Читать книгу Артисты и клоуны. Роман - Сергей Курган - Страница 3

– Гаворыць Мiнск! Сем гадзiн. Перадаем апошнiя паведамленнi.2

Нарочито-бодрый радиоголос врывается в пространство кухни и сразу же заполняет его. Сначала он делится радостью по поводу того, что зернобобовые собраны на тысячах гектаров и засыпаны в закрома Родины. Потом, глубоко удовлетворенный тем, что в колхозах все в порядке, голос с энтузиазмом переходит к международным новостям. Будто делясь чем-то сокровенным, он доверительно сообщает, что состоявшиеся переговоры прошли в обстановке полного взаимопонимания и в духе братского сотрудничества.

Эх, если б хотя бы немного этого взаимопонимания, куда уж там полного – хотя бы частичного – да живущим в этом доме…

…Утренний свет уже заливает кухню, в которую заходит Бабка, Мария Степановна, – и начинает сновать: зажигает плиту, ставит чайник, делает бутерброды. Потом выставляет на стол тарелочку, сметану в стаканчике-стопке и только что приготовленные бутерброды, и, наконец, торжествено водружает в центр этого ансамбля стакан в подстаканнике. Натюрморт (живущий в этой квартире Саша любит говорить «натюрморда») готов. Главное место в композиции занимает, несомненно, ажурный стальной подстаканник, точно так же как и центральное место в душе Бабки занимает тот, кто пьет из него. А из такой посуды пьет в этом доме чай только один человек, и именно его пришествия в кухню ожидает Бабка. Поскольку это может произойти в любой момент – с равной вероятностью это может случиться и через час, и сию минуту – Бабка постоянно настороже и периодически выглядывает в коридор – не идет ли дорогой Вова, которого более всего любит ее сердце.

Вообще-то, любит она в этом доме лишь троих: нет, разумеется, не мужа («чурбана с глазами»), и не дочь, к которой она относится довольно прохладно. И, уж тем более, не зятя – этого «профессора кислых щей». Любовь ее и забота простираются только на внуков, ради которых она, собственно, и живет тут – в далеком и не совсем понятном ей Минске – за тысячу с лишним километров от ее родной Волги…

В кухню входит Мать троих детей – дочь Марии Степановны, Ирина. Сорокалетняя блондинка, все еще сохранившая привлекательность и обаяние, она давно уже оставила свою профессию актрисы и работает теперь режиссером музыкальной редакции на радио. Сама она в минуту веселого настроения называет свою профессию «реже сёр – чаще сёр».

Она по-деловому ставит на стол свое зеркало и начинает красить ресницы, отодвинув стакан и остальное в сторону. О святотатство! – Бабка отодвигает зеркало и ставит стакан обратно на его «законное» место.

– Ты чего тут уселась, как у праздника? – говорит она дочери, сильно «окая» – с волжским акцентом, – Сейчас Вова придет, ему поесть надо.

– Но, мам, он же еще не встал, – отвечает Мать, ставя зеркало обратно, – Он еще час в постели проваляется.

– Неважно, – Бабка убирает зеркало и вновь ставит стакан на место. – Может, проваляцца, а может, нет. Что, нельзя ему, что ль?

Она выглядывает в коридор – не идет ли Вова.

– Мам, но его ж все равно пока нет. Я подкрашусь и уйду.

– Он щас придет. Ты его место не занимай.

Они продолжают, как автоматы, переставлять стакан туда-сюда, ведя при этом разговор. Мать предпринимает последнюю, слабую попытку завершить, все-таки, свой утренний макияж там, где ей удобно, и вновь отодвигает подстаканник.

– Но здесь же против света…, – вяло возражает она, – Не видно ничего.

Но это уже так – по инерции.

Бабка, чуя победу, триумфально возвращает Вовин подстаканник в центр любовно сооруженной композиции и дает, наконец, выход своим чувствам:

– Ребенку поесть надо, совсем он худой, несчастный. Пришел вчера, бедный, как не в себе. Совсем его эта стерва носаста замучила.

– А чего по крышам среди ночи бегать? В окна заглядывать? – хрипловатый мужской голос – голос многолетнего курильщика – доносится еще из коридора, но с каждым мгновением приближается, и с завершающими словами в кухне появляется Дед, Борис Сергеевич.

