе. – В Тамбовской губернии пытались из таких же колхоз организовать, так они председателя ночью задушили и в болото ушли на вторую неделю! Рубить их надо, с ними никакого коммунизма не построишь!

Красноармейцы умело отбивались от болотных жителей. Отведав штыков пролетарских солдат, тханги втянулись обратно в топь, не рискуя сражаться насмерть. Пиюся выровнял колонну, велел глаз с болота не спускать, а затем отдал команду продолжить движение. Движение продолжилось. Иногда это оно разбавлялось разговорами между членами экспедиции. Вот, скажем, так побеседовали Копенкин и Павлик Зябликов:

– Павел, а брата твоего случаем не Львом зовут? – Копенкин смотрел хитро, подкручивая ус на известный кавалерийский манер.

– Львом, – ответил Пашка, не забывая разглядывать унылый пейзаж по правую руку от дороги.

– Эхех! Ты бумаг больше секретных в шахматных фигурах не прячь! Понял?

Пашка сразу вспомнил Копенкина, тот тифозный год и швабранскую тайну в шахматной королеве. И влетело же им тогда.

– А вы, выходит, тот командир?

– Тот. Только у меня тогда мечта была, а сейчас скука одна, – сказав это Копейкин крикнул пронзительно, как перед атакой, а его тяжеловоз заржал, беря разгон вдоль колонны пехотинцев, чтобы возглавить её в поступательности пути.

***

Через шестнадцать дней экспедиция добралась до заброшенного города. Пока люди приземлённые черпали воду из колодцев, собирали плоды в одичавших садах и гоняли стаи обезьян, способных к упрощённой человеческой речи, профессор, девушка по рекомендации и Блюмкин встретились перед огромным зеркалом, занимавшим целую стену в местном то ли дворце, а возможно, и храме. Стекло явно было напитано энергией эгограмм, так что Яков смотрел на него неотрывно.

– Что вы там видите, Яков Григорьевич? Отчего вы так побледнели? – девушка искренне беспокоилась за Блюмкина и не скрывала этого.

– Москву вижу. Ночь. Я за рулём. Одной рукой управляю, второй отстреливаюсь. Да сколько же их?! Что же я такого сделал? Они что, все ЧК подняли, чтобы меня загнать, как дикого зверя?!

– Ради ключей от Шамбалы можно не только ЧК, но всю страну поднять. Пойдёмте отсюда, Яков, это место за пределами нашего понимания. – Профессор говорил, но сам с места не двигался, смотрел в стеклянную стену, как зачарованный. Одна Леннор была не заинтересована гладью зеркального стекла. Яков Григорьевич медленно поднял наган, он стрелял с перерывами по пять-шесть секунд между нажатиями курка, будто каждая пуля вызывала у Блюмкина нестерпимую тоску при прощании с ней. Барабан опустел. Боек щёлкнул вхолостую. Выстрелы не причинили зеркальной стене никакого вреда, она вобрала в себя свинец, попросту поглотила, как в озеро тонет неудачно брошенный мальчиком камень.

Наваждение все же спало, стена отпустила людей.

– Да-да, пойдёмте, Леннор Олеговна. Вы абсолютно правы.

– Кстати, товарищ профессор, а что вы видели там?

– Я, Яков? Хм Квартиру своего повзрослевшего сына, себя, старика, и рыбу. Виталик принёс его в оцинкованном ведре, выпустил в ванну и облучал своим экспериментальным прибором.

– Кого – его? – не понял Блюмкин.

– Рыбу эту.

– Откуда вы знаете, что это он, а не она?

– Он потом стал человеком – вполне себе мужской особью, с жабрами, правда, и чешуёй на груди, но довольно симпатичный такой юноша. Ницше начал читать.

– А что было потом? – е утерпела Леннор.

– Потом Яков начал стрелять.

Где-то в отдалении заржала Пролетарская Сила. Товарищи исследователи ускорили шаг, чтобы скорее вернуться в лагерь, устроенный на одной из городских площадей.

***

Следующим утром экспедиция обнаружила отсутствие в лагере Павлика. Блюмкин предполагал подобный исход, так что немедленно отправился на поиски в нужном направлении.

Дронты смотрели на людей недоуменно, без всякого страха. Своим поведением птицы напоминали голубей: ходили вокруг высохшего фонтана, курлыкали. Маленькие крылья придавали им некий комический оттенок. Ростом каждая птица была почти с Пашку, и мальчику казалось, что вот-вот, и кто-то из гигантских голубей начнёт вести с ним беседу в духе известного всем додо.

– Англичане говорят: «Мёртвый как дронт». As dead as a dodo.

