Читать книгу Дyxless 21 века. Селфи - Сергей Минаев - Страница 5

Поворачиваю ключ в замке, открываю дверь. Квартира встречает звенящей тишиной. Кидаю сумку, смотрюсь в зеркало. В коридоре, за моей спиной, тоскливо реет в воздухе перо из подушки.

– Мяу, – говорю своему отражению. Квартира не откликается.

– Мяу, – говорю я более настойчиво.

Из кухни нехотя выходит заспанный кот.

– Привет, – запускаю лапы в плюшевый затылок. Кот трется, урчит. – Ну как ты тут? Отощал?

– Фур-р-р, – урчит кот, потирая толстенную морду о мои икры.

– Сейчас выдам.

Прохожу на кухню, достаю из холодильника корм, наполняю миску. Кот мешает накладывать, бьется о руки, не переставая урчать, с чавканьем погружает морду в миску. Лицемерная скотина.

Мы живем вдвоем с Мишей второй год. Не совсем вдвоем – время от времени здесь появляются женщины, к которым он относится с презрением. Каждая тут же норовит сказать, что это лучший кот, какого она видела, а через пару дней торжественно сообщает: «Мы с ним подружились, будто знаем друг друга сто лет». На самом деле подразумевается, что лучший кот в ее жизни – это я. И это со мной она чувствует себя знакомой «сто лет». Коту похуй. Мне тоже.

Женщины меняются, Миша остается. На каждую новую подругу, которая его тискает, Миша сначала смотрит немигающим взглядом, будто намекая: «Я тебе не плюшевая игрушка, сучка», – потом царапается. Подруги от его поведения приходят в неописуемый восторг.

В целом Миша баб не любит. В целом Миша не любит никого. К окружающим он относится как к обслуживающему персоналу, что понятно. Он-то шотландец с прекрасной родословной, а в гости ко мне приходит всякая лошня.

Единственное, что позволяет нам мирно уживаться (помимо моих функций кормильца и уборщика), – это четкое разделение территорий. Он не пересекает границ кабинета, я не захожу в гостевой туалет и дальний угол кухни. Спальня и гостиная общие. Я не играю в его резиновые игрушки и точилку для когтей, он, в свою очередь, не трогает компьютер и не сбрасывает со стола оставленные деньги и наркотики. Этот нехитрый принцип лежит в основе нашего с Мишей существования. Принцип, который совершенно не могут понять изредка заселяющиеся сюда женщины.

То, что им кажется бардаком, на самом деле является разграничением ареалов обитания хищников. «Смотри «В мире животных», бейби», – словно говорим мы с Мишей. Но девушки теперь не смотрят «В мире животных», предпочитая «Секс в большом городе». Очевидно, что подобное несовпадение телепродуктов почти всегда заканчивается полнометражным «Страхом и ненавистью в Лас-Вегасе».

Дождавшись пока Миша поест, я сгребаю его в охапку и несу в кабинет. Там скручиваю косяк, поджигаю и делаю первую глубокую затяжку, глядя в его глаза цвета топленого молока. Откровенно говоря, курить с котом гораздо лучше, чем с людьми. Люди вторгаются в процесс своими разговорами, насыщая атмосферу ненужными тонами – от избыточного веселья до панического страха. Кот в основном молчит. И как представитель природы является носителем баланса. Кот не портит карму и уравновешивает энергетику пространства.

– Я что-то дико устал от этой поездки, – говорю я, выпуская плотную струю в потолок. – Взял три дня отдохнуть, называется.

Миша умывается, изредка бросая на меня пронзительный взгляд.

– Все то же самое, а главное – совершенно бессмысленно.

Миша пожимает плечами и продолжает умываться.

– И не отпускает состояние какого-то стрема. – Стряхиваю пепел на лежащий на столе компакт-диск, поворачиваюсь к окну. – В Питере не пригласил девушку в номер, например. Мне показалось, что она журналистка, которая украдкой меня снимает. Она все время щелкала телефоном. Фотки какие-то в инстаграм постила. Или делала вид. Стремная, в общем, девушка.

– Мяу, – говорит Миша и трет лапой висок.

– Согласен, звучит глуповато. Но, с другой стороны, она же могла оказаться журналисткой, с диктофоном или скрытой камерой. В таком случае лучше перебдеть, как думаешь?

Кот прекращает умываться, щурится и валится набок.

