Читать книгу Дyxless 21 века. Селфи - Сергей Минаев - Страница 8

– Воды хочешь? – спрашивает Оксана, откидываясь на подушки.

– Не хочу. – Нащупываю на прикроватной тумбочке пачку сигарет.

– Ненавижу. – Она вытягивает из моей пачки сигарету, пристально вглядывается в меня. – Ненавижу, когда ты уезжаешь.

– Ты же знаешь… – Зависаю, забыв, что, собственно, она «знает». – Знаешь… есть вещи, которые необходимо исполнять. У музыкантов концерты, у писателей чтения эти гребаные.

– Тебе не понравилось?

– Не понравилось? – Выпускаю в потолок плотную струю дыма. – Даже не знаю… Меня в этот раз как-то… вымотало… сильней, чем обычно. Я правда очень устал. И все время это странное ощущение повтора. Как будто на реверс меня поставили.

– Как это?

– Одни и те же вопросы читателей, журналистов. Когда не понимаешь, это сегодняшняя встреча или вчерашняя все еще продолжается. Бесконечно затянутые интервью. А главное – я, все время произносящий одни и те же слова. Знаешь, я тут подумал: а как U2 не устают на каждом концерте играть «One»? Или Depeche Mode, которые тысячу раз играли «Everything Counts»?

– Никогда не думала об этом, если честно.

– Но согласись, ты же, например, на концерте «депешей», несмотря на новый альбом, все равно хочешь слушать «Personal Jesus» или «Enjoy the Silence». Это же то, ради чего ты приходишь: а пусть они больше «старенького» поиграют.

– Ну я же за эти вещи их и люблю. И тебя, главным образом, все помнят, – дирижирует Оксана в такт своим словам незажженной сигаретой, – и любят за первую книгу. Мы, читатели и слушатели, существа примитивные. Зато вы питаетесь нашей энергией. Им она позволяет петь, а тебе писать.

– А у меня, наоборот, какая-то энергетическая пробоина. Я раньше себя чувствовал как губка. Впитывал и моментально отдавал обратно. А сейчас я валяюсь такой, почти высохший, в дальнем углу кухни. На меня нажимают, а оттуда мутная пена: пыщ-пыщ…

– Прекрати! – Она садится на кровати. – У тебя новый контракт на носу, программа, куча поклонников. Тебя узнают на улицах, тебя любят, тебе, наконец, платят огромные бабки. А ты, скотина, при всей народной любви и издательском бабле ноешь тут про «мутную пену».

– Оксан, ты, как обычно, все упрощаешь. А у меня кризис, между прочим.

– Кризис у тебя?! – Она вскидывает брови. – А ты с ним борешься вечными зависаниями черт знает где и с кем, травой и бухлом, да? Ты Буковски?

– Буковски мертв, а я еще нет.

– Ты, вместо того чтобы заниматься не пойми чем, садись и пиши. – Она несколько раз щелкает зажигалкой, в раздражении отбрасывает ее и вырывает мою сигарету, чтобы прикурить от нее. – Как это было раньше. Напиши что-то прорывное, как шесть лет назад. То, что всех зацепит, оцарапает. И тогда не будет одних и тех же бессмысленных вопросов: «Как вы начали писать?» и «А ваш герой в первой книге умирает?».

– Не могу. Не получается.

– А ты пробовал? Вот скажи, ты хотя бы абзац написал за последний месяц? Не в фейсбушку и не в твиттер, а литературный текст?

– Я считаю свои фейсбушные тексты вполне литературными, между прочим. – Говорю так, на всякий случай, без особой надежды на то, что заявление не воспримется как вранье. Чем, по сути, и является.

– Литературными?! Тогда не причитай. Тогда продолжай бессмысленные туры раз в год, бери интервью с «интересными людьми» раз в неделю для «ящика», а в промежутках между травой и бухашкой выступай на конференциях и семинарах про «креативные», мать их, «подходы в современных медиа». Тут полтос, там десяточка. Всем бы так.