Мальчик подпрыгнул на месте от неожиданности. Субэдэй подошёл неслышно, как барс.

– Вы… Вы знаете русский?

– Господин барон великолепно знает русский. – Яков Григорьевич обходил фонтан с другой стороны, наган лежал в его левой руке непринуждённо, как часть организма. – Верно, а, Роман Фёдорович? Вам, Роман Фёдорович, ужасно не идут эти синие тряпки, вы, как человек православный, смотритесь в них, как: а – предатель своих корней и б – чучело огородное.

– Вам не стоит говорить со мной так. – Рука барона легла Пашке на плечо. Пальцы, словно когти ворона, сжались.

– Хотите прикрыться ребёнком?

– От вас? От красной заразы дети не защитники. Это прекрасно известно цесаревичу.

Всё произошло практически одновременно. Блюмкин выстрелил, потом ещё раз. Пашка же потерял всякое осознание нахождения в пространстве. Ещё секунда, и он понял, что летит, а за плечи его держит огромная чёрная птица. Что-то среднее между птеродактилем и вороном.

***

Барон и Павел стояли на вершине башни, наблюдая за работой механизма войны. Роман Фёдорович большей частью оставался птицей, только голова для удобства разговора снова стала человеческой. Внизу сухо кашляли винтовки, красноармейцы Пиюси вынуждены были бросить обоз экспедиции и отходить в храмовый комплекс. Нападающих было в десятки раз больше, хотя стреляли они редко – каждый выстрел делал много шуму и создавал впечатление разрушительности их оружия.

– Французы, – пренебрежительно обозначил барон.

– Откуда они здесь? – Пашка заворожённо смотрел, как по той самой дороге, что так беспокоила Пиюсю, приближается колонна всадников. Достигнув поля, кавалеристы умело развернулись для атаки и обнажили страшного вида палаши. Грудь каждого верхового защищала кираса, начищенная до блеска, а шлем украшал плюмаж из чёрного конского хвоста.

– Оттуда же, откуда и всё. Бонапарт после Ватерлоо бежал из Европы. Несколько кораблей – преданные люди. Мир уже тогда был узок и мал, и человеку такого масштаба было скрыться крайне тяжело, особенно если не заужать себя как личность. Корсиканец нашёл выход: он отыскал дорогу сюда. Шамбалу он покорил, создал империю здесь, но отношения с внешним миром порвал. Его наследники свято чтут заветы Императора.

– Наполеон? – Пашка смотрел, как кирасиры смяли цепь красноармейцев.

– Да, и не только он. Ваша экспедиция не первая и не последняя, которая сумела пройти через врата. Если у нас будет время, мальчик, я покажу тебе настоящую могилу Тэмуджина. Лабиринт, построенный вокруг его гробницы, действительно может отнять немало времени у пытливого ума.

– Вы можете помочь нашим?

– Мне они не наши. И, опережая твой новый вопрос, я отвечу заранее. Ты важен, в тебе течёт кровь йорхуратцев, а значит, врата работают только когда ты рядом.

– Вы хотите вернуться?

– Нет, но здесь немало тех, кто хочет.

– Французы?

Барон то ли закаркал, то ли засмеялся.

– Очень давно, Павлик, это место служило тюрьмой: сюда отправляли очень опасных существ. И некоторые из них живы до сих пор и хотели бы вернуться назад, только вот беда – создатели Шамбалы практически исчезли: сначала погибла их великая цивилизация. Потом они сами растворились среди новых хозяев земли.

– Наполеон – он тоже йорхуратец?

– Да.

– И почему он не помог этим вашим опасным сущностям?

– Император недвусмысленно отказался сотрудничать. Когда мой господин решил взять его тело под свою власть, корсиканец успел пустить себе пулю в лоб. Ты, я думаю, в большей степени настроен для сотрудничества.

Павлик сглотнул.

***

События возвращались стремительно, как шашка в руках казака. Сразу за исчезновением Павлика к городу подступил противник. Слышались команды на французском, двигались цепи, разгоняли коней кавалеристы.

Пиюся сшиб первых двух всадников из наганов. Он стрелял с колена, поочерёдно то с правой, то с левой руки. Третий кавалерист рубанул комиссара особой экспедиции палашом, оборвав всякое сопротивление. Кирасиры решили исход дела, поле осталось за Великой армией. Яков Григорьевич не знал, что ему делать. С одной стороны, стоило немедля пустится в погоню за проклятым бароном и Пашкой, а с другой стороны, необходимо было организовать спасение остатков экспедиции. Нельзя было бросать профессора, Леннор, отважного Копенкина, красноармейцев, отступивших из-под палашей под защиту храмовых стен. Он выбрал второе.