Это мужчина лет шестидесяти пяти, худой и по виду словно изможденный, с совершенно седой, но густой шевелюрой, с выпирающим кадыком и с пальцами, пожелтевшими от курева. Разговаривает он тоже на волжский манер – «окая», но легонько: его речь, хотя и сохраняет колорит, в общем правильная, гладкая. Чувствуется образование. Зайдя в кухню, он тут же закуривает «беломорину» (здесь вообще курят папиросы «Беломор») и, гася спичку широкими качаниями правой руки, продолжает свою мысль:

– Подумаешь, какая разница, погасили они свет, или не погасили? Мужик он, или нет? Другую найдет, мало их, что ль?

У Бабки эта, как представляется Деду, вполне резонная мысль вызывает возмущение.

– Ты не говори, чего не понимашь, чурбан с глазами, – зло бросает она мужу. Но он не «заводится» и не огрызается, а только легко вздыхает и совершенно беззлобно, словно жалея жену, произносит:

– Ну чего ты такая злая,… Мария?

Поистине, Дед – человек голубиного нрава. Весь в своего отца – сельского приходского священника Отца Сергия…

Риторический вопрос деда повисает в воздухе.

Тем временем Мать пытается краситься на другом месте, ей неудобно, но она терпит.

– И что за девка така? – внезапно изрекает Бабка. – Глядеть не на что. Ни сиськи, ни письки. Тьфу ты! —

– Мам, – одергивает ее дочь, – ну что ты такое говоришь, да еще громко. Он же услышать может.

– А че я такого сказала? Баба должна быть в теле.

– Какой там в теле? Мам, да ты на него самого посмотри. Глиста форменная.

– А че ему? Он же мужик. А мужик от крокодила отличацца, и хорошо.

– Отличается в какую сторону?

– Не поняла.

– Ну, в лучшую или в худшую?

– Да ну тя! – Бабка делает отмашку рукой, словно отгоняя назойливую муху, и вновь выглядывает в коридор.

Дед усмехается, а затем произносит нечто удивительное:

– Нон фигура вáлет, сед áнима! – чеканные и изысканно-строгие звуки латыни на фоне предыдущей беседы звучат совершенно сюрреалистично. Как всегда в таких случаях, Бабка злится:

– Чего-чего? Ты чего там «келе-меле» опять свое бормочешь?

– Это не «келе-меле». Это по-латыни: «Не лицо важно, но душа».

– Да кака там душа? В чем она держаться-то будет?

– Да ладно тебе, мам, дурь пороть, – вмешивается Мать. – Парень добрый, хороший. Ему бы нормальную бабу, а эта крутит им направо и налево. А он за ней бегает, как хвостик. Извелся весь.

И в этот момент раздаются из ванной громкие фырканья и сморкания. Бабка презрительно комментирует:

– О, этот еще сейчас придет. Профессор кислых щей.

– Ну, мам…, – укоризненно смотрит на нее дочь.

Дверь ванной с шумом открывается, и звучат торопливые шаги, словно по коридору пробежало небольшое стадо бизонов, а вслед за этим внезапно взрывается громкий, как труба, великолепно поставленный, роскошный голос, который нарочито бодро выпаливает:

– Ух, ты! – сказали рабята! – эта радостная декларация сопровождается оглушительным хлопком в ладоши.

Бабка опирается рукой о стол и демонстративно отворачивается к окну как раз в тот момент, когда в кухню вбегает Илья – Отец семейства – рослый, крупный мужчина лет сорока пяти, уже с лысиной и брюшком. Он еще пребывает в процессе одевания, который, по своему обыкновению, совершает на ходу, поэтому он в брюках, но пока что в майке – «алкоголичке», однако уже тщательно выбрит. Подбежав к плите, он трогает чайник, и на лице его возникает выразительная гримаса досады – «не горячий!»; он торопливо зажигает соседнюю конфорку газовой плиты и ставит чайник на нее. У Бабки открывается рот.

– Да я ж его только сняла, – удивленно произносит она.

– Я… привык пить… горячий чай, – отвечает зять с непередаваемым сарказмом. – Нормальный кипяток.

