Читать книгу Минуты мира роковые… Повести и рассказы - Сергей Осипов - Страница 3

В основу положены действительные события января 52 года до н. э., происходившие в Римской республике накануне её падения. Поэтому автор считает необходимым представить список реальных исторических лиц, упоминаемых в тексте, а также лиц, не известных истории, что не мешает им, однако, быть реальными. Длительные размышления и логика событий убедили меня в существовании Сцепия Тронция, Феодора, Гудрунхен и ещё двух-трех персонажей, имена которых приводятся ниже.

ПОПУЛЯРЫ, народная партия:

• МАРИЙ, Гай (Gaius Marius), 157—86 гг., трибун 119 г., претор 115 г., консул 106 г., 104—100 гг. и 86 г.

• СЕРГИЙ КАТИЛИНА, Луций (Lucius Sergius Catilina), ок. 108 – 62 гг., претор 68 г., организатор заговора против сената в 63 г.

• КЛОДИЙ ПУЛЬХЕР, Публий (Publius Clodius Pulcher), 93—52 гг., трибун 58 г., вождь плебса.

• ЮЛИЙ ЦЕЗАРЬ, Гай (Gaius Julius Caesar), 102/100—44 гг., квестор 68 г., эдил 65 г., верховный понтифик с 63 г., претор 62 г., консул 59 г., 48 г., 46—44 гг., проконсул Галлии в 58—54 гг., диктатор на 10 лет с 46 г., пожизненный диктатор с 44 г.

• АНТОНИЙ, Марк (Marcus Antonius), 83—30 гг., начальник конницы у Цезаря, впоследствии триумвир.

• ЭМИЛИЙ ЛЕПИД, Марк (Marcus Aemilius Lepidus), 83—13/12 гг., претор 49 г., консул 52 г. (отстранён от магистратуры в январе) и 46 г., после смерти Цезаря великий понтифик.

• АННИЙ МИЛОН, Тит (Titus Annius Milo), трибун 57 г., ставленник оптиматов.

ОПТИМАТЫ, партия сената:

• КОРНЕЛИЙ СУЛЛА, Луций (Lucius Cornelius Sulla), 138—78 гг., квестор 107 г., претор 93 г., пропретор 92 г., консул 88 г., диктатор 82—79 гг.

• ПОМПЕЙ МАГН, Гней (Gnaeus Pompeius Magnus), 106—48 гг., консул 70 г., 55 г. и 52 г.

• ПОРЦИЙ КАТОН МЛАДШИЙ, Марк (Marcus Porcius Cato Minor), 95—46 гг., квестор 65 г., претор 54 г., трибун 62 г.

• ТУЛЛИЙ ЦИЦЕРОН, Марк (Marcus Tullius Cicero), 106—43 гг., квестор 75 г., эдил 69 г., претор 66 г., консул 63 г.

• ФАБИЙ МАКСИМ (Fabius Maximus), патриций. Род Фабиев участвовал во всех исторических событиях Римской республики.

Прочие:

• КЛОДИЯ, воспетая под именем Лесбии в стихах Катулла, сестра Клодия Пульхера.

• СЦЕПИЙ ТРОНЦИЙ, патриций, землевладелец из Лация.

• АЛЕБОРГАН, посол племени лугиев.

• ГУДРУНХЕН, племянница посла, символ объединения германцев.

• ФЕОДОР, грек, раб Клодия.

• КРАТИЛ, клиент Милона.

• КЛАВДИЙ СЛЕПОЙ, Аппий (Appius Claudius Caecus), цензор 312 г., консул 307 г. и 296 г. В год своего цензорства проложил первую римскую мощёную дорогу, названную впоследствии Аппиевой.

1.

В пятый день после январских нон года консульства Помпея Магна и Марка Лепида граждане общины собрались на Форуме. Это был эпизод борьбы, разгоревшейся со времён Мария и Суллы, между теряющей могущество партией оптиматов и народным недовольством, искусно подогреваемым честолюбивой молодёжью из патрицианских родов. Решался вопрос: заключать ли мир и союз с германским племенем лугиев, чтобы набрать вспомогательные войска для дальнейшего ведения войны в Галлии, или отпустить посла без мира, вынуждая Цезаря вернуться в Рим без триумфа.

Дело оптиматов оказывалось под угрозой. Пока удачливых честолюбцев хватало, можно было маневрировать, натравливая одного на другого, но теперь их число стремительно сокращалось, а могущество остающихся ещё более стремительно росло. Настал день, когда демократия, выражавшаяся в отсутствии чьей-либо определённой власти, могла сохраняться только благодаря скованности Цезаря, ведшего трудную войну в Галлии, и благодушию Помпея, отдыхающего в Риме от войн. Первые явные успехи Северных легионов разбили бы зыбкую идиллию республиканцев. Ещё раньше под предлогом расширения военной экспансии Цезарь требовал у сената денег для набора вспомогательных войск. Теперь союз с полувраждебными германцами был бы для него неожиданной удачей, слишком крупной, чтобы не вызвать у сената тревогу.

Не менее беспокойно складывались дела в Городе. Римская беднота и приведённые Помпеем с Востока ветераны надеялись только на перемены. С тех пор как трибуну Клодию Пульхеру удалось ограничить власть цензоров и даже добиться изгнания лидеров оптиматов Катона и Туллия, римский плебс, этот «колосс без головы», обрёл, наконец, голову. И хотя партия сената сумела, играя на честолюбии Милона – другого народного вождя, нейтрализовать успехи популяров, равновесие было непрочным.