– Ты довольно злая сука. – Тушу сигарету в пустой пачке.

– Просто я, в отличие от массы твоих так называемых друзей и коллег по работе, не говорю целыми днями о твоей исключительной гениальности. Я говорю тебе правду. И еще я знаю, отчего на самом деле у тебя кризис.

– Ого! Этого даже я не знаю.

– Сколько мы встречаемся?

– Это против правил. Я могу воспользоваться подсказкой? Помощь зала? Звонок другу?

– Два года, Вова. Почти два года.

– И?

– Скажи мне, между нами что-то качественно изменилось после того вечера в «Бонтемпи»?

– Ну… мы начали трахаться.

– Ты можешь и дальше идиотничать. – Оксана встает с кровати. Пытаюсь поймать ее за руку, но она вырывается и идет на кухню. Заворачиваюсь в плед, шлепаю за ней.

– Ну не сердись, я больше не буду. – Пытаюсь ее приобнять, но она вся колючая, холодная – неживая, одним словом. – Ну давай поговорим.

– Да ну к черту, чего тут говорить!

Оксана принимается ходить по кухне, стараясь утопить нарастающее раздражение в череде бессмысленных движений. Открывает и закрывает кухонные ящики. Включает чайник. Подходит к холодильнику. Застывает на секунду, будто изучая его содержимое. Наконец поворачивается ко мне:

– Ты когда-нибудь думал о том, что я чувствую, на что надеюсь? Вот зачем мы делаем то, что мы делаем?

– Наверное, затем, что мы друг другу небезразличны. Я не прав? – Утыкаю морду в растопыренную ладонь, смотрю на нее сквозь пальцы, отчего она вся получается в расфокусе, плывет и подрагивает.

– Правда? Небезразличны? Мы живем то вместе, то раздельно. Иногда даже отдыхаем вдвоем. При этом ты считаешь нормальным внезапно сорваться в Европу в одиночестве, не появляться неделями, звонить только когда у тебя телефон набивается моими эсэмэс. Я, честно говоря, даже не знаю, где ты ночуешь в такое время.

– Окс, ну у меня же кот. «Мы ответственны за тех, кого…» и все такое.

– Вов, ответственность – это когда тебя волнует то, что происходит с «небезразличным», как ты сказал, человеком. А тебя, Вова…

– Нет, только не «ты сам»…

– Нет-нет. На самого себя ты тоже давно подзабил, я соглашусь. И вот что мне непонятно. А зачем тебе все это? – Она обводит руками пространство, отчего ее голая грудь пару раз вздрагивает, будто стремясь соответствовать пафосу момента. – Вся эта бессмысленная массовка вокруг тебя. Ради чего все движение?

– Этот неуправляемый хаос и называется жизнью.

– И кто я в этом хаосе? Один из персонажей массовки? Удобная девочка, с которой не стыдно вместе выйти, у которой можно переночевать в любой момент и от которой в любой момент можно соскочить? – Грудь продолжает возмущаться, но уже как-то отдельно от хозяйки. – Она же умная, да? Она же все про меня понимает?

– А разве ты что-то про меня не понимала? Разве я когда-то был нечестен с тобой?

– Да-да. Тебе осталось только процитировать свое любимое, из «Прирожденных убийц».

– Это какое?

– «Ты же знала, сука, что я змея».

– Да, хорошая, кстати, цитата. Правда, не уверен, что к месту.

– Про честность. Скажи, честно воровать у женщины ее репродуктивные годы? – Оксана садится напротив меня и доверительно смотрит в глаза. – Мне уже не двадцать, а почти тридцать, понимаешь?

– Окс, ты серьезно хочешь это обсудить? Мы уже как-то поругались по этому поводу.

– Я не хочу ругаться, Вовочка. Я ясности хочу. – Она как-то сразу, без предварительных всхлипов, начинает рыдать, что несколько обескураживает. – Я… я не понимаю, чего ты на самом деле хочешь. Кто я для тебя? Я не понимаю, я устала читать тебя. Это сложно, Вова.