– Нет, ты прав, конечно. Я и сам устал от этой бесконечной паранойи. Но, с другой стороны, меня почти всегда окружают чужие люди. Ты предлагаешь им доверять? Нет? Вот и я про то же. Ты бы стал с незнакомой тебе кошкой откровенничать?

– Ур-р-р, – кивает Миша. Ему легко кивать. Раз в пару месяцев я приношу ему на случку лучших кошек, каких только могу найти. Сертифицированных и привитых. А мне, в отличие от него, все приходится добывать самому. И сертификат при встрече не проверишь.

– А еще ассистентка моя, приставленная издательством, сошла с ума. Говорит, я ей по ночам являюсь. Как привидение. Только в скайпе. Можешь себе представить?!

Накатывает дикий приступ смеха. Кот в испуге вздрагивает. Смотрит на меня пристально, будто гипнотизирует.

Трава начинает плотно забирать. Свет так странно преломляется в клубах дыма, что кончики шерсти кота кажутся посеребренными. Пространство вокруг разрыхляется, тело наполняется сладкой истомой, а сознание стремительно мутнеет, погружая меня в состояние полного безразличия. Мы довольно долго молчим, пока наконец кот не издает хриплое «мяу».

– Так вот, Миша, что я думаю, – я добиваю косяк и сплевываю в пепельницу, – надоело это. Квартира, в которой не живешь, а ночуешь. Череда непонятных, скрашивающих то ли тоску, то ли интерьер женщин. Психи вокруг. Дружба, похожая на обязательства. И – какая-то катастрофическая неустроенность. Будто все умерли, а ты остался один-одинешенек.

Кот внимательно смотрит на меня. В его взгляде тайное знание всех кошек мира, которые тысячелетия ждут, пока мы все сдохнем, а они разделаются с нашими останками и построят на них свой мир.

– Я думаю, стоит что-то поменять. Может, к Оксанке насовсем переедем?

Миша недовольно фыркает и отворачивается.

– Допустим, это не самая лучшая идея. Хорошо, давай ее перевезем к нам!

Миша спрыгивает со стола, подходит к двери и начинает скрести о нее лапами, пытаясь открыть.

– Вот ты всегда уходишь от серьезных тем, – говорю я поучительным тоном, – тебя-то это не волнует, понятно. Корм есть, туалет чистят, баб приводят.

Кот оборачивается. Были бы у него брови, он бы обязательно их поднял.

– Да, в этом смысле мы с тобой похожи. Но хочется чего-то большего. Какой-то иллюзии нормальной жизни, понимаешь? Жизни, в которой рядом с тобой кто-то есть. Кто-то, кто попытается стать не совсем чужим, врубаешься?

Но Миша не врубается. Его зажравшаяся душа протестует, он отчаянно скребет дверь и орет отвратительным голосом. Я выпускаю кота, иду в ванную, по ходу сбрасывая с себя одежду.

Открываю кран, наполняю ванну, ложусь. Механически смотрю на часы: до бессмысленного вечера остается пять часов абсолютно пустого дня. Беру с тумбочки компьютер, открываю. На экране начатая месяц или больше назад глава новой книги, состоящая из единственного предложения:

Герои эпохи посредственностей абсолютно не нуждаются в поклонении. Им нужно лишь одно: твое соответствие их образу. Синхронизация чувств, предопределяющая желания.

И все. Дальше два экрана гениальной, зияющей пустоты. Вероятно, это должно было стать началом пронзительной отповеди миру, но не стало. Вспоминается водитель такси с его песнями, рассуждениями о жизни, с его жабой, сидящей на груди, и вопросом, бывает ли у меня так.

Наверное, жаль, что не напились мы с Тихоном, как напиваются русские люди, случайно встретившиеся в купе поезда. Так, чтобы назавтра и не вспомнить, как друг друга зовут. И перед тем как рухнуть в состояние, после которого утром важно не который час, а какое число, я рассказал бы ему про жабу. Про то, что она не только «бывает у меня» – а я с ней живу, кормлю, спать ее укладываю. И самое страшное – тот момент, когда она мне на грудь присела.

В большинстве своем мы не помним момента, когда что-то начинает идти не так. Сначала ты ловишь себя на том, что точно знаешь, какой будет реакция окружающих на твои заявления и поступки, и от этого все реже и реже делаешь попытки «писать поперек», говорить то, чего от тебя не ждут, пытаться удивлять. Это состояние знакомо людям, каждые выходные проводящим за преферансом в одной компании. На первый взгляд, комбинаций великое множество, но с течением времени ты ошибочно утверждаешься в том, что сыграл их все, и уверен в исходе каждой. Ты якобы становишься профи. Мастером игры.