Пять лет на улицах города шли кровопролитные бои. В этих столкновениях народ сам сдерживал своё недовольство. Однако, как хорошо понимали сенаторы, политическая игра не в силах прятать правду до бесконечности. Любое голосование, даже по незначительному поводу, могло подорвать популярность Милона. И тогда Клодий стал бы неудержим.

В описываемый день комиции на Форуме затрагивали глубины жизни государства – решалась его судьба. Гудение собравшейся под открытым небом толпы сплеталось из отдельных выкриков, восклицаний, угроз и жалоб людей, каждый из которых имел всего лишь один голос, всего лишь один сжатый в кулаке камешек, и его предстояло бросить в урну «ЗА» или «ПРОТИВ». Что значит «ЗА» и что значит «ПРОТИВ», объясняли ораторы, придавая однозначные юридические формулировки противоречивым чаяниям многих и многих людей. Народ не слышал, да и не слушал выступавших, ибо для большинства «ЗА» и «ПРОТИВ» означало: за или против Клодия.

– Тише, тише. Пульхер на возвышении. Что он говорит?

– Неважно. Главное, нас он не оставит, своего добьётся.

– Он всегда своего добивается, наш Клодий.

– Верно! Кто прогнал мерзкого законника Туллия?

– Клодий!

– Кто убрал на Крит брюзгу Катона?

– Наш красавчик!

– Кто наставил рога самому Цезарю?

– Ерунда! Цезарь мечтал избавиться от Помпеи.

– Но в суде он сказал, что ничего не знает…

– Да здравствует Цезарь!

– Кто плохо говорит о Цезаре? Кто…

– Успокойся, никто не трогает Цезаря. Все знают: Клодий и Цезарь – друзья. Куда Цезарь – туда и Клодий, куда Клодий – туда и Це…

– Друг у друга девчонок отбивают, по одним шатаются тавернам.

– Здорово сказано!

– …и сейчас, что говорил Клодий? Заключить союз с Алеборганом. Зачем? Чтобы Цезарю набрать дополнительные когорты из германцев.

– Слава Помпею! Долой Цезаря! Пусть гниёт в галльских болотах. Помпей Великий несёт нам роскошь и изобилие. Он даст Риму золотой век.

– Заткнись! Помпей перестал быть воином. Он спит. Что сделал он после Митридата?

– Слушайте, слушайте! Сейчас объявят, добился ли Клодий своего.

Громовой рёв восторга одних, смешанный с негодованием других, прокатился над Форумом, когда объявили, что в результате вольных комиций победило предложение трибуна Клодия: заключить союз с германцами, но на переговоры поедет Милон.

– Долой Милона! Эввива Клодий! – неслось со всех сторон площади.

Огромный господин в сенаторской тоге прежде, чем скрыться в прохладе паланкина, кивнул стоящему рядом молодому человеку:

– Похоже, это Туллий, хитрая лиса, добился такого двусмысленного решения.

– Да… – в досаде юноша поджал губы, – Милон договорится скорее с весталкой в храме, чем с Алеборганом, – вдруг оживился: – Ого, смотри скорее: кажется, громят курию.

На возвышении для ораторов вновь появился Клодий. Медленным движением подняв и раскинув, словно для объятия Форума, руки со свободно свисающими складками широкой тоги, он заставил народ успокоиться и замолчать. Мгновенность такого перехода воспринималась как чудо. В наступившей тишине все услышали одно только слово, последний звук которого потонул в сладострастном рёве побеждённой нескрываемой лестью толпы:

– Квириты!

2.

Поздним вечером в просторной комнате дома на Палатине разговаривали двое. Хозяин, худой и длинный, с лицом бледным, как восковые изображения его же собственных предков в атриуме, и гость, недавно переступивший черту «акме», черноволосый, густобровый, загорелый. Наливая вино в кубки, хозяин продолжал:

– …своего мы добились – едет Милон, надо поддержать его достаточно сильной свитой. Пусть возьмёт головорезов с Субурры – от Клодия можно всего ожидать.

Помолчав немного, гость возразил:

– Вряд ли Пульхер помешает нам чем-нибудь сейчас. Однако Милону и без того трудно. Толпа требует союза с германцами, и, как ни тупы милоновы дружки, они поймут, если он будет действовать, вернее, бездействовать, слишком явно. В лучшем случае переговоры затянутся до весны.

– Этого и достаточно. Не позднее марта мы проведём в сенате закон о снятии проконсульских полномочий с Цезаря. Ну… а Помпей сильно увлёкся греческим, и мы не станем препятствовать развитию его литературных пристрастий.

Собеседники переглянулись довольные, словно знатоки игры латрункули, оценившие удачный ход. Пламя факелов дёргало и рвало темноту триклиния. Говоривший последним приподнял чашу:

– Твоё здоровье, Марк Туллий. Ты весьма кстати вернулся… Ха-ах, хорошее вино. Признайся, там, в изгнании, ты, верно, и забыл вкус фалернского?

– Нет, Фабий. К счастью, проконсул снабжал меня всем необходимым… Мм… Вино твоё действительно прекрасно… и, ты знаешь, там я чувствовал себя меньше изгнанником, чем в Городе. Здесь все меня ненавидят, народ зовёт «мерзким законником», хорошие люди – выскочкой. Прямо не пойму, кому обязан переменой места.

– Ну… разве ты не знаешь: Город не любит тех, кто в нём, и обожает отсутствующих. Особенно – удачливых полководцев. Вот почему Цезарь тем опаснее, чем он дальше.

Лицо Цицерона дёрнулось, словно от боли:

– Безумцы! Почему они не могут понять: если дать Цезарю сделать, что он хочет, наша гражданская община расползётся, как старое рубище странствующего философа-грека. Чем им не нравится тога? Её ткань прочна, в ней свободно движениям, она одинаково защитит от зноя и непогоды…

– Она не всем по плечу, Марк. Опять-таки у неё нет карманов, а жить на одно красноречие, оставив торговлю плебеям, могут позволить себе немногие. Слово Рима всё с большим трудом переходит в дело. Восток пал под натиском наших легионов, рассыпался в прах, но именно этот прах, а не хрупкие деспотии, является его истинной структурой. Наше оружие не изменило его, а обнажило, сделав явным то, что скрывалось – господство случайного и произвол. И именно в этом, истинном своём виде, Восток стал врагом идеи Города. Наша сила теряется в его многоликости, обнаруживает раскол в самой себе. Я не удивлюсь, если через десять лет мы увидим на берегах Тибра царицу не как пленницу, а с многочисленной свитой, поражающей наших зевак роскошью. Я не удивлюсь, если ещё через полста лет произвол безумца будет править Городом, закрывая собрания плащом страха, загоняя Слово в ущелье шёпота.

– Не дай бог дожить до таких дней, Фабий. Хотя ты и из рода Медлителя, не будешь медлить, пока безумие одного и трусость других погасят свободное пламя слова. Ведь в этом пламени – свет, свет далёкого смысла, намекающий на выход из нашей темницы, и в луче которого мы так недолго и бестолково кружимся.

Фабий медленно растянул серые губы в улыбку:

– Марк, вчера на рынке я купил интересный свиток. Перейдём в библиотеку, я тебе его покажу, тем более что твои слова заставили о нём вспомнить.

Когда друзья, покинув триклиний, поднимались по сводчатой галерее открытой лестницы на террасу, где в специальном помещении Фабий держал манускрипты, внимание их привлекла стройная рабыня с упругой высокой грудью, которую она, обнажённую, подставляла лунным лучам. Цицерон в недоумении вскинул сросшиеся над переносицей брови.

– Это Урсула. Мне её привезли из Германии. Не удивляйся, Марк, у них сегодня какой-то праздник. Кроме того, германские девушки верят, что от лунного света кожа становится матовой. Ну, вот мы и пришли, – Фабий открыл дверь, пропуская гостя.

Помещение правильной кубической формы было залито колеблющимся светом масляных ламп. Только в круглое отверстие в потолке вливалось чёрное небо, усыпанное мириадами звёзд. Было прохладно. По бокам, на возвышениях вдоль стен, лежали многочисленные таблички, стояли ларцы из дорогого дерева. Фабий открыл один из них и вытащил свёрнутый папирус, поднёс к глазам Цицерона жёлтое полотно, испещрённое греческими каракулями: «Представьте себе пещеру и людей в ней, сидящих спиной к выходу так, что отблески дневного света они видят на глухой стене перед собою. Пусть кто-то проносит мимо входа в пещеру силуэты животных, людей, растений, чтобы тени от этих силуэтов были видны сидящим напротив стены. Не будут ли они думать, что то, что видят, и есть реальность, единственно существующее? Если вывести такого человека на свет, то глаза его заслезятся, и он будет закрывать их руками в поисках тьмы».

Порыв ветра покачнул пламя в зале. Цицерон поднял глаза на Фабия, потом ещё выше – к звёздам. Оторвавшись взглядом от них, вновь стал всматриваться в буквы на папирусе. Их было не меньше, чем звёзд. Зелёные лучи достигали букв, царапали по папирусу, старались сплестись с чёрной, завязанной в узелки нитью строки.

Фабий смущённо улыбался серыми бескровными губами.

3.

– Опять, Феодор, ты подставил щёку Кратилу! Ты что, не можешь постоять за себя? В конце концов, это наносит ущерб и моей чести. Любимый раб Клодия терпит побои от жалкого милоновского ублюдка!

Длинный, согнутый в три погибели грек вытирал полой фартука ступни римлянина. Мягко подняв глаза, ответил:

– Господин, через это я обрету спасение.

Будто бы нарочно ждавший звучания последнего слова, римлянин заговорил с поспешностью, с какой начинает действовать человек, в чьи сети попала, наконец, долгожданная добыча:

– Спасение? Зачем? Я вовсе не уверен, что в тебе, да и во мне, разумеется, что-либо надо спасать. Пусть себе гибнет. Спасать! Откуда у людей возникла такая вздорная мысль? По-моему, это просто трусость, и стоит ли для оправдания низкого инстинкта плести доводы. Ну, вот ты, Феодор, что ты стремишься спасти? Что в тебе есть столь драгоценное, чему грозит неотвратимая гибель, и что необходимо тем не менее сохранить? Да и для кого? Кому ещё, кроме тебя, нужно само сознание и память о твоём существовании?

Не отрывая рук от мозаики пола, с которой он собирал расплескавшуюся воду, грек возразил с достоинством:

– Господин, выслушай хоть раз, не накидываясь на слова с поспешностью демагога. Ты ведь не в суде и не на Форуме. Ты – с самим собой… Пойми, важно не спасение, а путь к нему. Путь любви и единения. Путь, указывающий нам на чувство неотвратимой вины перед всем живущим, вины за то, что оно живёт, а значит, страдает. И эта вина даёт нам силы любить. Любить, ничего не желая для себя. Это главное. В этом смысл нашей жизни сообща. Именно этим – мы люди, а не свора раздирающих друг друга собак.

Грек распрямился, чтобы передать вошедшей рабыне таз с плавающими в нём цветочными лепестками. Затем продолжил:

– С тех пор как Эпикур научил нас свободе, свободе в движении атомов, у нас появилась возможность выбирать. Выбирать и нести ответственность за делаемый выбор. И эта ответственность порождает вину. Вина – атрибут волепроявления, и даже больше, она – атрибут самой жизни. Ибо жизнь есть свобода, та, что приводит в восторг мудреца и ставит в тупик невежду.

– Мудрец, свобода, невежда – пустые слова, – римлянин раздражённо поднялся, сам завязал сандалии. – Между ними нет разницы. Да и согласно тому же Эпикуру, что такое человек? Страдающие атомы. Когда они рассеются в безграничном пространстве, исчезнет и страдание. И будут ли атомы помнить о том страдающем, кого они составляли когда-то? Вряд ли!

Удар гонга, возвещающий о приходе гостя, прервал беседу. Феодор склонился и неслышно ушел в боковую дверь. Шёлк занавеса над главным входом с шумом раздвинулся, пропуская загорелого гладиатора в дешёвых доспехах:

– Антоний приветствует Клодия!

– Входи, Марк. Я тебя не сразу узнал, хотя маскировка примитивная. Всё-таки тебе никогда не хватало вкуса. Но об этом после. Я вижу, ты сильно устал.

– Да. Пока нашёл тебя в Риме, пришлось выпить изрядное количество неразбавленного. Клянусь Геркулесом, в каждом кабаке меня узнают. Давно государственные преступники не пользовались такой популярностью. Ты бы видел, как эти пьяные хари преображаются, силясь принять выражение, достойное судеб мира. А судьбы мира решаются чуть ли не на виду у последних попрошаек и девиц, занимающихся ремеслом на дому. Я сам удивляюсь, как ещё не схвачен сторонниками Катона. Где мне возлечь? Здесь? У-у-у, как вкусно пахнет едой…

– Он слишком порядочен, Марк. Не шатается по кабакам и своих друзей отучает от этого. Вот Туллия стоит поостеречься. Но в моём доме ты в безопасности. Клиенты не смыкают глаз, как ждущие счастливого случая любовники у дверей красотки.

– Я никого не видел…

– …Значит, они научились не бросаться в глаза. Но перейдём к делу. Что нового в Галлии?

К этому времени рабы Клодия, сновавшие по палате мимо приветствующих друг друга римлян, успели уставить стол яствами и питьём. Голодный Антоний без церемоний принялся за еду и теперь, запивая огромным глотком голубя, запечённого в тесте, мотал головой из стороны в сторону. Справившись, произнёс:

– Скверно, Пульхер. Наши надежды там связаны с твоими успехами здесь. Нам нужен мир и союз с германцами, нам нужны вспомогательные легионы, чтобы прорубать нити дорог вглубь смрадного болота, названного, будто в насмешку, Галлией. Мы давно уже не воюем, Публий. Мы бродим по пояс в зловониях, продираемся сквозь дикие заросли, мёрзнем, голодаем, до изнурения работаем на рубках и осушениях. И этому не видно конца. Мы там завязли. Даже самые выносливые довели до предела свою волю. Вот-вот – и всё рухнет. На сходке перед моим отъездом в Рим Цезарь обещал воинам немедленную помощь. Если она не придёт, спасать придётся его самого.

Клодий встал с изящной низкой кушетки и сделал несколько шагов наискось залы:

– Марк, я могу тебя порадовать. Вчера нами был проведён закон о союзе с варварами, которых представляет… Алеоборг, кажется?

– Алеборган! Я его знаю – отличный воин! Познакомился с ним по пути сюда, в Анунции. Они живут там на правах почётных гостей Рима. Кто будет вести переговоры? Ты?

Клодий поморщился:

– На это моего красноречия не хватило, а твоё было негде занять. Едет Милон, а я нужен в городе… И благодарите меня и богов, что Цицерону не удалось добиться большего.

Поднявшись неожиданно легко, Антоний встал напротив Клодия и, взяв его за плечи, посмотрел прямо в глаза:

– Это всё меняет, Пульхер. Неужели ты не понимаешь, что переговоры Милона о мире равносильны войне? Чего же ты добился? Восторженного рёва толпы? Сестра пришлет тебе новых поклонниц? Или ты напишешь главу в учебник риторики? Цицерон, не открывая рта, переговорил тебя, да так, что это понятно только нам четверым, включая Цезаря. Это поражение, Клодий. Поражение, притворившееся победой. И тем оно коварно, ибо никто не приходит на помощь победителям.

Немного помолчав, Антоний добавил:

– Ты должен опередить Милона в Анунции!

– Успокойся. Я никуда не еду, – освободившись от рук собеседника, Клодий подошёл к шкафу у стены и достал из него вощёную табличку и стиль. – У сестры завтра праздник. Я обещал быть. Хочешь, пойдем вместе, выпьем фалернского… и, ладно-ладно, ещё раз обо всём переговорим.

– Если мне не изменяет память, завтра годовщина победы над Митридатом. С каких пор сестра Клодия отмечает успех Помпеева оружия?

– Это совпадение, Марк. Неслучайное, если учесть, что Клодия празднует дюжину раз в декаду, – Пульхер на секунду задумался, сделал несколько записей и спросил: —Однако почему ты сказал про посла варваров «они» – «они живут в Анунции», ему что, позволили подъехать к Риму со свитой?

