Читать книгу Джихад по-русски - Сергей Георгиевич Михайлов, Сергей Михайлов - Страница 6

Синегорск начал строиться в конце сороковых, сразу после войны, и к середине пятидесятых обрёл статус города. Городок был небольшой, тысяч на сорок жителей. Градообразующим предприятием был НИИ экспериментальной химии, который аборигены именовали просто «химией». «Где работаешь? – «Да на химии!» – и этим всё было сказано. Территория НИИ была обнесена высоким бетонным забором с тремя рядами колючей проволоки, и постороннему человеку проникнуть туда было невозможно. Одно слово – режимный объект. Институт находился за чертой города, в очень живописном месте: рядом – небольшая речушка, в которой на моей памяти ещё водился карп, вокруг – уютный лесок, пожалуй, единственный на всю округу. А дальше, до самого горизонта – степь, исчерченная рядами пирамидальных тополей, вдоль которых тянулись автотрасса и железнодорожная ветка. В бытность мою ещё босоногим пацаном я жил на окраине города, в четверти часа бега от института. Вообще, весь город можно было пройти от края и до края минут за сорок. В центре преобладали дома сталинской постройки, добротные, солидные, как и всё, что строилось в период правления Вождя народов. Позже окраины обросли коробками стандартных «хрущёвок». В одной из них как раз и жила наша семья – я и моя мать.

С самого начала Синегорск планировался как город учёных, таким он и был в советское время. Таким он и оставался, когда я его покинул. Каким он стал сейчас, я не знал. Скорее всего, «химию» закрыли как предприятие низкорентабельное, а город превратился в обычную серую провинциальную дыру, каких сейчас на Руси сотни и тысячи. Впрочем, я могу и ошибаться.

В ясную погоду далеко на горизонте можно различить цепочку тающих в синеватой дымке гор. Говорят, именно это и дало городу такое романтичное название…

До Наташкиной квартиры было рукой подать, и мы докатили за пять минут. Затащили багаж, хозяйка показала мне мою комнату.

– Располагайся, Ванечка. Чувствуй себя, как дома. Кормёжку я обеспечу, можешь не волноваться.

– Не удобно как-то, Наташ. Не привык я на халяву. Может, я заплачу?

– Засунь свои деньги знаешь куда? У меня и своих хватает. Забыл, где я работаю? Да и Руслан неплохо зарабатывает. На «химии» сейчас неплохо стали платить.

– Так «химия» ещё действует? – удивился я.

– И даже процветает.

– Надо же! А я думал, прикрыли её давно. Наука сегодня, сама знаешь, не в почёте. Вот торговля – это другое дело. Торгаши нынче – первые люди на Руси.

– Это ты про меня, что ли?

– Да нет, это я так, образно. Просто удивительно, что «химия» сумела выстоять во всём этом вселенском бардаке.

– Наш институт на особом положении. Говорят, там ведутся какие-то серьёзные разработки, имеющие стратегическое значение. Словом, на оборонку работают. Только это государственная тайна.

– О которой, небось, талдычит весь город, – улыбнулся я.

– Ты же знаешь, Синегорск – это большая деревня.

За спиной Наташки выросла фигура Руслана.

– Пойдём, Иван, отметим, что ли, наше знакомство, – сказал он, в упор глядя на меня.

– Так вы ж уже отмечали, – заметила Самойлова.

– Так то в поезде, а здесь дома, культурно, за столом, как белые люди, – возразил он.

– А что, пойдём, – принял я вызов. – За знакомство всегда не грех выпить.

В конце концов, чем чёрт не шутит? Может, оттает Русланчик, перестанет видеть во мне столичного «дон жуана», подбирающегося к его благоверной? Застолье, как известно, наивернейший путь к налаживанию отношений.

К вечеру мы изрядно накачались. Наташка старалась вовсю, чтобы контакт состоялся. В тот день мне показалось, что лёд наконец сломлен и Руслан пошёл со мной на мировую.

Однако наутро он снова смотрел на меня волком, чему в немалой степени способствовал тяжёлый похмельный синдром – результат вчерашних обильных возлияний. Я целых полчаса стоял под холодным душем, пытаясь выветрить из больной головушки алкогольный дурман. Из ванной я вышел уже другим человеком – бодрым, посвежевшим. От лечебных ста грамм, предложенных Наташкой, я наотрез отказался – опохмеляться было не в моих правилах.

