Читать книгу Звезда услады - Сергей Николаевич Усков - Страница 3

Давно зарёкся Егор Синяев не говорить о главной любви. Отнюдь не потому, что стыдился или осторожничал. Известно же, как порой вольно толкуют услышанное и увиденное, что не прошло и никогда не пройдёт через горнило собственного сердца: круглое запросто становится квадратным, в чистом же усмотрят жирные отвалы грязи.

Не желал он трепать языком – и баста! Однако, где-то глубоко-глубоко в самом себе это чувство, преображенное долгим трудом в основной инстинкт, с великой миссией укрепиться в следующем поколении как врождённый, ныне обрело неприкаянность и неприкосновенность. Подобно бесценной святыне недалёкого прошлого чувство это улеглось упакованное и за семью замками, улеглось до поры до времени.

Когда-нибудь, свято верил Егор, прояснится разум человеческий и вернется заблудшее стадо к корням и истокам своим, к выпестованному жизненному опыту миллионов людей сгинувшего сообщества строителей светлого будущего. Пусть они возьмут шесть частей, а седьмую отбросят. Даже пусть наоборот: возьмут одну седьмую частичку – уже не напрасен труд его поколения, облагороженного великой мечтой торжества всеобщей гармонии. Труд не для собственного прославления, не во имя толстосума-хозяина, не ради денег.

В самом начале разворота невесть куда, оглашенного как «перестройка», Егор тут же заподозрил неладное: как можно перестраивать то, что еще и не построили? Потом просто немел от возмущения гнева и обиды: никогда еще, верно, история не знавала такого невероятного количества дегтя, которым вымазали и вымарали все напропалую, размашисто и лихо. Да так напористо и слаженно!

Телевидение, газеты, журналы словно повернулись задом к народу. По команде скинули штаны, не стыдясь сраму, стали гадить, обгаживать, пукать, вонять, выстреливать спермой. Всё в искусном формате шоу, аншлага, секретных материалов. Дивящейся трудовой класс, упивался запретной информацией, как скороспелой брагой. «Кипел разум возмущенный» и терялся в порыве вечного негодования: о чьи головы разбить свои вечные цепи, высвеченные экранами и подтвержденные печатными изданиями в новом взгляде.

Кручинился Егор. А ведь было, было времечко золотое! Что и говорить – эхма! – только растравливать себя. Доводись столкнуться глаз в глаз, бровь в бровь с очередным серийным хулителем стройной системы равноправного общества, отвергшего частную собственность, немедленно будет дан достойный отпор! Пусть гадёныш этот ядовито прицелится, вперив в Егора цепкий взгляд. Пусть задаст подготовленный сакраментальный вопрос, с намерением убить наповал, ловко обстряпать еще одно заказное убийство, в плане моральном, идеологическом. Он встретит такой непробиваемый эмоциональный щит, такую отборную русскую речь, что валить ему придется от Егора во всю ивановскую прыть!

Егору плевать на этих лжесвидетелей – он-то знает, зачем жил, где место святое, верил и верит, что это незыблемо на века вечные. Его не сломать и никак не вытравить веру. Он и гордиться тем, что раз во что-то поверив, никогда не сменит ни веры, ни идеала, не поступиться принципами.

Так вот с малолетства Егор влюблен в родной завод, хотя и вырос в деревне и в босые годы заводские постройки различал с крыши отцовской голубятни смутным силуэтом вблизи горизонта. Высокие кирпичные трубы и серебристые башни дробили лучи заходящего солнца, подчеркивали изысканность марева заката и строгую рукотворную красоту, мощь и блеск целенаправленного труда.

Не иначе как зов услышал, неуловимый колдовской, соединивший детские мечты о нечто непререкаемо великом, с чем только и стоит связывать будущую жизнь. Всем сердцем, какое есть, прилепился Егор к далекому заводу. Ни о чем более не помышлял, как только быстрее закончить школу – и в город!

Разузнал, в каком училище готовят рабочих для завода – туда и махнул с аттестатом о восьмилетнем образовании. Выучился на слесаря-ремонтника. С горящими глазами и жадными до работы руками ступил за проходную индустриального гиганта. С тех пор величает завод не иначе как «родной ты мой», «кормилец ты наш».