Отчеканив свой «ответ Чемберлену», он убегает из кухни. Теща пожимает плечами и, вновь отворачиваясь к окну, пренебрежительно бросает:

– Какой там чай? Кобыльи ссаки.

Присутствующими этот комментарий принимается без возражений.

Внезапно Дед заявляет:

– Мяса хочу, мяса!

– Яйцо со сметаной поешь, сыру возьми, – предлагает Бабка.

– Мяса хочу, мяса, – упрямо повторяет Дед, делая ударение на слове «мяса».

На этот раз ему отвечает дочь:

– Пап, я отрежу тебе колбасы.

Она идет к холодильнику, открывает его, приседает, заглядывает внутрь, встает опять и поворачивается к Бабке.

– Мам, а где колбаса?

– Как где? Кончилась. Еще вчера съели. Да тут ребята Вовкины вчера днем приходили, на гитаре играли, я им дала, чего было.

В этот момент опять прибегает Отец – уже в рубашке. Он не ходит, а именно бегает по дому, от него исходит поток клокочущей энергии. Он все время охвачен буйной, но несколько нарочитой активностью – словно он подключен к электростанции. Он в очередной раз хлопает в ладоши и взвинченно-бодро, с «посылом» восклицает:

– Бенц! Кипяточек готов!?

Он ищет вчерашнюю заварку, доливает ее в чашку, лезет в холодильник, достает оттуда масло, паштет, огурец.

А тем временем на арене событий появляется новый персонаж. В кухне уже и так не протолкнуться, но новоприбывший занимает совсем мало места: это младший из внуков – Сережа.

Ему восемь лет, и это – ушастое существо с большими выразительными глазами с «поволокой», которое по большей части пребывает в состоянии более или менее глубокой задумчивости.

Бабка реагирует немедленно: в ней словно кто-то повернул рубильник, переключив ее в другой режим. Она всплескивает руками и начинает суетиться.

– Ой, уже встал! – восклицает она. – Я те щас солдатиков сделаю! – и тут же начинает резать бутерброды с сыром мелкими кусочками – «солдатиками».

Ответ Сережи стандартен и предсказуем, как армейский Дисциплинарный устав:

– Не хочу! – произносит он – впрочем, как-то вяло, похоже, просто «для порядка».

Отец, глядя на него, одобрительно смеется, его глаза лучатся благожелательностью, а на лице расцветает улыбка: ушастое существо вызывает у обеих враждующих сторон поразительно схожие чувства.

– Сергей Ильич, не плачь не хнычь! – произносит Отец с размягченной, немного глуповатой интонацией, какой часто взрослые разговаривают с детьми, и тыкает тыльной стороной ладони ребенку в нос. Сережа стоически терпит это. А, может, он этого просто не замечает? Похоже на то, что он сосредоточенно думает о чем-то и отвечает автоматически, по необходимости.

– В принципе, мне достаточно компота, – сообщает он: просто в порядке информации. До взрослых это все равно не дойдет, но кто знает? Может, в этот раз что-то, наконец, изменится…

Отец одаривает и этот перл благодушной улыбкой. Бабка, демонстративно не замечая этого, пытается переключить внимание Сережи на «солдатиков», которых она успела нарезать:

– Смотри сюда, – говорит она. – Вот они уже пошли. Вот полковник, а это генерал. И все пошли, пошли…

Отец смотрит на тещу скептически – улыбка его увядает.

Переключить внимание Сережи на еду не удается: он по-прежнему погружен в себя и лишь крайне неохотно, словно смирившись с неизбежностью, начинает жевать ближайшего «солдатика».

– Я вам всем сейчас яйца всмятку положу, – Мать решает подключиться к суете вокруг ушастика.

Она вынимает из кастрюли ложкой яйцо, затем второе, после чего кладет их на тарелки и ставит себе и перед Сережей. К ней подбегает Отец. Предупреждая дальнейшие действия жены, он для себя достает специальную подставку для яиц, ставит яйцо в нее и нравоучительным тоном произносит:

– Люблю все делать хорошо!

Он тянется за чайником, желая долить себе чая, и задевает подставку, переворачивая яйцо, которое падает на пол и разбивается. Мать смотрит на мужа и с потрясающим сарказмом, с наигранно-серьезным видом повторяет:

– Люблю всё делать хорошо! – И добавляет: – Лучше и не скажешь!

