Читать книгу Разочарования Клары Бабосюк - Сергей Ледовских - Страница 4

Писать от руки несправедливо. Несправедливо по отношению к левой – пока правая пишет, творит, потеет, зарабатывает артрит, левая суетится, елозит, шуршит, постукивает невпопад по столу, треплет края рукописи, неловко и судорожно разворачивает конфету, помешивает ложечкой чай в стакане, теребит локон или щипает ус; одним словом – мешает, затрудняет процесс правильного течения мысли. Поэтому отложите перо, уберите чернильницу, сядьте за клавиатуру и печатайте. Именно печатайте, шлёпайте в два указательных на машинке – дружно, равнозначимо, правдиво. Правая (Ильф) занята звенящими, жужжащими и шипящими, сентиментальничает – норовит без необходимости вставить «люблю», – следит за препинаниями, двигает каретку, смахивает слезу и выдувает нос, дошлёпав особенно трогательный абзац; левая (Петров) употребляет восклицания, где только возможно, возится с заглавными, грубит и фамильярничает, безумно обожая слова «чувак» и «цыпа», теребит всё тот же локон или пощипывает всё тот же ус – гармония, солидарность и, что важнее всего, коллективная ответственность. Любите клавиатуру, она ведь всегда под рукой, вернее, под руками.

Клара сидела у компьютера и с дерзким ожесточением стучала по клавишам – так порывисто, так энергично, что страница двадцать пятая словно синяками покрывалась словами «глубокой жизненной правды коня сивой масти», как она любила выражаться.

– Ты у меня сейчас полетаешь, – бормотала она.

Иероним, сложив крылья, пребывал в неподвижности. Его добыча, пригвождённая когтем к случайному насесту, слабо трепетала. Мышь была ещё жива, но обильно истекала кровью и вскоре должна была неминуемо скончаться. Иероним на минуту прервал свой инстинктивный ритуал принятия пищи и лишь наблюдал за бившейся в агонии жертвой. Он хорошо знал и помнил, что это такое – быть мышью, жить в постоянном беспокойстве и страхе, быть осторожным до состояния непрерывной паранойи. Осторожность и страх, как инстинкт, единственный способ существования. Наконец, мышь содрогнулась в последней бессмысленной конвульсии и умерла. Не в силах больше сдерживать порыв, Иероним стремительно метнул голову к жертве, раздирая её тело, щедро разбрасывая вокруг кровавые капли. Когда он закончил терзать мышиные внутренности, его клюв и перья были густо испятнаны красными крапинами свежевыжатого сока смерти.

Иероним вдруг почувствовал нарастающую усталость. Ночь ещё окутывала землю, но свет будущего дня уже приближался. Полная луна словно застыла в ожидании надвигающегося утреннего сияния. Издалека по-прежнему был слышен неутихающий разноголосый стон волчьей стаи, обращённый к боготворимому ею ночному светилу. Охотничьи перепевы такого рода были понятны Иерониму. Исполнителей на этот раз было трое – патриарх и два его выкормыша. Отмечая медленное угасание своей ночной зоркости, Иероним размышлял об особенностях волчьей охоты, вещи, которая была ему вполне известна – не молниеносный наскок на беззащитного грызуна, но тщательно рассчитанная, тактически выверенная схватка; искусство скрытности, ума, точности и силы.

Вой тем временем близился и нарастал. Одновременно с воем звучнее и ярче волчье исторгалось совьей памятью, вожделея разум. Волки, увлечённые охотой, приближались. Одновременно где-то совсем рядом разрастались шорох, шелест, шевеление. Добыча, что бы это ни было, находилась и тревожно топталась уже прямо под ним. С трудом преодолевая порыв немедленно покинуть насест и раствориться в предутренней густоте, Иероним оставался недвижим, сковываемый желанием увидеть развязку охоты – страсть побеждала инстинкт. Добыча тоже застыла, прикованная к месту, понимая, что окружена. Иероним знал и это. Вой теперь надвигался с трёх сторон в неистовом резонансе. Иероним чувствовал вскипание собственной крови и сердцебиение, учащавшееся с каждой секундой до частоты внутреннего взрыва.

Он наконец ощутил близкое движение и повернул голову, чтобы различить силуэт волка, неторопливо выступавшего из-за зарослей кустарника. Волчьи глаза были сфокусированы на том самом месте прямо под веткой, где сидел Иероним. Объект же волчьей пристальности был различим неясно. Иероним помнил и знал эту особенность охоты – взор охотника никогда не покидает глаз жертвы, что бы ни происходило, сумасшедшая энергия взгляда не ослабевает ни на секунду.

В этот момент Иероним внезапно почувствовал дурноту, от которой чуть не повалился вниз. «Только не это, – подумал он. – Только не сейчас!» Ему очень хотелось увидеть заклание, услышать его, вспомнить каждый момент этого ритуала. Но превращение, перетекание сути овладевало им. Он часто подвергался ему и подчинялся всегда безвольно; и так же часто он рыдал, кричал, проклиная этот процесс – неконтролируемый и неумолимый.

Мир померк. На самом деле это сам Иероним померк на лоне действительности. Мироздание теряло краски и уплывало от него, пока он карабкался из одной субстанции в другую. Ненаучность и неосязаемость процесса всегда раздражали Иеронима. Это было что-то вроде стремительного полёта, убегания от Вселенной – сначала парение, потом зыбкость, плаванье в пустоте, сидение в неведомом коридоре, словно в ожидании вызова. Третья стадия – толчок, опускание век. Последующее их поднятие предназначалось для того, чтобы обнаружить себя уже в новой сути.