Потом позвонил на работу и сообщил шефу, что непредвиденные обстоятельства вынуждают меня задержаться в командировке на несколько дней. В ответ он объявил, что на работу я могу не возвращаться, так как он меня увольняет. Я возразил, что причиной моей задержки является дело государственной важности. Он ответил, что пусть теперь государство и заботится о моём трудоустройстве, и положил трубку. Ладно, приедем – разберёмся. Зная его вспыльчивый характер, я нисколько не сомневался, что шеф изменит своё решение, как только немного остынет. А не изменит – не очень-то и расстроюсь: специалисты моего профиля сейчас нарасхват. Не будем забивать голову всякой чепухой.

Сегодня я решил совершить экскурсию в прошлое. Уже сколько лет я собирался посетить родные пенаты, из которых когда-то выпорхнул в большую жизнь, но всё никак руки не доходили. То одно, то другое, то третье… Со временем это намерение превратилось для меня в идею-фикс, в некую мечту, которая с каждым уходящим годом становилась всё несбыточней. А тут такой случай выпал! Ну как им не воспользоваться? Как говорится, нет худа без добра.

Я объявил хозяевам, что отправляюсь на продолжительную прогулку по местам былых воспоминаний и что к обеду вряд ли вернусь. Оставил Наташке номер своего мобильника на случай, если меня будут разыскивать сотрудники городского отдела ФСБ. В конце концов, я сюда не прохлаждаться приехал, а для дачи свидетельских показаний.

Через город я шёл пешком. Сердце щемило от нахлынувшей ностальгии, при виде знакомых улочек, скверов и архитектурных изысков сталинской эпохи на глаза наворачивались слёзы умиления. И чем больше я приближался к родному микрорайону, тем громче стучало моё сердце.

Пятиэтажная «хрущёвка», в которой когда-то мы жили вдвоём с матерью, стояла на улице Декабристов. Дальний её конец уходил в степь, за черту города, и в итоге упирался в лесок, в котором прятался НИИ экспериментальной химии. Почему улица носила такое название и какое отношение декабристы имели к нашему городку, никто не имел ни малейшего понятия.

Городская окраина, на которой стоял наш дом, изменилась мало. Вот только дома вокруг как-то посерели и вроде как стали меньше ростом, словно вросли в землю. Во дворе, на клумбах, всё так же росли неказистые анютины глазки и гордые ирисы, на подъездных скамейках, как и прежде, сидели вечные старушки и перемывали косточки всем, на кого падал их всевидящий взгляд. Как и двадцать лет назад, двор утопал в зелени. Нежным цветом цвели белоснежные вишни, высоченные акации стремились в небесную высь, птицы вили гнёзда под сенью густых крон.

Я нашёл беседку, в которой из поколения в поколение местные мужики резались в домино. Однако сегодня там было тихо. За обшарпанным столиком сидели два алканавта бомжарского вида, причём один уронил голову на газету с очистками от воблы и спал, а второй молча тянул пиво из бутылки и курил. Оба неопределённого возраста, небритые, грязные, одеты чёрт знает во что.

Я хотел было пройти мимо, однако тот, что курил, окликнул меня:

– Эй, мужик, дай двадцарик на пивко. Трубы горят, хоть стреляйся.

Я остановился, внимательно вгляделся в этого типа. Что-то неуловимо знакомое мелькнуло в его пропитой физиономии. И вдруг меня осенило.

– Колька! Евсей!

– Для кого Колька, а для кого Николай Александрович. А ты кто такой будешь?

– Ты что, не узнал меня? Это же я, Ванька Рукавицын!

– Какой такой Рукавицын? Не знаю никакого Рукавицына.

– Да ты вспомни, Евсей! Мы ж с тобой в одном классе целых десять лет штаны протирали.

Мужик сделал длинный глоток из бутылки, потом смачно рыгнул.

– Врёшь, мужик, Рукавицын в Чечне сгинул.

– Никуда я не сгинул. Живой я, понимаешь.

– А вот мы сейчас проверим. Как звали нашу англичанку?

Я призадумался.

– Раиса Ивановна, – вспомнил я.

– А кликуха?

– Пирамида.

– Верно толкуешь, братан. Ну здравствуй, Ванюха. – Он встал, схватил мою пятерню и крепко пожал. А силёнкой-то Бог его не обидел! – А я ведь и правда думал, что звиздец тебе в Чечне настал. Какой-то козёл вякнул, будто ты на «чеховской» мине подорвался.

– Так ведь и подорвался. Но живой же! А ты, я слышал, тоже в той мясорубке побывал?

– Ну побывал, а тебе чего?

– Не груби, Евсей. По контракту?