А когда ранним утром шагает Егор к заводской проходной с тем же радостным чувством, как и десять, двадцать, тридцать лет тому назад – что за праздник творится в душе! Рядом также вышагивают друзья и товарищи свежие и румяные, бодрые и веселые. Сыплют шутками-прибаутками, дружески подтрунивают друг над другом, чтобы вызвать новые приливы смеха, такого нужного и полезного, растворяющего последние следы всего того, что сейчас именуется стрессом.

Егор в эти минуты чувствует что-то сродни очарованию. Уходит груз прожитых лет, ноги снова быстрые, глаза вострые и душа поет-ликует. Тянутся руки для приветствия.

– Здорово, Егор!

– Егорка, чертяга, чего не пришел в воскресенье?

– Егор, а завод-то нас заждался: слышь, как гудит!

«Эх, правда твоя, братишка, – думал Егор. – заждался нас завод». Гудел завод не ради приветствия – докладывал: где-то в технологической цепи, в аппарате и сосуде, произошел сбой, что-то лопнуло, треснуло, дало течь, а им – удалым молодцам, профессионалам, асам ремонтного дела – быстрее засучить рукава и подправить работу стального гигант.

«Заждался!» – повторял Егор и сладко жмурился в лучах весеннего солнца. Два дня выходных – что это? – тьфу и нет их. Однако, к концу воскресенья защемило сердце Егора. Он знал, это завод тянет к себе.

В воскресенье у тещи были именины. Чин-чинарем явился к ней Егор: в белейшей рубашке с модным галстуком, в раритетном костюме супер-пупер. Костюм стоит отдельных слов. Вкратце история такова.

Вдруг Егору жалована правительственная награда как новатору производства и победителю социалистического соревнования, как лучшему по профессии. Благодаря труду Егору и подобных ему завод перевыполнил все плановые экономические показатели, установленные пятилетним планом социально-экономического развития страны. Для вручения ордена «За трудовую доблесть» I степени Егор вызван аж в Кремль. По этому случаю в срочном порядке в закрытом элитном ателье местного Дома мод был сшит по спецзаказу на казенные деньги презентабельный костюм из дорогой дефицитной ткани. Сам Леонид Ильич приколол орден, похлопал по плечу и чуть было не поцеловал троекратно в губы, да икота напала на Егора.

Костюм и орден дополняли друг дуга и стали для Егора равнозначными. Достанет Егор из шифоньера костюм, долго смотрит – не налюбуется. Так, эдак повернет, без конца ткань дивную щупает, причмокивает от удовольствия, гладит ласково – хорош! Ай, хорош костюм!

Ровно невзначай в глазах слеза блеснет: стариков своих вспомянет, пропахших навозом и потом крестьян, всю жизнь с нуждой в ногу шагавших. Схоронены они давно, а Егор их, семя их, не осрамил маманю с батей – живет так, как быть может, они в мечтах жили. Да кого им винить, что дорого хлеб доставался: разруху? войну с фашистом треклятым? грандиозные планы коммунистического правительства, как сейчас говорят, по развитию советской страны и вширь, и вглубь, и ввысь? Так и промыкались они век свой ради малопонятных идей глобального переустройства человека, общества, Земли, Вселенной. Егорку взрастили, сами в землю сгинули.

Повздыхает Егор о стариках, что делать, однако, не вернешь их, не воротишь. Попрыскает на гладко выбритые щеки дорогого французского одеколона, наглянцует ботинки. Тоже, между прочим, шик-модерн ботиночки ручной работы и стоят немалые денежки. Обрядится сущим франтом Егор и эдак бочком к зеркалу подвинется, нахмурится и взглянет.

Хороши костюм, рубашка, галстук! Английский лорд, пожалуй, в такое же облачен. Правда, в лице некая несоразмерность: глазки маленькие, оплыли кругами складок кожи; нос большой, мясистый; губы выпячены и сложены трубочкой; кадык, словно второй нос вырос на короткой шее – все это портит вид. Впрочем, на самую малость.

Приосанится Егор у зеркала, подмигнет отображению. В ответ живот дружелюбно буркнет. «Ага, животина! Чуешь куда иду. Пора говоришь и начать. Погоди чуток, уж я тебя ублажу!»