Потом процессы вокруг тебя замедляются, чтобы однажды пойти совершенно по-другому. Ты пробуешь объяснять логику собственных действий попытками мимикрии под изменившийся мир, новыми временами и новыми поколениями. Ты встаешь в позу «я выше этого», игнорируя новые тренды, которые, на твой взгляд, – лишь ловко вынутое кем-то из архива позабытое старье. Ты рассказываешь в интервью о том, что «ваша новая искренность – это наша старая ложь». Ты делаешь все, чтобы только не признать: ты больше не рулишь потоком, ты плывешь по течению. Тебя сносит. Тебя уже снесло, и бороться с течением нет ни сил, ни желания.

Так вышло, что я эту точку невозврата помню великолепнейшим образом…

Двое молодых людей поймали меня, когда я выходил из кафе. Один из них, долговязый тип с румянцем на лице, застенчиво улыбаясь, попросил меня сфотографироваться с ними. Я состроил привычную полуулыбку и поочередно сфотографировался с каждым.

– Мы вашу передачу каждую неделю смотрим, – сказал мне на прощанье долговязый.

Я вежливо поблагодарил в ответ, сказал что-то дежурное про важность их внимания и вышел вон.

Всю дорогу до дома со мной творилось что-то странное. Не было ни одного разумного объяснения внезапно нахлынувшей тревоги, но она, как камешек в ботинке, впивалась в мозг, и боль ощущалась все сильнее.

Уже на пороге квартиры, копаясь с замком, я поймал вспышку. «Мы смотрим вашу передачу», – сказал тот парень. Сказал то же самое, что фотографировавшиеся со мной пару дней назад девушки. То же, что… да почти все. Меня больше не благодарят за книги, не вспоминают встречи с читателями. Меня все реже идентифицируют с писателем. Я оказался где-то там, «в ящике». Между Еленой Малышевой и «Чрезвычайным происшествием». Рядом с «Угадай мелодию» и ведущими новостей.

Самое паскудное было то, что вечером я даже не напился. Я стоял на балконе, курил и пил чай. Я не переживал крушение мира и отчаяние несбывшихся надежд. Вероятно, так чувствуют себя вчерашние звезды, «сбитые летчики», которые неожиданно получают приглашение вести цикл передач «Ностальгия» или занимают первое место в телешоу «Забытые имена». Это переход в состояние «теперь будет так», или, еще честнее, «хорошо хоть так».

Парадокс был в том, что я не был «сбитым летчиком». Я не получал приз «Comeback of the year», не был приглашенной звездой на корпоративном концерте «Дискотека 80-х», ничего похожего. Мне тридцать восемь лет, я востребован, я зарабатываю очень приличные деньги, мои книги продолжают быть популярными, хотя…

Вот в этом «хотя» и была вся проблема. Я говорю оговорками, я пытаюсь жить, не оглядываясь и не вспоминая. Совершенно неожиданно для себя я смирился с тем, что не обладаю суперпозицией. Преимуществом, с которого все началось. Я больше не тот парень, который очень метко издевался над глянцевым миром теми же словами, которыми его высмеял бы любой из пользователей интернета, умей он более-менее сносно писать. Я больше не «один из нас». Я «один из них»…

Конечно, писателю следует изо всех сил избегать публичности. Но как ее избежишь, когда твой издатель нудит, как важно для тиражей появляться в телевизоре, когда твои друзья сообщают в эсэмэсках, как круто ты выглядел в этом ток-шоу, когда тебя узнают на улице. Когда… сотни «когда», главным из которых является твое гребаное тщеславие.

Медиа упаковывает тебя очень быстро. Сначала ты – «свежее мясо», которое нарасхват. «Анфан террибль», парень, который не боится «говорить честно». Тебя противопоставляют всем «им», и однажды, в программе федерального канала, ты дерзко рвешь в клочья какого-нибудь замшелого патриарха поп-индустрии. Об этом говорят, об этом пишут. Кто-то называет тебя «голосом поколения», писателем, нарисовавшим портрет «героя нашего времени». Выходит заголовок о новом литературном стиле, произведшем «взрыв в мире гламура». Ты настолько обожаем в своей «антигламурности», что со временем она становится новым гламуром. Точнее, тебе так кажется. Ты просто еще не понимаешь, что упакован. Упакован и помещен в соответствующую ячейку шоу-бизнеса. Засунут на полку между «старыми песнями о главном», «новыми лицами» и «классическими брутальными мужиками». Теперь там стоит маленький ящик с ярлыком «Бунтари без причины», с кратким описанием, областью применения и ценником за рабочий час.