– По нему самому. Слышь, Вано, давай тему закроем. Дерьмо всё это.

– Дерьмо. Только никуда ты от этого дерьма не денешься. И из памяти не вычеркнешь.

– Я вычеркнул.

– Водкой?

– Слушай, Рукавица, если ты мне мораль приехал читать, то пошёл на хрен. Как-нибудь без таких умников проживу.

– Ты на кого злишься, Колян? На меня? Так я из такого же теста, как и ты. На себя? На жизнь?

– Хочешь, чтобы я тебе врезал? Я могу.

Я махнул рукой. Вынул пару сигарет, одну протянул ему. Он взял. Мы закурили.

– Хреново выглядишь, Евсей.

– А ты чё, врач, что ли?

– Пьёшь-то зачем? Что, память в водке думаешь утопить? Не поможет, я пробовал.

– Пью, потому что хочу. Потому что свихнусь, если пить не буду.

– Дешёвые отмазки, Колян.

– Дешёвые, говоришь? – Он сжал свои кулачищи и двинулся на меня. – А как, скажи, жить, когда перед глазами всё время пацаны мои стоят, которых я на бойню послал? Знал ведь, что на смерть посылаю, а послал. И ведь ни один не вернулся, слышишь! Ни один! А знаешь, почему? Потому, что те подонки, что всё это дерьмо замесил, всех нас продали – и тебя, и меня, и тех пацанов, что навсегда там остались, и всю эту грёбаную войну.

– Знаю, – тихо, но отчётливо сказал я. – Только не стоят они, эти подонки, того, чтобы жизнь свою из-за них гробить.

– Не стоят. Но я по-другому не могу, – глухо отозвался Колян. – Пить будешь?

Я мотнул головой.

– А я выпью, – сказал он и вынул из кармана бутыль с какой-то розовой жидкостью. Хлебнул прямо из горла, в три глотка опорожнив её всю. До меня донёсся резкий запах какого-то синтетического пойла. Потом кинул в рот горсть каких-то таблеток.

– Это ещё зачем? – спросил я, нахмурившись.

– Активированный уголь. Иначе коньки отбросишь.

– А что это за бормота?

– Не знаю. Но забирает по-чёрному. Мы её на «химии» берём.

– Подохнуть не боишься?

– Не боюсь. Потому никак и не подохну. Может, тяпнешь?

– Нет, уволь, мне ещё жить охота. И как же вы её оттуда таскаете? Там же закрытый объект. Забор, сигнализация, колючая проволока и всё такое прочее.

– А про наш ход забыл? Помнишь, как пацанами мы по нему на «химию» лазали, как там в десантников играли?

– Помню.

– И я запомнил. Потому, наверное, и в десантуру пошёл.

Он снова помрачнел.

Я вспомнил. Вспомнил про наш ход, который вёл на территорию института. Начинался он в глубоком овраге, метрах в двухстах от периметра «химии», и заканчивался в одном из складских помещений, в котором хранилось множество различных химикатов. Мы, пацаны, обнаружили этот подземный ход в густых зарослях крапивы, буйно разросшейся на дне оврага. Вход был крохотным, узким, его едва хватало, чтобы протиснуться гибкому ребёнку, зато внутри ход превращался в настоящий тоннель. Прямой, как стрела, забетонированный, с вентиляционными вытяжками, он напоминал тоннель метро. Тогда мы, естественно, не задумывались, откуда он здесь взялся. Тайком пробирались на «химию», представляя, что находимся на вражеской территории, иногда таскали оттуда химикаты и мастерили из них «бомбочки», которые, естественно, не взрывались. Однажды, когда мы пытались сделать «царскую водку», серной кислотой одному из нас сожгло руки, он попал в больницу, однако на пристрастные вопросы взрослых ни сам пострадавший, ни мы, его друзья, ни словом не обмолвились, откуда у нас взялся этот реактив. Так никто и не узнал про подземный ход, а потом, когда мы повзрослели, и сами о нём забыли.

Зазвонил мобильник. Это была Наташка.

– Ванечка, следователь звонил. Просит срочно явиться к нему.

– О’кей, еду.

Я оказался в числе первых, с кого решили снять свидетельские показания. И я догадывался, почему: во-первых, БТРы бандитов остановились как раз напротив окна купе, в котором я ехал, и я вполне мог видеть подробности, скрытые от взоров других пассажиров, во-вторых, именно по моему окну стреляли люди в масках. Я мог оказаться наиболее интересным свидетелем.

Я не ошибся в своих предположениях.