Здесь должен был бы, по идее, последовать всеобщий веселый смех: мало того, что Отец так оконфузился, так ведь это еще история с предысторией…

Как-то раз, на заре совместной супружеской жизни, Отец уже попал в точно такое же положение: увидев, что батон белого хлеба лежит у жены в авоське просто так, ни во что не завернутый, он возмущенно отчитал супругу и, взяв газетку с намерением завернуть хлеб в нее, потянулся за батоном, назидательно и с неподражаемым апломбом («делай, как я»! ) произнеся именно эти слова:

– Я люблю все делать хорошо!

После чего батон, выскользнув у него из рук, со смачным хлюпаньем шлепнулся в грязь. И вуаля! – очередной дубль сцены наступания на грабли! (А сколько дублей еще впереди…)?

Но смех так и не раздается, поскольку смеяться некому: Дед не расслышал. Он сидит в самом углу у окна и отрешенно курит, старательно выдувая дым в форточку и думая о чем-то своем, к тому же, он слегка глуховат. Бабка, может, и посмеялась бы – надо же, в какое глупейшее положение попал нелюбимый зять! Но чувство юмора среди ее добродетелей (а они у нее есть!) не фигурирует. А Сережа еще слишком мал, да и не знает предыстории… Да и вообще, похоже, как это часто с ним происходит, он находится в «отключке» от окружающего и пребывает, на самом деле, совсем не здесь – в этом миниатюрном сумасшедшем доме, а… Кто знает? Может быть, в средневековой Франции, а возможно, на берегу юрского моря? По-любому – далеко…

Отец смущенно покашливает, разводит руками и присаживается есть бутерброды.

– Ну, сегодня я буду ……без яйца, – произносит он так, словно корона на его голове даже не шелохнулась.

Мать, усмехаясь, убирает с пола бренные останки.

Внезапно «просыпается» Сережа:

– А от Земли до Луны 384 400 км, – заявляет он (так вот о чем он думал!), – и Луна в четыре раза меньше Земли по диаметру. А Солнце вообще в 109 раз больше Земли и в 333 000 раз больше ее по массе.

Оппонирующих выступлений не следует.

– Дипломные на носу! – начинает Отец любимую арию про свою работу в театральном институте. – Всё, мы переходим на сцену. И, итить-твою – он хлопает себя по лбу, – как всегда, она занята! Что я могу сделать?! Не знаю!

Он поднимается до патетики:

– Не знаю!!! После киностудии побегу в институт. Студенты будут сидеть на мастерстве у Булдакова, потом на сцендвижении. После этого, может быть, может быть! – мы попробуем порепетировать на большой сцене.

Супруга патетикой не проникается, хотя знает, что сцена одна, а студентов много.

– Так, опять на ночь в институт? – спрашивает она недовольно. – И, конечно, с Шуриком, с Юрой? Заседание кафедры? Обсуждение?

– У меня экзамены на носу. Разве ты не понимаешь? Меня там, на кафедре, сожрут, если что.

– Ай, ну ладно. Всегда все успеваешь. В первый раз, что ли? Ты с Орловым работал.

– Ирочка, если бы все было так просто! Его уже нет, а на кафедре – ой, ты знаешь! Там же теперь …! – он делает страшные глаза, разъяренно вдыхает носом и отчаянно машет руками.

– Ну да, террариум единомышленников. Да плюнь ты на них! Тебе какое дело? Ты ж работу делаешь!

– Ирина, можешь себе представить, подходит ко мне Судакова, эта ядреная замдекана, и предлагает мне анкетку – мол, заполните ее – сколько студентов у вас способных, а сколько талантливых?

Мать вынимает папиросу изо рта, который широко открывается.

– Что, прямо так и написали? – спрашивает она после краткого ступора. – Талантливых?

– Да, милая! И это я должен заполнить и сдать. Отдать ей в руки. Она что, совсем уже …?!

– А зачем ей это надо? Это им откуда-то принесли?

Отец иронически умиляется – зарядом сарказма, звучащего в его интонации и светящегося в его взгляде, можно убить слона. Нет, стадо слонов.

– Не-ет, – отвечает он, – они сами составили, додумались! Сведения «наверх» подавать будут. …И что я должен там написать?!… Ну что?

