Читать книгу «Обретение» и другие рассказы. Современная проза - Сергей Пустовойтов - Страница 5

Лейла и Андрей прожили вместе несколько лет. Она много раз уезжала и уходила от него, он посылал ей телеграммы, длинные, как письма, затем она возвращалась, и все начиналось сначала. Потом Андрей был призван в пограничные войска.

Лейла исчезла. Она совершенно растворилась, не давала о себе знать никому. Андрей же оказался отрезан казармой от мира.

Я не видел его около двух с половиной лет,

и не сразу узнал: он возмужал, похорошел, изменился. Но он узнал меня. Мы вошли с ним в кафе, это было в парке «28 Панфиловцев». Он сразу заговорил о Лейле. Сказал, что ездил разыскивать ее и не нашел, что ее нет нигде.

«Даже этого утешения у меня нет, знать, где и с кем она», – сказал он. Андрей замкнулся, ушел в себя и не мог найти в себе усилие необходимое для того, чтобы жить новой жизнью.

У него ничего не осталось: ни тех смутных надежд на какое-то будущее в искусстве, которые были у него в молодости, ни того смысла жизни, который представляла для него Лейла. И, конечно, для человека с его эстетическими взглядами то, чем он вынужден был заниматься, а именно, чертить схемы по гражданской обороне, набирать методички для преподавания на военной кафедре, казалось последней степенью падения. Трудно было надеяться, что теперь, в его возрасте, он вдруг начнет другую жизнь. Этому мешали, в частности, воспоминания о Лейле. Никакая другая женщина не могла занять ее места в его сердце.

И так как прошли годы с того дня, когда они расстались, воспоминание о ней оставалось таким, каким оно было в самом начале.

Уже для меня казалось очевидным, это не может измениться. Я узнал через некоторое время, что он написал о ней целую книгу. Полистав рукопись, я был разочарован, потому что Лейла, была описана так наивно романтически и так фальшиво, что это делало всю книгу о ней совершенно неубедительной.

Я думал о Лейле так же часто, но знал ее лучше Андрея, и по этой причине взялся за свой вариант, нет ни книги, а рассказа.

Что осталось от нее? Наши воспоминания и истории ее сумбурной жизни, о которой в институте ходили сплетни и легенды, мой личный опыт интимного общения с ней? Не густо.

Но все-таки, думая о Лейле, можно было теоретически предполагать, что только смерть остановила ее на том пути, который ей предстоял и который, быть может, был бы блистательным. И конечно, если бы она была жива, то и жизнь Андрея сложилась бы иначе.

Через многие годы после моей встречи с Андреем, путешествуя по Турции, я оказался в небольшом городке на берегу Черного моря. Риза невероятным образом возвращала меня в детские переживания к сказкам о Багдаде, где «всегда всё спокойно». Раннее утро там начиналось с перелива голосов, раздававшихся с множественных минаретов, неспешного чаепития и бесед с хозяевами магазинов, лавочек, мелких мастерских и мануфактур.

Они довольно хорошо изъяснялись на русском языке.

Был там пожилой турок хозяин гостиницы, говоривший со мной на том языке, который он искренно считал русским, но который в действительности представлял собой результат его личного творческого усилия, и был одинаково далек и от английского, и от русского, напоминая, однако, и тот и другой одновременно. Он рассказывал мне о своих соседях, политике, бизнесе, об отце всех тюрков, жильцах его отеля, о жителях Ризы. Вообще он говорил обо всем и даже об искусстве, которое, по его мнению, перестало существовать приблизительно в первой половине семнадцатого столетия. Он заговорил однажды о том, что перестройка в России заставила многих тюрков ради прибыли покинуть родину, из которой при других обстоятельствах они ни когда не уехали бы, и идти рисковать своей жизнью в чуждой и холодной России. Он рассказал мне историю сапожника, который жил недалеко от пансиона и которого он был постоянным клиентом. Сапожник этот родился и вырос в Ризе, и ему ни когда не приходила даже в голову мысль, что он может покинуть свою улицу и свой город, ну если только по делам, в соседний городок Трабзон. Такой прекрасный сапожник и такой хороший молодой человек. И вот он был вынужден по делам расширившегося бизнеса попасть в Алма-Ату.

Два года он безвылазно прожил в Казахстане, и только когда там наладил свое обувное предприятие, наконец, вернулся в родной город.

Из Алма-Аты, между прочим, он привез с собой королеву, это тоже было не нужно, в Ризе достаточно красивых турчанок.

Но он женился на своей чужеземной королеве и вернулся к тому сапожному делу, которое никогда не должен был бросать. Жена, которую он привез, ему помогает. Она раньше сапожного ремесла совсем не знала, но теперь научилась хорошо работать, умело заводит связи с приезжими русскоязычными челночниками и хозяевами магазинов.

– А что же она делала в Алма-Ате? – спросил я.

– Была, вероятно, бедной одинокой женщиной, – сказал он.

– Ей повезло, она нашла человека с хорошим ремеслом, он неплохо зарабатывает.

В прошлом году они даже ездили в круиз на лайнере по морю. Вот смотри, как сложилась судьба этих людей.

Он мог бы никогда отсюда не уезжать, она бы доживала свою одинокую жизнь в Казахстане.

Ему бы не хватало ее, ей не хватало бы его. Но оттого, что коммунисты потеряли власть в СССР во времена перестройки, наш сапожник оказался в Алма-Ате, а она приехала в Ризу, о которой до этого, вероятнее всего, ничего не знала.

Я был значительно менее склонен к философствованию, чем хозяин пансиона, потому, что история сапожника не произвела на меня особенного впечатления. Любая деталь в архитектуре древнего города или его обыденные звуки, казались мне бесконечно более важными, чем та или другая судьба, переворот или перестройка, смерть того или иного диктатора и участь их современников, в том числе сапожника и его жены. Я думал тогда о других вещах и, в частности, о том, что всякий раз, когда я вырывался из той жизни, которую вел и, которая была ограничена кругом незначительных, в сущности, идей и представлений и приобщался к созерцанию новых мест на земле, то впадал в состояние

исступленного и трагического восторга, по сравнению с которым все остальное казалось совершенно неважным.

Я шел однажды вечером по городу, без определенной цели, думая об этом и вдруг вспомнил один из разговоров, который у меня был с Андреем.

Он рассказывал мне о своих впечатлениях от Стамбула. Это была его первая заграница.

Из всего, что он видел, ему больше всего запомнилась тогда набережная и сам Босфор, он прочитал свой стих: