Читать книгу Когда ты не сам по себе. Стихи, написанные за решёткой - Сергей Павлович Степанов-Прошельцев - Страница 5

По ту сторону жизни, хоть вейся ужом,

воля вовсе не светит, коль нет ни шиша.

Как же выжить теперь в этом стане чужом

этим хитрого кума глазам и ушам?

Он давно затаился в углу, как паук,

он сдавал всех и вся, не боялся того,

что, казалось бы этот оправданный «стук»

обернется погибелью страшной его.

И узнали в отряде, что Сивый – стукач,

приговор был суров: нам не надо «ушей».

И уже был назначен внештатный палач,

только Сивый ловить и не думал мышей.

Он придумал спасенье себе на ходу,

когда волны испуга топили корму,

и заточку он в сердце всадил пахану,

чтобы шкуру никто не дырявил ему.

Пусть червонец накинут – зато не конец,

не увидишь свои на земле потроха.

И подумали зэки: стукач – не боец,

значит, эту подставу смастырил пахан.

Тут какая мораль? Мы её не найдём.

Продолжается жизнь. Всё своим чередом.

И отрядным назначен стукач паханом,

а другой барабашка стучит о своём.

* * *

Я ещё вроде как бы живой,

хоть подвергся губительной порче.

Горячо мой любимый конвой,

будь построже со мной и позорче.

Я такой, с позволения, гусь —

не японский, не шведский, а русский,

я сквозь стену в момент просочусь,

на прощание сделаю ручкой.

Я давно свою боль отрыдал,

не печалюсь по поводу денег.

В моём голосе даже металл,

если кто за живое заденет.

Вот иду по зелёному мху

под всевидящим оком конвоя,

а душа моя где-то вверху,

где-то там – высоко надо мною.

* * *

Идёт помдеж* – лоснящаяся будка,

усы поникли, как в мороз петунья.

Жена помдежа прячет в чернобурку

своё лицо – такая же хитрунья.

Меня помдеж к ней давеча спроворил

за ней таскаться, чтоб таскать покупки.

И я почти совсем уже на воле…

Но как мечты порой бывают хрупки!

Мадам взглянула пристально и волгло,

прошлась по мне, как стоматолог буром,

и вдруг спросила: «Ты, наверно, долго

не пользовался женскою натурой?».

Я промолчал. Момент такой скандальный,

что напрочь мне отшибло страх и память:

она была такою сексуальной,

что невозможно было не растаять.

И я (не надо никаких оваций),

вздохнув, ответил: «Вы мне симпатичны.

Но ваш мужик – он мастер провокаций.

Быть может, всё спланировал он лично?».

Она смеялась. Долго так смеялась.

И я ушёл – простой советский лапоть.

Конвойный ждал. Она одна осталась,

а я не знал – смеяться или плакать.

И снова – зона. Как-то так, вполсилы

спросил помдеж, заранее не веря:

«Ну, как моя? Ты сделал, что просила?

Учти, я это тщательно проверю».

Потом пришёл – большой, медузно-слизок,

не выносивший безобидных шуток,

и за мамзель, с которой не был близок,

впаял мне карцер. Аж пятнадцать суток.

* Помдеж, ДПНК – дежурный помощник начальника колонии.

* * *

Разве я думал, что каждый

станет мне дорог когда-то,

кто испытал хоть однажды

крайнюю степень утраты?

Сам я живу, как придётся.

Мне себя вовсе не жалко.

Жизнь – как октябрьское солнце:

светит, да только не жарко.

Жаль мне других – им похуже,

их искалечены души,

им и тропиночка уже,

жизнь их — якутская стужа.

Кто из них станет оседлым?

Снова они пролетели.

Гонит их ветер осенний

в логово белой метели.

Худшего не приготовить,

если не держишься стайно.

И не узнает никто ведь

их величайшую тайну.

* * *

Если можешь, грустить обо мне перестань,

я – плешивобородый, безумный старик.

Но безумие это – всего только грань,

беспросвета, что рядом со мною стоит.

И в начкаре мне чудится Понтий Пилат,

что на казнь нас обрёк, и трепещет душа,

и тоски интермеццо выводит пила,

на ветру озабоченно так дребезжа.

И не в такт ей топор сучкоруба частит —

выбивает из ритма его комарьё.

Пусть за музыку эту Всевышний простит —

он всё знает: в неволе слагают её.

Докурю свой затаренный раньше бычок —

Вот и кайф на минутку я снова словил, —

и вонзается в сердце горячий смычок

трясогузки, поющей о прежней любви.

* * *

Есть неразгаданные тайны:

ответа нелегко добиться,

зачем в тюрьме сентиментальны

бывают лютые убийцы.

Когда на совести нечисто,

вмиг изменяется походка.

Закоренелые садисты

глядят рассеяно и кротко.

Они живут не днём вчерашним —

у них теперь иные сроки —

не потому, что стало страшно,

а потому, что одиноки.

Их неправдивы показанья,

любой в душе, как прежде, Каин.

Но нет, наверно, наказанья

страшнее, чем тоска такая.

* * *

Облаков эскадрилья…

Какие-то круглые диски,

как тарелки пришельцев,

хотя я, быть может, не прав.

Я завидую им:

они могут гулять без прописки

где угодно, и им участковый

не выпишет штраф.

Я не сам по себе.

Я теперь под присмотром гуляю,

хоть свобода и рядом —

дотронуться можно рукой.

Превратиться бы в ту

дискокрылую белую стаю,

чтобы мир этот кинуть,

в надежде увидеть другой.

Кто-то скажет: абсурд,

ты у этого времени пленник.

Да, я пленник вдвойне:

я попал под особый надзор.

Я амнистий не жду.

Я глобальных не жду потеплений.

Только я не смирился.

Облом, господин прокурор.

Вы ошиблись. Не встал я

на путь исправленья. И снова

замышляю побег

от всего, что стесняет и жмёт.

И уйду, как и жил, —

тёплым призраком духа лесного

или чистым ключом —

тем, что бьёт у церковных ворот.