Антоний, полуприкрыв лицо ладонью, чтобы спрятать усмешку, быстро, словно чёрный камешек бросил, глянул одним глазом на Клодия:

– Нет, Пульхер, кроме десяти германцев-телохранителей, никакой свиты. Не парься, закон соблюдён. «Они» я сказал, имея в виду племянницу посла, внучку вождя, погибшего при Секстиевых Аквах. Её дед стал героем нового эпоса. Его доспехам поклоняются как святыне несколько враждующих германских племен. Отец погиб недавно в Паннонии, когда девушке не было шестнадцати вёсен, и вот уже два года с тех пор Гудрунхен является символом объединения германцев.

– Она хороша?

– Для символа даже слишком. В нашем мире такая красота вызвала бы раздор и войну, может быть, страшнее Троянской. Думаю, что и германские вожди неслучайно держат Гудрунхен подальше от своих глаз и от молодых воинов. А девушка прямо-таки бредит Римом, вполне сносно владеет нашим языком. Ты знаешь, она читала твои речи и ставит их много выше Цицероновых и даже записок Цезаря. Некоторые пассажи она заучила наизусть и, когда узнала, что мы друзья и что я тайно еду в Рим для встречи с тобою, весь ужин умоляла разрешить ей, переодетой воином, участвовать в приключении. Посол, сделав вид, что сердится, отослал племянницу в спальню, но, оставшись со мной, всё посмеивался в рыжую бороду, довольный: «Отчаянная девчонка! Это она в Хильдебранда».

Публий, усмехнувшись, пожал плечами, задумался, потом спросил:

– Кажется, Анунций лежит на Аппиевой дороге?

– Да, этот городок лежит на дороге, проложенной твоим предком.

Отдёрнув шелк занавеса над входом, Клодий позвал раба, отдал ему исписанную табличку:

– Сестре!

Подошёл к Антонию:

– На Аппиевой дороге у меня две виллы, управляющих которых я давно хотел проверить. Слушай, Марк, я еду в Анунций завтра же, после праздника у моей сестры, где мы с тобой упьёмся фалернским.

Антоний, довольный, не скрывая радости, сжал ладонями плечи Клодия:

– Я не сомневался в этом, Публий. Ты – первый распутник в республике и, думаю, в империи упрочишь репутацию. Однако надо предостеречься от козней Цицерона. Порция, согласно твоим же словам, я меньше опасаюсь. Он слишком наш враг – ему чуждо вероломство и сопутствующая вероломству предусмотрительность.

– Да, помню. На этот случай у меня есть дельный человек. Феодор, выйди!

Антоний невольно вздрогнул, когда из боковой двери триклиния вышел согнутый грек.

– Не обижайся, Марк. С тех пор, как меня едва не обожествили на Форуме, я никому не верю, кроме этого раба. Он всё устроит. Пока мы будем пировать у Лесбии (о боги!), у моей сестры – я хотел сказать, так вот, пока мы будем пировать у Клодии, этот грек (ты слушаешь меня, Феодор?) побывает у Сцепия Тронция и узнает, сколько брать с собой людей, ехать верхом или в паланкине и прочее.

– Ты веришь в гадания?

– Марк, ты огрубел в Галлии. Сцепий не верит в богов. Он не предсказывает даже погоду. К его советам я прислушиваюсь только благодаря их мудрой дельности.

Сделав небольшую паузу, чтобы отпить вина, Клодий обратился к греку:

– Феодор, иди, приготовь нам пиршественные венки и одежду.

Когда раб удалился, Антоний, расплёскивая фалернское, отодвинул свой кубок:

– Я готов видеть задирающими тунику твоей сестре ещё сотню варваров в дополнение к предыдущим, но терпеть твоим конфидентом грека?..

Клодий снисходительно улыбнулся:

– Что делать, что делать, Антоний. С тех пор как Цицерон изгнал Катилину, достойных римлян не осталось в Городе. Вот вернётся из Галлии Цезарь с конницей – мы с сестрой переменим свои привязанности. А пока, Марк, выпьем, чтобы это время настало как можно скорее.

4.

Отмечалось десятилетие победы над Митридатом. В центре Форума был сложен огромный костёр. Подростки бросали в него буллы – кожаные мешочки с зашитыми в них детскими волосами. Кривая Субурра была запружена людьми. Огонь факелов освещал лица. Кое-где сверкали ножи, тут же гаснущие под тканью плаща или тоги. Напившиеся дешёвым вином юнцы сбивались в злые толпы, визжали под взмахи рук заводил-переростков:

– Помпей – император!

В темноте портала храма Геркулеса кто-то, прячась среди колонн, закричал:

– Преторианцев – на небо!

Через мгновение замшелые стены озарились факелами стражи. Раздался истошный вопль, испугавший кровельных голубей. Птицы взлетели, сделали круг и снова устроились на привычном месте – в коленях каменных богов.

Феодор спешил, огибая стремившихся к столкновениям пьяных гладиаторов. Пока господин пировал у сестры, ему надо было посоветоваться со Сцепием Тронцием о составлении тайного договора, обсудить юридический аспект такого действия и риск возможных последствий. Фактически это был заговор, хотя закон не нарушался – ускорялось лишь его действие. Как бы то ни было, к советам Сцепия полезно прислушаться. Феодор любил бывать у чудака-римлянина. Владея богатыми поместьями в Лации, этот аристократ тратил почти весь доход не на раздачи подарков избирателям своей трибы с целью добиться сенаторского достоинства, не на взятки должностным лицам, наконец, даже не на роскошь частной жизни, а на покупку каких-то сомнительных устройств и приспособлений александрийских механиков, греческих и халдейских текстов по физике и медицине, семян диковинных растений, привозимых купцами из Индии и Абиссинии. Из всех рассказов о богах и героях древности Сцепий верил только в историю Пигмалиона, художника, оживившего своё творение. Указывая на совершенство форм греческих статуй, он утверждал, что если во власти человека повторить в мельчайших деталях геометрию тела, то остаётся дело за физикой, чтобы найти материал столь близкий к человеческой плоти и крови, что при соединении его с найденной скульпторами формой он сам наделится душой и разумом. Такой прямой взгляд на тайну жизни, исключающий сладкую неподвижность мечтаний и смуту надежд, был чужд Феодору, но вместе с тем привлекал его ясностью и глубиной. Слушая Тронция, Феодор, казалось, смотрел в бездну, но насколько хватало сил видеть, эта бездна была прозрачна и чиста.