– Ну-ну… – Обнимаю ее за плечи, рыданья сообщают ее телу некоторое тепло.

– Сложно, когда мы напиваемся вдрабадан, и из тебя начинают переть чувства, разговоры о детях, о будущем, о семье, которой у тебя никогда не было.

Странно, неужели я такое говорю? Из людей по пьяни сексуальные монстры или хулиганы вылезают. А из меня, оказывается, семейный папаша. Интересное наблюдение. Только вот насколько верное?

– А потом проходит какое-то время, и ты опять рассуждаешь о неготовности, несвободе, о быте, который душит людей в своих «ипотечных объятиях». Ипотечные объятия – это особенно для нас с тобой актуально. У нас же нет собственных квартир, дач и дорогих автомобилей, правда?

Вот это уже я. Узнаю старика Вовку.

– Потом все опять повторяется. Опять пьяные объятия, разговоры о том, как не хочется «всхлипывать в одиночестве над фотографией выросшей дочери, которая тебе не перезванивает».

Ого. Оказывается, подобные базары имеют некоторую регулярность.

– Потом Вова летит в Лондон на выходные и опять «не чувствует в себе сил», успокаивается, еще месяц в Москве, и – как две недели назад. Аж до пьяных слез. И фразы про «заднее сиденье такси, которое увозит нас двоих неизвестно куда».

Фу. Какая же пошлятина-то. А что было две недели назад? Может, я Suede переслушал?

– Тебя колбасит, Вовочка. – Плач, грозивший было сорваться в истерику, заканчивается так же внезапно, как и начался. Оксана продолжает монолог ровным, я бы даже сказал спокойным голосом. – И в этом весь твой кризис, а не в «писательском блоке». Ты уж определись, кто ты. Стареющий ловелас, сексуальный в своем одиночестве, или романтичный писатель, втайне мечтающий о семье. А то, знаешь, мне надоело читать уточняющие подписи под фотографиями. «Владимир Богданов и Оксана Дементьева, совладелица рекламного агентства».

– А ты, понятное дело, хотела бы подписи вроде: «Оксана Богданова с мужем Владимиром, совладельцем рекламного агентства»? – Вроде бы пришел мой черед раздражаться, но на это просто нет сил. – Извини, что я таким не стал. И еще постарайся простить за то, что когда-то меня угораздило начать писать книги, а людей угораздило их покупать. Я думал, мы достаточно постарели для всего этого дерьма типа игры в статусы.

– Дело не в статусах, Вова. Дело в том, что я женщина, которая хочет с мужем вечером глупость какую-нибудь по телевизору посмотреть, которая детей хочет, которая хочет самой обыкновенной… устроенности, что ли. Которая боится все больше и больше, понимаешь? Тик-так ходики, убегают годики, Вовка. Я боюсь упущенного времени, а ты боишься, что кто-то откусит у тебя кусок твоей популярности. Я про семью, а ты про статусы. Я обычная русская баба, Вова.

– Не разбивай мне сердце, ты не обычная. Ты принцесса. Терпеть не могу «обычных» и «обычное». От них отдает плесенью советского холодильника.

– Все обычные, дорогой мой, – вздыхает она. – А те, кто говорит, что для них это не самоцель, либо врут, либо не выросли еще, либо выросли уже настолько, что понимают недостижимость такой устроенности.

– М-да. – Рыскаю глазами по столу в поисках сигарет, создавая себе паузу для ответной реплики. Но говорить, собственно, нечего.

– М-да, Вовка, – повторяет она за мной. – Грустно все это. Светка, наверное, была права, когда сказала, что ты любую рядом с собой будешь воспринимать как довесок. Как еще одну деталь к тому, как ты выглядишь. Как машину или запонки.

– Светка? – прищуриваюсь я.

– Знакомая. Ты видел ее пару раз.

– Надеюсь, за эту тупую попытку препарировать меня ей уже отрезало голову трамваем на углу у Патриарших.