Ящик захлопывается в тот момент, когда тебе предлагают вести собственную программу в вечерний прайм-тайм. Поначалу ты, конечно, отнекиваешься. Говоришь, насколько от всего «этого» далек, и «у вас там не позволяют говорить правду». Но тебя довольно быстро убеждают, что настали новые времена, что востребована только искренняя эмоция. А у кого теперь остались искренние эмоции, кроме вас? Действительно, у кого же они остались, думаешь ты. И соглашаешься.

Соглашаешься, потому что ты-то точно знаешь, что не станешь одним из этих лживых уродов, ты-то вырос сам, без чужой помощи. Ты говоришь от лица того, кем на самом деле являешься. И таких, как ты – миллионы. Кто-то же должен их представлять. Быть единственным, говорящим все как есть. Кто, если не ты?

И продюсеры соглашаются с тобой. Они искренне кивают. Они настолько устали от фальшивых, изъеденных гримом, не сходящих десятки лет с федеральных экранов никому не нужных одних и тех же рож. Они хотят чего-то свежего. Хотят именно тебя. В вечерний прайм-тайм. С контрактом в полмиллиона долларов в год («хотя деньги вас, понятно, не интересуют, вы же литературой зарабатываете»).

Первое, что ты приобретаешь, – это гаденькую привычку быть so-o-o nice с каждым. Никого нельзя обижать по разным причинам. Одних – потому что они не придут к тебе на программу, других – потому что связаны с самыми крупными рекламодателями, третьих – потому что тогда никакой программы больше не будет.

Второй обретенный навык – бесконечное лицемерие. И вот уже ты отпускаешь кургузый комплимент парню, который недавно женился, хотя в прежние времена ты бы написал едкую колонку о том, как сложно быть открытым гомосексуалистом, когда стоимость твоих выступлений зависит от того, насколько ты брутален в глазах телезрительниц бальзаковского возраста. Умиляешься вместе со студией над романом тридцатилетнего паренька и шестидесятилетней поп-дивы, когда на самом деле тебе бы кричать: люди, вы с ума сошли?! Как у вас, находящихся в пошлейшем браке по расчету, поворачивается язык говорить о морали и семейных ценностях?! Но ты не орешь, ты смотришь в зеркало и убеждаешь себя в том, что это ты слишком циничен, а они искренне любят друг друга. Так бывает.

Хотя что-то ничтожно малое в тебе вопиет: «Чувак, так не бывает! Какие, к черту, семейные ценности? ЕЙ ШЕСТЬДЕСЯТ! А ты его видел вчера с молодыми телками в ночном клубе!» Тебе бы подойти к нему и спросить, как часто у них бывает секс. Не ревнует ли он ее? Показать его испуганно бегающие глаза, показать ее истерику, показать зашедшийся в аплодисментах зал. Показать правду. Но вместо этого ты говоришь мерзкую фразу: «Ваша история – удивительный пример того»…

…Того, что некогда небезнадежный парень скатывается в попсовый трэш из-за возможности оказаться в мире богатых и знаменитых.

Это ничтожно малое возникает еще раз, когда в комментариях к твоему посту в фейсбуке кто-то пишет: «А я не ожидал, что Богданов продастся. Хороший был писатель». И ты срываешься в ответ, пишешь что-то про зависть, про «это ты был, а я есть. Точнее, ты, сука, даже не был. Ты один из тех, кто пытается полить грязью каждого, вырвавшегося из мира ваших мещанских ценностей. Как ты можешь судить человека, даже не представляя, чего ему это стоит… и бла-бла-бла». Пишешь, а потом стираешь.

На самом деле тебе это больше ничего не стоит. Ты больше не рефлексируешь. Ты утратил эту способность. Да и как можно рефлексировать, когда ты в топе? Там, где стоимость бутылки шампанского стремительно приближается к цене стиральной машинки, где с тобой ложатся в постель не потому, что ты удачно пошутил, а потому, что просто пришел на вечеринку.

Где искрометное «срывание покровов» перед аудиторией – это когда в конверте, а простое выступление – это по безналу и НДС восемнадцать процентов. Когда дружба измеряется полезностью, искренность – численностью аудитории, а влюбленность – наличием хорошего портфолио у твоей подружки. А люди у тебя в телефоне записаны без фамилий: «Стас Газпром», «чувиха из школы», «Лена, маленькое черное платье» – исключительно из-за простоты написания, а не из-за того, что фамилии больше не являются отличительной характеристикой.