В практической жизни советы Сцепия были просты и в то же время неочевидны. Поступавший согласно его словам шёл к цели кратчайшим путем, не вызывая подозрений у врагов. Логика римлянина настолько отличалась от методов и действий сограждан, что даже самый хитроумный политик не мог определить его цели. Кроме того, Тронций отлично знал право и был другом Цезаря. Это и определило решение Клодия посоветоваться с ним перед поездкой в Анунций.

Дом Сцепия в самом конце Субурры поражал в этот вечер царящей в нём тишиной. Феодор постучал в дверь чугунным кольцом, свисавшим из львиной пасти, и, когда раб-привратник откликнулся, назвал своё имя.

– Входи, Феодор. Хозяин наверху и, думаю, будет рад видеть тебя, хоть одного трезвого человека в этот сумасшедший день.

Тронций возлежал в комнате, освещаемой только факелами и огнями улицы. Крики и пение, доносящиеся снизу, сливались здесь в однообразный гул, похожий на рёв погребального костра. Феодор кашлянул, боясь голосом нарушить задумчивость римлянина.

Сцепий с видимым трудом вышел из неподвижности и обернулся:

– Феодор?

– Прости, Тронций, я помешал тебе.

– Да нет же, я рад. Как ты кстати. Помоги разогнать унылые мысли.

– Тебя огорчает праздник?

– Он смущает меня. Как раз сегодня я закончил опыты с подвижным истуканом – ты видел его у меня в мастерской. Я хотел вызвать у машины движение, напоминающее проявление человеческой радости, но щёки, выстланные изнутри мышцами лягушачьих лап, не смогли сложиться даже в жалкое подобие беззаботной улыбки. Сколько же труда и преград отделяет нас от воссоздания в подробностях одного только дня праздничного города, с бестолочью ликований, морем случайных улыбок, шумом миллионов дыханий. Я не говорю о том, что на такую реконструкцию уйдут другие дни, которые тоже надо будет восстановить.

– Ты шутишь, Тронций, горько смеёшься над Феодором и над собой, может быть, тоже. Я ещё могу поверить, точнее, смутиться твоей догадкой, что душа – это всего лишь подробность тела, завершающая и главнейшая, но подробность… однако всерьёз верить в возможность описанного сейчас… Может ли дыхание быть неуловимым, если оно кем-то создано, измерено и записано впрок? Нет, Тронций, ты оживишь камень, но только если заставишь его быть свободным.

Римлянин улыбнулся, оценивая парадоксальность вывода, но всё-таки возразил:

– Свободным? Но от чего? Если он будет свободен от меня, то он и оживёт для меня. Точно так же, как мы живы для богов, если от них не зависим. Но всё, что ни возьми в мире, свободно от чего-то одного и зависит от другого. Значит, всё живо и мертво одновременно! В этом – таинство жизни, и другой тайны нет.

Феодор вздрогнул и почти с видимой болью поднял глаза на собеседника:

– Нет, есть. И я назову её! Ты хочешь создать игрушку, кукольный театр, похожий на жизнь, а не саму жизнь. Допустим, тебе удастся обмануть меня, и я не смогу отличить манекен от человека. Допустим, ты сам потеряешь память и не сможешь сказать, где живое, а где созданное тобой искусственное, или, если мы будем делать игрушку вдвоём, ты и в самом деле не будешь знать о ней всё, и она, благодаря этому, оживёт для тебя, допустим. Но ты никогда не убедишь меня, что манекен чувствует и думает то же, что и человек, хотя и совершает при этом неотличимые от человеческих внешние действия. Человек всегда остаётся свободен внутри себя; что бы он ни делал, он может ещё и мыслить, если захочет. И это внутреннее действие, отсутствующее в машине и не подчиненное никому в человеке, бесконечно отличает их.

В губах римлянина тенью грустной надежды промелькнула и вновь исчезла улыбка:

– Ты уверен, что оно ничему не подчинено? Чем дальше мы идём, чем сильнее укрепляется наша гражданская община, тем с меньшей вероятностью я ошибусь, предполагая, что думает тот или иной гражданин по тому или другому поводу. До Цезаря люди, просыпаясь утром, могли в известных пределах по-разному называть день, в который они входят. Путаница календаря давала им эту свободу. В результате важные сделки не могли быть заключены, договоры подписаны, люди с трудом понимали друг друга именно потому, что были свободны думать об одном и том же по-разному. Но вот, Цезарь – великий понтифик, он предлагает реформу календаря. Свобода ограничена, но чем? Истиной. Благодаря этому мы можем договориться хотя бы о времени встречи. В дальнейшем, когда истина ещё более ограничит названную тобой свободу, люди смогут договориться о большем: о боге и душе, о религии и вере, упразднят рабство, разделят богатства, уничтожат другие различия – наступят мир и безопасность, и всё – благодаря ограничению свободы, то есть произвола, чертой Истины.