– Опять эти сложносочиненные бессмысленные речевые обороты. – Она встает, улыбается, гладит меня по шее. – Ты прячешься, да? Я тебя больше не буду палкой тыкать, обещаю. Пойдем спать!

Лежа в постели, мы еще какое-то время обмениваемся ничего не значащими фразами, листаем ленты фейсбука, проверяем почтовые ящики, – в общем, делаем все то, что делают люди, стремящиеся показать, что никто ни на кого не обижается. Просто разговор не задался. Вернемся к нему в другой раз или не вернемся никогда.

Оксана говорит что-то вроде «не забудь с утра свой компьютер и проверь, на месте ли ключи от квартиры», и пока я соображаю, откуда здесь взяться моему компьютеру, разве я с ним приезжал, да и ключи у меня всегда в кармане, с чего бы мне их забывать, она гасит свет. Мы притворяемся уснувшими.

Мы в самом деле очень хотим уснуть, чтобы проснуться уже в завтра. Там, где кажется, что вчера ничего особенного не произошло. Хотя, конечно, мы оба понимаем, что произошло все. И это «все» нас обязательно догонит. Не завтра. Когда-нибудь потом. Но догонит.

Это «все», эта пятисоткилограммовая гиря под названием «неприятный осадок» внезапно падает с потолка ровно в тот момент, когда отношения девочек и мальчиков, независимо от возраста и социального положения, переходят из фазы «любит – не любит» в фазу «как ты думаешь, на свадьбе невеста лучше смотрится в белой классике или стоит выбрать что-то более оригинальное?».

И это не вопрос, а утверждение. Она думает, что ты только этого и ждешь, тебе легче, когда направляют, ведь она об этом где-то читала или подруга рассказывала, точно она не помнит. А ты думаешь о том, как было здорово. Все эти ухаживания, томные перешептывания в темных ресторанах, романтические ночные прогулки, смешные подарки. Все то, что вчера было милой привычкой, сегодня оборачивается обязательствами. Потому что у нее в голове свадьба, кольца, подарки и подруги. А у тебя – вычурная церемония напоказ, потом теща, обстановка квартиры, дети, супермаркеты, семейные курорты и не спрятанный вовремя косяк.

И ты что-то мямлишь, тогда как от тебя ожидают бурной положительной реакции. И там, где должно было воздвигнуться твое «да», лежит теперь эта чертова гиря, а вы от нее по разные стороны.

И что бы ты ни сказал, в следующие пять минут, завтра, послезавтра, на неделе, в следующем месяце – все будет с ощущением «неприятного осадка». Когда отказ воспринимается как оскорбление, а согласие – как вымученное одолжение.

Гиря уже догнала. И очень скоро разметет вас и ваши отношения в мелкие щепки.

Дальше начнется весна нелепых придирок, лето взаимных упреков сменится осенью безосновательных выводов, которая соскользнет в зиму выяснения отношений, которых давно нет. Скорее всего это закончится пошлым скандалом. Ведь какое бы российское мелодраматическое шоу ты ни начинал смотреть, всегда смотришь «Пусть говорят».

В нашей с Оксаной ситуации выяснять ничего не нужно. Кажется, мы про себя все знаем. И ответ на ее вопрос «Что качественно изменилось между нами?» кажется очень простым.

Страх – вот наше единственное качественное изменение. Только у нее это страх потери времени, у меня – независимости.

Я боюсь, что скоро все исчезнет. Обладание собственным временем и пространством, отсутствие необходимости докладывать о том, во сколько я вернусь и зачем уезжаю. Чехарда ни к чему не обязывающих отношений, внезапные загулы с друзьями среди недели, суточное похмелье, разрывы и воссоединения во имя ничего. В общем – все то, что позволяет хоть как-то рефлексировать и писать, – все исчезнет. Пропадет под наслоением ежедневных ритуальных обязательств, именуемых семейной жизнью. Или «устроенностью», в категориях Оксаны. Я боюсь, что однажды уютный мир мещанских радостей, с которым сражался мой литературный герой, задушит меня в объятиях, сделав одним из пузатых папаш, губернаторов семейных резортов и мэров ИКЕА. Одним из тех «нормальных людей», над которыми я все эти годы издевался.