Довольно сложно устраивать душевный стриптиз в тексте, когда единственная твоя боль – это кариес. И ты пишешь в новой книге что-то вроде: «В его крошечной квартире основное место занимали книги, бутылки дешевого вина и мысли о том, как бы отсюда вырваться», – сидя в двухсотметровых апартаментах с бутылкой виски за двести евро. Потом твой герой идет принимать душ, «закрывая рукой дыру в порванном шланге», а ты падаешь в джакузи и думаешь о том, что каждое твое слово, каждая запятая, каждое многоточие – вранье, вранье, вранье.

Ты лечишь себя и других, пускаясь в пространные высказывания о том, что социальные сети убивают литературу: «Если раньше автор выдавал многостраничные колонки в Live Journal, то теперь он вынужден втискивать свою мысль в прокрустово ложе ста сорока знаков твиттера». На самом деле тебе бы сказать правду о том, что никто никого к этому не вынуждает. Просто раньше ты писал колонки, потому что тебе важно было высказаться. А теперь ты пишешь потому, что у тебя в каждой соцсети по двести тысяч подписчиков, необходим ежедневный контакт с аудиторией и ежедневное присутствие, – поскольку читатели нуждаются в тебе.

И каждый новый «лайк» для тебя – не доказательство солидарности читателей с твоей позицией, а барометр интереса.

Символ твоего существования, в котором страсть измеряется численностью, а свобода – заборами.

Ситуация обострялась состоянием аудитории. Довольно давно я понял, что гореть здесь бессмысленно. Вслед за твоим пламенем никто не зажжет свое. В лучшем случае от тебя прикурят. Во всех прочих – будут стоять вокруг и снимать на мобильники, как снимают убийства, автоаварии и тонущих в пруду собак.

Я все еще смею надеяться, что для настоящих творцов это лишнее доказательство того, что гореть нужно непременно. В моем случае количество стоящих вокруг костра говорило о том, что поджигать его не следует ни в коем случае. Не стоит путать самосожжение с дачным шашлыком.

Это и еще сто одно подобное объяснение собственного превращения в унылое дерьмо давались легко. В общем, я стал настоящим профессионалом по нахождению смягчающих обстоятельств для предательства самого себя…

…Вода стремительно остывает. Я моментально покрываюсь гусиной кожей, открываю кран, напускаю кипятка. Добавляю шампунь.

К звукам лопающейся пены примешивается посторонний шум. Выключаю воду – нет, не показалось. Металлом о металл. Будто кто-то скребется, или царапает, или…

Выпрыгиваю из ванны, по пути зачем-то срываю с крючка полотенце, чуть было не поскальзываюсь на мокром кафеле, шлепаю босыми ногами в прихожую.

Так и есть, кто-то с той стороны пытается всунуть ключ в замочную скважину, но ему мешает это сделать мой ключ, торчащий с внутренней стороны двери. Первая мысль об Оксане. Ключи есть только у нее, но чего бы ей тут делать в это время? Тем более я сказал ей, что поеду к издателям. Проверяет? Пытается поймать?

Замираю в прихожей. Пусть уж это будет Оксана, шепчет воображение. В дверь начинают скрестись активнее.

– Кто там?

Что я хочу этим сказать? С тем же успехом можно было крикнуть: «Пожар!» или «Грабят!» – но сознание первым почему-то предлагает именно этот панический возглас.

Все на секунду затихает. Слышны удаляющиеся шаги. Сердце колотится где-то в области кадыка. Прилипаю к двери, осторожно выдыхаю и наконец решаюсь посмотреть в глазок. На лестничной площадке никого.

Долго смотрю в глазок в надежде уловить какое-то движение. Проклинаю себя за то, что не поставил на лестничной площадке камеры. Вслушиваюсь в шорохи на лестнице, в звуки лифта. Ничего. Ни малейшего намека на чье-то присутствие.

Пропитанную липким страхом тишину разряжает звонок мобильного.

– Да, – отвечаю почти шепотом. – Нет, не сплю. Просто… голос чего-то сел. Ага. Когда? Сегодня? А во сколько? А чего такая спешка-то?

Смотрю на часы. Дома оставаться слегка некомфортно. Слегка боязно, что ли?

– Да. Хорошо. Увидимся.

На всякий случай еще раз смотрю в глазок. Никого.