Он воздевает руки к небу, словно призывая Бога в свидетели прискорбной человеческой глупости. И его драматический «вопрос без ответа» находит отклик благодарного слушателя:

– Ну, они у тебя, Илья, совсем опупели! – комментирует Дед.

– Напиши, …что у тебя все будут гениальными артистами через 20 лет, – советует жена. – Пусть проверят.

– Твой потрясающий юмор!

– А когда у тебя экзамены на 3 курсе?

– Десятого! Когда я все успею?

– Ой, не дури голову. Есть еще полтора месяца.

– Это всего ничего! Хрен собачий! Времени – с гулькин нос. Я же не могу себе позволить быть хуже кого-то еще! Это же я экзамен сдаю, а не студенты. У нас же все не как у всех нормальных людей!

– Илья, – втискивается в этот драматический монолог дед, – ты бы мне «Беломор» купил в магазине возле радио. В нашем вчера не было.

– Борис Сергеич, я вам куплю. Даже если я сдохну. Я найду время. Сколько пачек Вы хотите?

– Четыре. Да, ладно, Илья, ты не беспокойся, если не сможешь. Я понимаю – работы много.

Дед уже жалеет, что напряг своего трудягу-зятя. «Мужик вкалывает, устает», – говорит тесть о нем. Когда, после нескольких работ, вымотанный и в добром подпитии («расслабился мужик – выпил каплюшку») зять сидит в прихожей, клюя носом, тесть заглядывает ему в глаза и участливо спрашивает: – Голубь! Тебе плохо?!

– Борис Сергеич, работы – по горло! – Отец действительно проводит рукой поперек кадыка. – Вы меня понимаете – вы всю жизнь вкалывали. Вот сами подумайте: я должен и на радио читать – и в эфир, и на записи бегать, а потом еще и киностудия. А у них – бес его ведает, когда все начнется, не то, что закончится! А институт? А студенты, которые без меня не могут – им нужно объяснять, показывать. С ними нужно выкладываться на полную катушку, чтобы они что-то сделали, что бы они разобрались, твою маковку, чтó они читают, чтó они играют. И они меня ждут. И я с каждым, как ишак, тяну. Ведь из него может быть артист, вы понимаете, артист! И я мотаюсь, как проклятый, потому что – … Это нельзя объяснить словами!!! У меня со студентами отношения… – просто патологические!

– Это в каком же смысле? – уточняет жена.

– Ну, ты же понимаешь!

– Ну-ну… Так ты сегодня поздно придешь? Мы опять с тобой вместе в мебельный не сходим. Мы же хотели шкаф посмотреть. Что, мне одной идти? Мне самой покупать? Хорошо. Я сама все куплю. Папа, папиросы я тебе тоже сама куплю.

– Ну, какой шкаф, Ира?! Сходим на следующей неделе.

– Ага, в следующем тысячелетии…

И в этот момент она вспоминает всё: и как они не сходили на прошлой неделе, и как они не сходили в прошлом месяце, и как она сама холодильник покупала без него, как они телевизор полгода выбирали, как он ей обещал договориться с ремонтом стиральной машины и не сделал ничего. На родительское собрание ни разу в школу не сходил… Да, собственно, почти ничего не сделал – из того, что она планировала, на что рассчитывала. Рассчитывала… как дурочка, как будто не понимала, что всё это – полная безнадега…

– Толку от этих мужиков никакого, – с горечью и злостью высказывает она наболевшее. – Ерунду, и ту не могут нормально сделать. Трепологии только на час. Ничего им поручить нельзя. Одно самолюбование. На что они вообще нужны?

Для нее, естественно, это просто риторический вопрос. Но у Сережи ответ есть:

– Но, мама, кто бы тебя тогда оплодотворял? – спрашивает дитя.

На какое-то короткое время воцаряется глубокая тишина, а вслед за этим Мать, почувствовав внезапную слабость в ногах, садится на табуретку и, заведя глаза к потолку, начинает мелко трястись – вначале тихо, но затем ее прорывает, и она уже безумно хохочет – согнувшись почти вдвое, давясь и задыхаясь от смеха: она и плачет, и стонет. Неизменная «беломорина» выпадает у нее из пальцев.