– Копенкин, отставить контратаку! – остудил пыл соратника Яков. – Товарищи, срочно строим баррикады, наши винтовки значительно скорострельней, мы сможем их сдержать на узком пространстве с большим уроном для атакующих.

– С каких это пор, Яков Григорьевич, вы стали специалистом в военном деле? – искренне удивился профессор оказавших в самой сердце суеты по укреплению позиции.

– Я прошёл тяжёлую школу Гражданской войны перед тем, как заняться исследовательской деятельностью.

В этот самый момент к Блюмкину шагнула Леннор. Она смотрела на него глазами сестры короля.

– Зачем вы здесь? – спросил Яков.

Леннор в ответ светло улыбнулась, от улыбки этой Яков Григорьевич опешил и засомневался в правильности многих своих слов и поступков.

– Я здесь для того, чтобы вы могли даже в самом страшном нигде наблюдать красивую девушку. Это раз.

– А два?

– А два вот в чём состоит. В восемнадцать пятьдесят, в тот день, когда Гражданская война завершилась, моя эгограмма соприкоснулась с его эгограммой – так я узнала, что мне суждено родить вам сына и прожить свои дни в Шамбале.

– Исчерпали вы меня в вопросном колодце окончательно, – ответил Блюмкин и немедленно повёл красноармейцев в контратаку, ещё недавно казавшуюся ему абсурдной, окрылённый таким признанием девушки с рекомендациями от самого. Только Копенкин остановил его. Небо говорило им, что нет никакой надежды для одного из них. Копенкин выхватил шашку, развернувшись лицом к врагам.

– Знаешь, Яков, ты, главное, не смотри, как я их кончать буду! Тебе не надо такое видеть. Ты при коммунизме жить будешь!

Сказав это, Копенкин повёл красноармейцев за собой. И это была славная битва.

***

Яков Григорьевич снял Копенкина на землю. Кровь первых ран уже засохла на рваной и рубленой шинели кавалериста, а свежая и жидкая ещё не успела просочиться.

– Я же так умирал уже, там, под Чевенгуром. Не смог тогда тоже всех собой сдержать! И знаешь, что я тогда понял: на нас Красная армия напала. А знаешь, почему? Им нужно было государство, а нам коммунизм. И был у нас в Чевенгуре коммунизм, ни у кого его не было, а у нас был! Обещай мне, Яков Григорьевич, что никогда не пожелаешь государства вместо коммунизма?

– Обещаю, – ответил Блюмкин.

Довольный Копенкин скончался, а конь его сам взвалил хозяина в седло, а затем удалился, распоров пространство в междумирье. Там Копенкин должен был воскреснуть в положенный срок, чтобы вновь прийти на выручку правому делу.

Когда реальность зарубцевалось за Пролетарской Силой, Яков Григорьевич собрал всех уцелевших в битве: как красноармейцев, так и французов. Как умел, он рассказал им про коммунизм и необходимость построить его здесь, в Шамбале. Воодушевив таким образом людей, Блюмкин отправился спасать Павлика одной, только ему доступной, дорогой.

***

Барон не стал досматривать ход сражения и то, чем кончилась контратака Копенкина. Он доставил мальчика к башне в стороне от города, где обитал его хозяин и небольшое количество Каппелевцев, объединённых ненавистью к советской власти и страхом перед Унгерном.

Когти птицы-человека клацали по древним камням. Им кланялись встречные – естественно, барону, а не Пашке. На Павла люди смотрели с любопытством, но не глазели. Люди здесь все были сплошь воспитанные – интеллигенция. Часовые пропустили их в тронный зал. Пол здесь был выложен чёрным мрамором, а потолка вовсе не было видно, потолок скрывала клубящаяся тьма.

– Не смотри долго. Он этого не любит, – посоветовал барон.

Пашка немедля перестал вглядываться в верхнюю черноту. На троне без всякой надежды сидел юноша, бледный с лица. От него к потолку тянулись тонкие чёрные нити. Вдоль стен стояло два десятка офицеров в форме сибирской императорской армии, но они пока были мало отличимы от колонн, скучны на фоне потолочной тьмы и не вызывали никакого любопытства.

Павла представили чудом спасшемуся цесаревичу и ещё двум офицерам, имён которых он не запомнил, после чего он два дня посвящал себя себе, пока барон не пришёл за ним. Унгерн отвёл мальчика в комнату с тьмой, а сам встал на часах перед входом. Ждал он недолго. Пространство в двух метрах от его поста распороло синевой эгограммы-клинка, и из раны, как сгусток крови, шагнул Блюмкин с простым вопросом:

– Как вам удалось выжить, Роман Фёдорович?