Треск факела, внесённого рабом в залу, заставил собеседников повернуться к двери. Их лица, лишившиеся при этом теней, стали на мгновение похожи на маски. Раб воткнул рукоять факела в кольцо на стене и удалился.

– Послушай, Тронций. Вот, ты говоришь: мир во всём мире, нет ни бедных, ни богатых, нет ни рабов, ни тех, кто ими владеет, ни лачуг, ни дворцов. Но что тогда заставит раба жить, как не мечта хотя бы во сне увидеть себя свободным, что заставит господина забыть о страхе смерти, как не боязнь стать рабом? И если будет только одна Истина, разве не увидим мы себя падающими в её бездонную тьму? Никто не знает, зачем мы живём, но каждый не знает это по-своему. Так бессмыслию придаётся различие, отличие от себя самого, так оно переходит в смысл! Только разнообразие, существующее в жизни, делает её достойной внимания! Если бы все были равны, то наша жизнь была бы жизнью одного человека. Но никто: ни мудрец, ни раб, ни богач, – один – не имеет смысла. Смысл каждого – в отличии от другого. Кажется, движение стремится уничтожить это отличие, но одновременно оно совершает и нечто большее – творит Дух.

Сцепий встал с ложа. Огромная тень, брошенная факелом на противоположную стену, легла и на Феодора:

– Ты прав во всём, кроме последнего, но последнее и сам не понимаешь. Я думаю, не случайно. Ты и не хочешь понимать всего. Тебе так удобнее: оставить место для волнующих своей непонятностью слов «свобода», «дух», «движение». Я тоже не понимаю всего, но не потому, что не хочу, а не могу. Здесь мы расходимся, будучи союзниками в остальном. Ты стремишься назвать человека счастливым – я стремлюсь сделать его таким. И поэтому сначала указываю, в чём несчастье, трагизм существования человека. Человек несчастен оттого, что смертен и знает об этом, знает, что он умрёт. Есть два пути преодолеть трагедию. Сделать так, чтобы человек не знал, что он смертен, или, по крайней мере, не помнил об этом, отвлёкся созерцанием различий, о которых ты говорил. Это твой путь, но это путь обмана. Различия – маски Смерти, созданные Ею, чтобы Человек забыл о Ней и не угрожал Ей. Я выбираю другое: срывать эти маски, уничтожать различия, пока не останется одно, последнее и главное: различие между живым и мёртвым. Я верю: человек преодолеет и его, если не будет отвлекаться на несущественное. Герой древности, не отвлекаясь на меняющиеся лики Протея, сумел выпытать у старца тайну. Так и человек должен выпутать из лжи преходящего тайну сути, должен преодолеть смерть. Миссия человека будет тем завершена, он перестанет быть смертным, сознающим свою смертность: настанет пора осознать бессмертие.

Немного помолчав, словно разглядывая что-то в пламени факела, римлянин продолжил:

– А пока мы не живём, а только рождаемся. Было бы смешно, если младенец в момент появления из чрева матери вдруг стал заботиться о цене окружающего мира и своего появления в нём. А мы ведь только появляемся на истинный Свет, только формируется в нас то, отголосок чего мы назвали сознанием. Как может зачаточное, едва завязавшееся судить мир? Вообще-то, может, но и суждения будут суждениями младенческими, с оскоминой скепсиса. Нам бы родиться! А потом можно и вокруг взглянуть пристальнее и увидеть, может быть, что мир – это не текст, который помимо своего непосредственного явления, грозного и прекрасного, должен иметь ещё какой-либо смысл.

– Ты хорошо сказал, ты удивительно сказал, Тронций, – Феодор в волнении заходил по комнате, вскидывая руки. – Именно! Так и есть: весь мир и наша жизнь в нём – это два текста, два письма. Сначала мы читаем текст Пославшего нас, изучая мир и пытаясь постичь его, затем, и даже одновременно с этим, вписываем, вплетаем свою жизнь, как новую, почти незаметную строчку в полученное при рождении грандиозное послание.

– Ты неисправим, Феодор, – римлянин улыбнулся светло и мягко. – Ну, пусть два письма, если тебе так нравится. Только нет в этих письмах ни одной буквы, не написанной человеком…

5.

Унылые лучи низкого холодного солнца медленно текли над розовым ковром долины. Старая мощёная дорога вся была в утреннем инее, и там, где сквозь щели между каменными плитами проступал жёлтый песок, казалось, мёд мешался со снегом. Рощи лимонных деревьев проплывали совсем близко, и в съёжившейся листве можно было иногда увидеть фонарик неубранного плода. Клодий ехал в сопровождении небольшой свиты. Маскировка отъезда из Рима была продумана до мелочей. Сегодня, по совету Тронция, воинственные толпы клиентов, не дожидаясь полдня, осадят дом сестры Публия, где, как всем известно, он пировал накануне, и потребуют от трибуна решительных действий. Настойчивость требований быстро перерастёт в наглость, настолько дерзкую, чтобы ни у Туллия, ни у приверженцев Катона не оставалось сомнений, что Клодий вынужден запереться в доме из боязни за свою жизнь. Пока действительность будет заслонена обманом, Пульхер втайне договорится о союзе с германцем и пообещает послу лугиев поддержку Цезаря при объединении племён к северу от Дуная. Это была обычная политика, убивающая двух зайцев. После победы над галлами и сенатом Цезарь и Клодий, как было давно решено, поделят дела в государстве и, устроив в нём всё по-своему, приготовятся сгореть в жертвенном огне кинжалов заговорщиков. Если же их не смогут или не захотят убить, то предоставится прекрасная возможность, взяв в руки стиль и таблички, объяснить потомкам свои дела, передать сомнения и мысли… Так же, как некогда Аппий Клавдий передал праправнуку Клодию дорогу, по которой тот сейчас едет.