Из головы у нее моментально вылетает злость, обида, чуть не до слез душившая ее еще пару минут тому назад. Она, конечно, ничего не комментирует – во-первых, поскольку высказывание дорогого чада и не нуждается в комментариях, а во-вторых, потому что, даже будь они у нее, она просто не в состоянии была бы их проговорить.

Отец вначале краснеет, вид у него, надо признать, довольно дурацкий. Но через какую-нибудь минуту он, в свою очередь, начинает тихо вздрагивать, не открывая рта, прикрыв глаза до щелочек – в пароксизме тихого хохота. Наконец, его тоже прорывает, и он несколько раз прыскает губами, отведя глаза к окну и подперев голову рукой.

Взаимное недовольство и тяжелая напряженность, только что густым чернильно-черным облаком висевшая в кухне, волшебным образом улетучивается. Но «виновник» этого чуда не понимает, в чем дело: почему взрослые давятся от смеха? – Разве он сказал что-то смешное? Он просто уточнил, внес ясность. Объяснил им то, что они и сами должны бы понимать, но… Вечно им приходится что-то объяснять! Он уже все реже и реже спрашивал взрослых о чем-нибудь – всё равно вразумительного, четкого и ясного ответа, скорее всего, не дождешься. Так, пробурчат что-то неопределенное. Поэтому Сережа взял себе за привычку ответы на все свои вопросы искать в книгах. И они там были! Вот и тут: он совсем недавно прочел в энциклопедии статью об оплодотворении.

Мальчишки в школе всё подначивали его, намекая на какие-то особенности процесса размножения – тайные, запретные. Только для взрослых. Якобы об этом нельзя говорить, потому что «за это наказывают». Но они всё равно об этом говорят – с ужимками, подмигиваниями и всё такое. – Не знаю, – подумал Сережа, прочтя статью (и, как всегда, тщательно отложив ее в памяти), может, их – дурней и лупят отцы – наверное, есть за что. Но по-моему, тут нет ничего такого особенного: надо же как-то размножаться! А большинство животных размножаются именно половым путем, и это понятно – так лучше для потомства: оно получает полезные признаки от обоих родительских организмов. Вот и всё. И ничего тут нет запретного – об этом открыто пишут в энциклопедии – и без всяких глупых намеков, точно и подробно. Нужно только потрудиться взять с полки такой привычный толстый том – тот из томов, что на нужную букву. И ничего тут нет смешного – в научных описаниях никогда нет ничего смешного.

Бабка, никак не реагируя на хохот, перебивает мысли Сережи:

– Да ты ешь солдатиков-то, ешь, – настойчиво повторяет она. – Ох, всегда одно и то же! Со вздохом смирения Сережа продолжает свой подвиг стоицизма – и берет очередного «солдатика». Когда же они закончатся?!

Внезапно спохватившись, Отец стучит себя ладонью по лбу:

– Так, всё. Без двадцати пяти. Я должен убегать. Я вечно должен бежать. Мне некогда! Мне работать надо! Мне в эфир читать!

– Пф! Кака там работа! – пренебержительно замечает теща. – Поговорил, и всех делов!

Отца охватывает гнев.

– Что вы понимаете?! – в бешенстве кричит он. – Я бегаю, вкалываю. Мне в десяти местах надо быть одновременно!

Ну натурально, она не понимает! Именно, что не понимает – и откуда она может это понимать? Она далека от этого, как от Луны. Она – портниха, дамская портниха. Хорошая портниха – когда-то в Куйбышеве у нее было немало заказов – у нее шили охотно. Во время войны она шила обмундирование для генералов, а после войны обшивала их жен. В ее понимании работа – это что -то материальное, то что можно потрогать, взвесить, съесть. Вот сшить что-нибудь или испечь, или даже пельмени слепить – это работа. Вот она всю жизнь работает – шьет, варит, убирает. Все время чем-то занята, и здесь, в Минске, тоже: семья большая, всех надо накормить, обстирать, да много еще чего – зять-то этим не занимается. У него дома никаких обязанностей нет – он на работе «пропадает». А что это за работа? Говорит да говорит. Она чуть не каждый день слышит его по радио. Стихи какие-то читает, да новости с бумажки. Нешто это работа? Вот ее отец, Степан Семеныч, был мебельным мастером, краснодеревщиком. И какую мебель он делал! Загляденье! Потому, понятно, и зарабатывал хорошо. А этому вон сколько платят. А за что? За то что языком мелет. Да здесь, в доме, все с утра до ночи языком мелят – и что? Нам за это платят?