– Вы, безусловно, слышали про фукацу, переселение души убитого в тело убийцы. Будда Амина хранил меня и, приняв некоторые меры, я сумел избегнуть объятий Слепой и красного возмездия одновременно. – Барон вытянул из своего разума шашку-эгорамму, аналогичную оружию его супротивника.

Двое обменялись серией выпадов и контрмер, после чего продолжили беседу на остановленном моменте.

– Видимо, общение с Семеновым и его японскими друзьями не прошло для вас даром. Ответьте, для чего вам все это, барон?

– Яков Григорьевич, милый, вы видели мою эгограмму в астрале? Я был рождён в час великой битвы, в моих жилах течёт кровь мёртвых гуннов – естественно, я желаю войны.

– Роман Фёдорович, опоздали на японскую, и взгрустнулось?

Снова обмен звонкими взмахами, необычный танец двух человек, знающих толк в умирающем искусстве клинковых дуэлей.

– Я вынужден вас покинуть, Яков Григорьевич.

– Что же так, Роман Фёдорович, мы же только вышли с вами на уровень сейцземоре, астрал только начал потрескивать от наших ударов, да и то еле-еле. Я расстроен.

– Мальчик сделал выбор – и выбор не в мою пользу, так что поспешите к нему, чтобы сказать Павлу вашу утешительную ложь про небо на земле.

Вслед за этими словами барон распался на тысячу черных птиц, которые разлетелись в разные стороны, находя выходы, а там, где их не было, – разрезая пространство своими черными эгограммами. Стрелять в такой ситуации не имело особого смысла. Блюмкин вогнал шашку в ножны.

***

Тьма задала Павлу Зябликову свой вопрос. От её шёпота он чувствовал, как волосы стекают жидкостью с его головы.

Пашка сказал своё твёрдое «нет»:

– Я не хочу, чтобы люди воевали, чтобы плакали матери и умирали сыновья. Не хочу, чтобы дым пожарищ затмил солнце, а рыба в морях умирала от излишков свинца в воде. Не хочу увидеть в деле то оружие, которое я не способен даже вообразить. Я хочу мирного неба для всех братских народов.

Чернота отползла от мальчика, утекая в тени на стенах и углы. На прощанье тьма показала Зябликову 16 сентября 1935 года. Пашка увидел людей в чёрной военной форме с четырёхкрылым солнцем, один из них улыбался тьме. Слов не было слышно, но Зябликов прочитал по губам два слова слившихся радостной улыбкой в триумвират: «Ich will».

Пашка понял, что это значит. Понял и упал на колени. Слезы текли по щекам. Тысяча хороших людей могут сказать «нет», но один негодяй рано или поздно скажет «да». Из горести его вытащил вошедший в комнату товарищ Блюмкин.

– Что, Пашка, плачешь?

– Вы барона победили?

– Нет, он улетел, но обещал вернуться. – Яков Григорьевич сел рядом с мальчиком на гранит, уложенный здесь мозолистыми руками рабов из народа людей-рыб тысячу тысяч лет назад.

– Плачу я от бессилия и неспособности изменить обстоятельства! Яков Григорьевич, ведь эта чёрная гадина вырвется отсюда рано или поздно! Выползет из своего тёмного угла!

– Не грусти, Пашка. Выползет – так мы её обратно в нору и загоним.

– Мы?

– Мы. Знаешь, какое это страшной силы слово – «мы»? Я, ты, Леннор… Все, кто уцелел.

– Так это нам тут до скончания века дежурить придётся?

– Придётся, Пашка, нам, а потом детям нашим и их детям.

– Французы тоже охраняли, а нас сдержать не смогли, а если придут те, кого мы сдержать не сможем?

– Мы всех сдержим!

Павлик усомнился, но промолчал, зато спросил про другое:

– А как же коммунизм?

– А что коммунизм?

– Он там, а мы здесь.

– Вот за это не волнуйся, Павел Зябликов: коммунизм мы здесь построим отменный, а теперь пойдём, а то сбегутся сюда скоро люди решительных поступков.

Яков Григорьевич снова вспорол пространство эгограммой и увёл мальчика к своим. В разрушенный город.

Солнце садилось над Шамбалой, вполне довольное проведённым днём, в Шамбале появились крепкие хозяева, которые не дадут спуску никакой тьме. Хозяева, которые готовы строить коммунизм даже по сторону бездонного астрального моря, хозяева, которые ещё не разучились мечтать и помнят, какое оно – небо над Чевенгуром.