Оксана же боится, что не успеет конвертировать молодость в эту самую устроенность. Когда муж-жена, хлеб в хлебнице, а сахар в сахарнице. Когда «нормальные люди» – не ругательство, а единственно верный способ существования. Просто я, дурак, в силу своей инфантильности этого не понимаю. Именно от отсутствия устроенности меня, по ее мнению, и «колбасит». И писать не дает. А как только все счастливо наладится, и условный хлеб, который валяется у меня в холодильнике, ляжет в условную хлебницу, все тотчас встанет на свои места. Гармония наполнит душу счастьем, а перо – вдохновением.

Только я не знаю ни одной по-настоящему глубокой книги или песни о счастливых. Если только это не книга о счастливых строителях светлого будущего. Никто не будет с замиранием сердца переслушивать «Ландыши, ландыши, светлого мая привет», тогда как «Я ломал стекло, как шоколад, в руке» у любого поколения рождает ворох мыслей о странности судьбы. Хотя, казалось бы, обе песни о любви.

Историей доказано, что самые лучшие книги пишутся в самые худшие моменты твоей жизни. Несчастная любовь, предательство, развод, смерть близкого человека – подойдет все, что способно вогнать тебя в стойкую депрессию. Когда помощи ждать больше неоткуда, остается только возопить о ней к неизвестным людям. Особенно хорошо рефлексировать на тему крушения уютного мира, униженного достоинства или растоптанной любви – такое с тобой готовы разделить миллионы, живущие этим годами. Чем безысходнее положение – тем ярче текст.

Я не знаю, как объяснить ей (да и стоит ли?), что безысходность моего нынешнего положения не в неустроенности существования, а в его бессмысленности. Когда все уютные миры давно разрушены, достоинство заменили компромиссы, а вялотекущие отношения при всем желании не выдать за растоптанную любовь.

И нынешняя безысходность вместо импульса к творчеству рождает в тебе его имитацию. Когда в ожидании большой вспышки, которая перевернет твое сознание, ты пытаешься выдавить из себя редкие тексты в фейсбуке, какое-то подобие рефлексии. Хотя, конечно, рефлексия о московских таксистах или ограничении интернет-торговли смешна. Она не может не быть смешной.

Но когда в очередной раз вертишь все это в голове, появляется солидный мужчина, предполагающий, что, может, и не будет никакой вспышки. Может, в тебе и переворачивать больше нечего. Просто это такой этап. Зрелость, там. Переоценка ценностей, и все такое. И, в общем, Оксанка права, она на самом деле хорошая баба, просто ты слишком застрял в конце девяностых, со своей дурью, алкоголем, упоротыми вечеринками и непониманием того, где проснешься завтра. На дворе уже нулевые закончились, прекращай, чувак!

А чувак все еще пытается ерепениться. Нет, говорит он тому, солидному. Знаем мы этот новый этап. На нем повестки выдают на службу в гарнизоне состарившихся. На этом этапе дальше никого нет. Дальше остается только ежедневно оглашать твиттер бессмысленными воплями: «Дорррогие мои! Харррошие! Как у вас дела?» – подобно актеру Безрукову. Дальше интервью газете «Труд» и, наконец, слезливое прощание с прошлым в программе «Исповедь» на канале НТВ. Днище, в которое снизу уже не постучат. Снизу только гостевые продюсеры.

Три часа утра. Рядом спит женщина, несколько часов назад спросившая: «Кто я для тебя?». Эти двое продолжают вяло переругиваться. Я прикрываю глаза. Мысленно повторяю ее вопрос. С силой втягиваю ноздрями воздух. И уже вслух, свистящим шепотом:

– Кто я?