Так она на это смотрит. Да, она не совсем права. А местами даже – совсем не права. Но так на это смотрят 80 процентов населения, – то есть, собственно, народ. Тот самый народ, о котором интеллигенция, и Отец тоже, так любит порассуждать. В романах почитать – и повосхищаться. Они народ уважают, они его понимают. На картинке. А вот он, народ, так сказать, в натуре – прямо у тебя под боком – и где понимание? Может, не стоит беситься и трясти кулаками, а объяснить что-то спокойно? Уважить тещу? Поговорить с ней по-родственному? Похвалить за что-нибудь? Ведь есть за что! Она ведь дом тянет. Так поговори – вдруг поймет? А если и не поймет, то всё отношения получше станут, а? Что если попробовать быть попроще? Снизойти?

Ты умный, знающий, образованный – так сделай первый шаг. Она на твой уровень подняться не может, – так спустись к ней. «Сходи в народ». Не надо, как граф Толстой, ходить босиком и в косоворотке, да веревкой подпоясываться – так «в народ» ходить не нужно, не от ума это. А просто прояви уважение к тому, что она делает. Да, она не знает, кто такой Шекспир, это верно. Но ей это и не нужно! Не всем это нужно – знать Шекспира: они без этого жили всегда, и дальше спокойно проживут. Да, им непонятны будут метания Гамлета – если им об этом рассказать. Они сочтут, что он, извиняюсь, с жиру бесится. И будут, кстати, по-своему правы. Ну, не дано им понять! Зато они умеют многое такое, чего не умеешь ты: печь, шить, строить и многое другое. Они нужны обществу никак не меньше, чем ты (а, может статься, и поболее). Просто они живут на другом уровне, и это – очень важный уровень.

Но нет: апломб и характер не позволяют снизойти. Да и у нее тоже – характерец еще тот! Так и уперлись оба рогами… А ведь можно было бы общий язык найти – было бы желание, добрая воля, но куда там! Вот и продолжается коррида.

– В 8:30 у меня эфир, в 9 запись у Соньки Сурич, – зять поднимает глаза к потолку, – ёппрст! Потом я бегу на киностудию. И хрен знает, сколько я там проторчу, а в пять – у меня уже индивидуальные в институте! А потом я притащусь домой, если не сдохну. И… вот это…, – он скрипит зубами, – А завтра заседание кафедры! Мне посрать некогда!

– Выпить и закусить-то время всегда есть. – не унимается теща.

– Вы… Вы!… – он не находит подходящего слова, для того чтобы охарактеризовать тещу, и лишь взбешенно трясет кулаками. Его душит гнев. Наконец, сорвавшиь с места, он, топая, убегает из кухни.

– Мама, ну что ты такое говоришь? – упрекает Бабку дочь.

– А че, вчера трезвый был что ль?

– Ты, правда, Мария, чего к Илье привязалась? – подает реплику Дед.

– А ты помолчал бы, немила харя, тебе-то он тоже наливат, глаза б не видели.

– Ну, чего разошлась, подумаешь, какое дело! Мужик с работы, устал. Что, он выпить каплюшку не может? Ох, Мария, и чего ты такая злая? Ну, выпили самую малость.

– Малость? Две «чекушки»? С утра уж зенки-то налил, а потом еще добавил. Мало тебе! Ему-то чего – он двужильный. А ты? – Бабка делает отмашку рукой.

Дед, крякнув с досадой, выходит.

И в этот момент – совершенно неожиданно – входит Вова. Бабка всё утро поджидала его, всё время была начеку, и надо же! Как раз когда она на минуту забыла об этом, ребенок пришел. Заболтали ее эти немилы хари!

Двадцатичетырехлетний «ребенок» явно не в настроении – он недоволен и сильно раздражен.

Бабка, всплескивая руками – что у нее предвещает очередной приступ активности, начинает бурно суетиться:

– Ой, Вова! Садись скорей, я сейчас яйцо сварю, а пока бутерброды поешь.