Превращение было испытанием, которое проще забыть, чем пытаться познать его, овладеть им. К чему? Как можно осмыслить непостижимое? Словом, хотел он этого или нет – оно происходило неминуемо, безо всяких заранее известных правил, вызывая дурноту и тошноту. Вот и сейчас Иероним ощутил полёт. Полёт начался именно тогда, когда охота была в самом разгаре. Событие полёта привело его в ярость и удерживало в таком состоянии до тех пор, пока безмолвность и пустота не поглотили все его чувства. Наступила зыбкость, на этот раз недолгая. Превращение происходило необычно стремительным, беспорядочным и бесцеремонным образом. Иероним открыл наконец глаза и обнаружил странность момента. Он всё ещё продолжал бороться со своей беспомощностью, однако в то же время чувствовал необъяснимый комфорт – всё на этот раз было знакомо и привычно: место, ощущения, желания, инстинкты. Словно он надел свои собственные, где-то надолго забытые, но хорошо разношенные ботинки.

Иероним ощутил морду, стекающую с неё струйку слюны, пульсирующие схватки голода, присутствие близкой, загнанной в угол жертвы в оленьем обличье. Он даже не побеспокоился взглянуть вниз, чтобы убедиться, что у него есть лапы, не повернулся назад, чтобы разглядеть свой хвост. Вся немощь, неустойчивость, вызванная метаморфозом, исчезла. На Иеронима нахлынул прилив буйного ликования, какого он никогда ещё испытывал, впрочем, ненадолго – радость быстро сменилась напряжённостью и озабоченностью занятого делом охотника.

Олень замороженно застыл, сконфуженный невольной паузой в волчьих поползновениях. Сейчас уже сам Иероним приближался к жертве, выступая немного боком, слегка виляя телом; он ощущал собратьев своих, замыкающих кольцо западни с других направлений; он угадывал их движения по запаху, направляя свои собственные как истинный боец; знал и контролировал каждую мелочь, не отрывая взгляда от глаз жертвы, видел всё вокруг, обходил кочки и впадины без какой бы то ни было необходимости наблюдать их; он, к тому же ещё, – и это казалось ему странным, – чуял совиный запах, исходивший от ветки дерева в двадцати футах над ним, уверенно распознав в ночной птице заинтересованного зрителя. Он слышал аромат оленьего страха, чувствовал привкус голода своих собратьев.

Затем, без предупреждения, без подготовки, в самый совершенный, казалось, момент Иероним, сделав два молниеносных прыжка, бросился на оленя. Глаза охотника в последний момент затуманились, веки сомкнулись в предвкушении удовольствия первого вгрызания в упругую плоть жертвы. Только недавно ещё филин-Иероним был уже успокоенно и благополучно сыт, однако волк-Иероним вновь невообразимо жаждал первого сладчайшего вкуса крови. Он сомкнул пасть, внутренне торжествуя, одновременно раскрыв при этом глаза, но как оказалось – лишь для того, чтобы обнаружить себя, совершившим бросок вхолостую, тщетно и болезненно клацнув зубами.

Поняв свой провал, он отчаянно выставил вперёд лапы, чтобы не упасть и не покатиться беспомощным клубком. В это же время олень, который каким-то немыслимым образом увернулся от его прыжка, выставил задние ноги и нанёс волку два коротких и точных удара. Олень заранее предвидел его бросок, выставил шею вперёд, ожидая того момента, когда глаза волка окажутся закрытыми. Как только это произошло, жертва молниеносно отпрыгнула в сторону, оставив волка ни с чем, вгрызающегося лишь в постыдную пресную пустоту. Ещё большей удалью стали оленьи нокаутирующие удары, принесшие окончательный позор Иерониму, заставившие его дать кубаря и покатиться вниз по тому самому склону, который он рассчитывал обратить против жертвы. Казалось, та знала его планы с самого начала, поэтому не двигалась, понимая, что загнана в угол, но и не паникуя при этом.

Поднявшись наконец, Иероним ощутил, что едва способен устоять на ногах, его лапа была ушиблена падением. Затем произошла совсем уж невероятная вещь. Олень на короткий миг, всё ещё оставаясь на своём месте, высоко держа голову, вдруг заглянул Иерониму в самые глаза – глядел на Него, не на волка, не на избитого пса, едва способного стоять, но на Него Самого. В глазах победившей жертвы он прочёл, что та не только предвидела как поступит волк в предыдущие секунды, но знала что-то ещё, гораздо большее, чем он способен был себе представить.

Олень вскоре исчез, и Иероним видел лишь приближавшихся братьев, озабоченных постигшей их неудачей. На него снова накатило чувство тошноты, он потерял остаток сил, но не роптал, лишь оставался заворожен видением и тем, что оно в себе содержало. Ибо не помнил, когда в последний раз что-то замечало его, что-то узнавало его, что-то видело в нём его самого. Не помнил и поэтому находился в необъяснимом возбуждении, ведь во всех своих прежних образах он всегда глубоко и безысходно ощущал одиночество. И вот теперь, как оказалось, где-то совсем рядом определённо существовало что-то ещё, жившее в одном с ним мире вне понятий волчьих, совьих и оленьих.