Дорога соединила Рим с миром. Дважды она приводила к воротам города врагов, сотни раз по ней уходили легионеры и возвращались с добычей, рабами и вестью, что где они были, мир ещё не кончается.

«Поверил бы Аппий Клавдий, что его потомок, чтобы стать трибуном, даст усыновить себя плебею и заменит звучное родовое имя на обидно краткое – Клодий? А если бы поверил, то понял бы, простил? Вряд ли! Куда движется государство, в котором, чтобы стать первым, надо прежде стать никем? Или оно не движется? Прочно стоит на черепахах посредственности, уныния, лжи. Похоже на последнее. Но мы всё-таки заставим его вспыхнуть, чтобы падающие в сумерки грядущих столетий искры зажгли не одно сердце, спалили не один дворец».

Думая так или примерно так, трибун Клодий заснул в паланкине – сказались бессонная ночь и пиршество у сестры. Раб Феодор, сидящий рядом, вспоминал величественные картины, рисуемые Тронцием во вчерашнем разговоре, и поражался уверенности римлянина. «Эта уверенность сродни тупости. Всё-таки вино мистики лучше пресной воды здравого смысла. Оно не только всё собой заполняет, изгоняя страх, оно ещё и пьянит, побеждая скуку. С другой стороны, пусть такие люди, как Тронций, фанатическим трудом приближают чудо. Вдруг оно и должно свершиться через них? Пути чудес неисповедимы. Однако пора подумать о делах насущных. Мой господин спит, надо его разбудить. Анунций близко». Феодор проверил в дорожном ящике таблицы с текстом договора, продиктованного вчера Сцепием и слегка поправленного утром Пульхером.

– Публий, господин мой, проснись. Анунций совсем близко. Ты хотел ещё раз перечитать договор.

В час, когда клиенты в Риме должны были ломать скамьи о ворота дома Клодии, заставляя Туллия и приверженцев Катона ломать голову, что бы это всё могло значить, Пульхер открыл глаза после глубокого сна и почувствовал себя будто заново родившимся. Откинув полог паланкина, он увидел солнце в качающемся голубом квадрате и приказал Феодору остановить поезд. Римскому трибуну полагалось въехать в город в сопровождении двух ликторов верхом.

Умывшись, бегло просмотрев между глотками фалернского текст договора, Клодий махнул на него рукой и плавным, чётко очерченным движением поднялся в седло. Скачка! Она началась безудержная и пьянящая, с высокого холма в синюю дымку долины, где в центре, как мираж, превращающийся постепенно в город, рос, наполняясь деталями кварталов, повозок, одиноких деревьев, узких прорезей окон в домах, Анунций.

6.

– Беда, Туллий. Нас одурачили. Мы потеряли, по крайней мере, неделю, а может быть, и свои головы. Верные люди передали мне удивительные вести. Пока мы думаем, как вытащить из бунтующей черни трибуна Клодия, чтобы судить его по закону, Красавчик уже шестой день в Анунции. Он неразлучен с Алеборганом, живёт в одном доме с послом и совершенно очаровал его и его племянницу рассказами об объединении германских племён в одно государство. Можно догадаться, какие услуги он просит взамен. Это измена! Завтра же в сенате надо требовать у Помпея полномочий на арест Клодия, депортацию Алеборгана, снятие проконсульского звания с Цезаря и вызов последнего в Рим.

Мясистый нос Цицерона дрогнул, полные губы разжались, но сенатор не сразу нашёл, что ответить бледному Фабию, тонкие бескровные губы которого змеились в ярости.

– Ты не прав, Максим. Помпей никогда не согласится на такие полномочия. Он не захочет издавать законы против себя. Он и Цезарь – это две капли воды, а ты предлагаешь иссушить Цезаря лучами сенатского гнева. Необходимо придумать что-нибудь другое и обезвредить Клодия, не прибегая к помощи Магна.

– Что ты предлагаешь, Марк? – овладевший собой Фабий задал вопрос, старательно растягивая слова, как при декламации гекзаметра.

– Я не сторонник необратимых действий. Тем более не хочу быть их причиной, как и жертвой результата впрочем. – Цицерон говорил всё более и более уверенно. – Когда десять лет назад Катилина в ярости покинул Город, чтобы найти гибель где-то в горных проходах Этрурии, я, вопреки общему мнению, не изгонял его силой, ибо силы у меня ни тогда, ни после не было. Я лишь создал условия, чтобы Катилина ушёл, не мог не уйти в силу собственных своих черт и заблуждений. Если бы он остался, то перестал быть Катилиной, то есть разбойником и свободолюбцем, и тогда бы он не погиб. Создать условия! Это же я предлагаю и сейчас. Такие условия, чтобы Клодий не смог вернуться в Рим из Анунция. Как это сделать? У нас есть Милон. Милон завидует Клодию и ненавидит его. Из-за этого и из-за того, что Клодий наш враг, Милон – наш временный друг. Я не убийца, Фабий. Я не скажу Милону: «Убей Клодия!» Нет. Я предпочитаю сделать так, чтобы это произошло само собой или не произошло вовсе, но чтобы тогда Клодий перестал быть опасным. Он выехал незамеченным, его клиенты в Риме немало дурачили нас, ломая комедию и скамейки. Значит, Пульхер в Анунции с небольшой свитой, почти что один.