Жена Егора уже у тещи сидела, то есть не у тещи – у матери своей. Путал Егор: жена – теща, теща – жена. Одна помоложе, другая постарше, с одной детей прижили, другая все норовит уму разуму учить – и вся-то разница. А так как ни назови – баба есть баба: неведомый мир, куда без строгой необходимости не любил Егор нос совать. Разные там секси-штучки-приморочки, ахи-вздохи-поцелуи – это родимые пятна загнивающего Запада, так и не загнившего, кстати.

Супружеские обязанности выполнялись исключительно с приходом ночной поры, перед отходом ко сну. Выполнялись простыми размашистыми возвратно-поступательными движениями, наподобие кривошипно-шатунного механизма, ритмично двигающего поршень в цилиндре, основательно приработанных к друг к другу. И без комментариев в виде разных там стонов и любовных словечек. Просто и надёжно.

Теще Егор подарок приготовил – отрез на платье. Как пришел к ней, тут же подарок с важностью вручил, как будто входной билет предъявил. Словесно поздравил, сдержанно и серьезно. Вскоре гости собрались. Именинница за стол пригласила: «Прошу гостюшки дорогие, садитесь, милые, откушайте не побрезгуйте!» Гостей немного, и все свойские в кровном родстве состоявшие. В особом приглашении и не нуждались, однако же, любили этакие старинные церемонии простонародного гостеприимства.

Сели гости за стол – не погнушались, и все, что было на столе – выпили и съели. Повеселели разом, и плясать кинулись. Плясать с русской удалью под залихватский перебор певучей двухрядной гармони. Редко где сейчас такое можно увидеть. Соседям этажом ниже это стоило очередной люстры.

Что такое люстра и как же быть иначе, если уж такая у Егоркиной семейной кампании кровь заводная? Прибежали соседи снова перепуганные, лелея надежду образумить и утишить разгульное веселье. Им в ответ стопку наливают чистейшей и крепчайшей водочки и за стол приглашают.

Вняли соседским резонам, оступились от пляски, но кровь-то распаленная не давала покоя, так и буйствовала в жилах, так и зудела, так и подбивала учинить что-нибудь раздольное, лихое и вольное. Раздули они тогда грудные клетки шире, чем меха самой гармони, и грянули спетым хором песню русскую, широкую, могучую, необъятную. Одним словом, погуляли на славу.

Наутро встал Егор с тяжеленькой головушкой. Для просветления пивца хлебнул, тут свояк пришел, с ним продолжили лечение пенно-хмельным солодовым напитком. Потолковали о том о сем. Баньку затопили

После божественных горячительных процедур в ароматной жаре, отхлестав друг друга благодатным распаренным веником, утолив жажду прохладным свежим пивом, Егор чистый и приятно утомленный развалился в кресле на открытой веранде. И задумался. Задумался!

Хорошо вот так гулять и веселиться, петь и плясать! Однако суровое время следует по пятам, его ледяные пальцы явственно ощущал Егор, именно эти пальцы общипали волосы со лба и темени, расшатали зубы, избороздили лицо морщинами, и – мама родная! – очень скоро стукнет 60 лет.

Именно оно, неумолимое течение времени, ставшее высшей ценностью, и вместе с этим текучее, изменчивое, требует ответа: как правильно распорядится окаймленным запасом жизненных сил, чтобы старость пришла умиротворенная, безоблачная, беззаботная. Насколько хватит бодрости в теле и ясности в голове? Лет на десять, пожалуй, после чего незаметно он вступит в сень настоящей старости. Так ли это, и всё ли он сделал?

Новые порядки на работе создали Егору ряд Особенностей: так он понимал новую аббревиатуру ООО, прибавившуюся к прежнему наименования завода. Если допустить к сердцу некоторые особенности, свыкнуться как с неизбежным злом, то с иными особенностями следовало быть постоянно начеку. Иначе последствия могли перерасти в нечто очень скверное. И тогда о благополучной старости придётся напрочь забыть. Оттого и думы новые накатывались. Не успеешь одну одолеть, как вторая грозит сбить с ног и уложить на обе лопатки.