– Бу-тер-броды… – произносит Вова, кусая ногти, с выражением вселенской скорби и одновременно бесконечного сарказма. – А цианистый калий у тебя есть?

– Какой такой калий? Нету. – Бабка обеспокоенно оборачивается к дочери: – Ирин, а где его взять? Я сегодня на базар иду.

– Мам, это не еда, – объясняет Мать, – это Вова так шутит.

Она подходит к сыну и, гладя его по голове, успокаивающе говорит:

– Не переживай, все пройдет, воспоминания только и останутся.

– Как это не переживай? – взвивается он. – Она ушла, понимаешь, она ушла?

– Вернется, все будет хорошо.

– И почему я маленьким не умер? – произносит Вова, глядя в бесконечность. Жизнь разбита, всё кончено…

Но Мать, увы, не может себе позволить и дальше предаваться с Вовой мировой скорби – у нее, на минуточку, есть еще дела…

– Мам, вот тебе деньги на продукты, – возвращается она к прозе жизни. – Я в буфет на работе зайду, если будут сырочки, то возьму. Давид должен привезти 20 кг капусты. Пусть на балконе поставят, потом разберемся. Все я пошла.

И с этими словами она уходит.

А в кухне «продолжается бой»: Сережа стоически пытается доесть «солдатиков». Но силы и терпение его уже на исходе. Ему кажется, что больше от него уже просто невозможно требовать. Но Бабка, преданная своему долгу кормления до полной победы, непреклонна:

– Ты должен доесть до конца, – говорит она ему. – Че осталось, надо доесть – это твоя сила!

Сережа любит бабушку, но как же она назойлива! Что с ней делать?

– Я уже наелся, – объясняет он. – Больше не хочу. И вообще, я ничего не хочу, совсем ничего.

– Хошь-не хошь, а кушать надо! Совсем худой будешь – помрешь! – она в ужасе спохватывается. – Ой! Да че я тако говорю-то, дура старая? Доедай, доедай. Один генерал остался.

– Я не хочу есть генерала, и вообще, зачем их есть?

– А чего ты хочешь?

– Я не знаю… Селедку и водку.

– Наверное, это вкусно, – думает он, вспоминая, как Отец недавно, когда у них были гости, сказал: «Водка и селедка – это гениально! И просто, как всё гениальное…». А эти «солдатики»… Сережа не хочет произносить плохое слово – даже мысленно, но оно так и крутится в сознании. – Эти бутерброды, – продолжает он свою мысль, – они, как вата, никакого вкуса!

– Сорок человек на сундук мертвеца, и бутылка рома, – глядя на брата, иронически комментирует Вова это «меню».

Этого Бабка не понимает, но водка… Только этого и не хватало!

– Батюшки! – восклицает она, обращаясь к Сереже, – Водку не надо тебе. Это така дрянь. А селедку я те приготовлю.

– Марусь! – произносит Вова (так он, а вслед за ним и Саша, любят называть Бабку) – Слышь, Марусь! А мне приготовь яду змеиного. Чай, есть у тебя.

В этот момент его прорывает, и он ревет в голос:

– Не могу я больше! Почему всякие говноеды все могут иметь, а мне нельзя?

– Да ты че, Вова? Плюнь ты на девку эту!

– Ты опупела, да? Я его… Нет, я себя…. – он сжимает кулаки.

Бабка не совсем понимает. Она обеспокоена, и даже напугана. Просительным тоном она обращается к внуку:

– Ты бы яичко съел.

– Отстаньте от меня! Яичко! Ха-ха-ха! – Вова начинает истерически хохотать, – Я неправильно сделанный? Я зеленого цвета, да? Он с ней спит, а я яичко ем. … Гляжу – артист! Подхожу ближе – клоун!

– Яйцо-то холодное будет.

– Яйца полезны для здоровья! Кушайте яйца! – с воплем Вова швыряет яйцо всмятку в Бабку. Она успевает увернуться. Яйцо разбивается о стекло буфета. Вова в отчаянии убегает из кухни.

Бабка сидит какое-то время молча – в ступоре, а затем – удрученно и в недоумении тихо произносит в пространство:

– И чего я тако сказала?