Читать книгу Бегство… Следствие… Когда время… - Сергей Семипядный - Страница 11

Сквозь полудрёму Мозгун слушал бесконечные разговоры Натки по телефону, доносившиеся из кухни. Она обзванивала своих знакомых и то торжественно, то радостно, то с печалью объявляла, что намерена найти работу. Менялся периодически и голос её, звучавший кокетливо или насмешливо при общении с мужчинами, грубовато и не без высокомерия – в беседах с представительницами женского пола.

Мозгун хотел встать, пойти и сказать, что не стоит этого делать, что не нужна ей никакая работа, однако всё не мог решить, чего же хочет он сам.

Впрочем, он знает. Выздороветь он хочет, здоровым и сильным желает он быть. Да, выздороветь, а потом… А вот что потом? Об этом-то как раз и не думалось, не получалось у него на данную тему размышлять. Просто набегали образы и складывались в живые сцены воспоминаний, подчас не вполне достоверные, заставляя, однако, бешено колотиться сердце. И приходилось бежать, как из дурного сна.

Но как раз из сна-то можно сбежать, пробудившись окончательно. А вот от того, что даже не в голове, но словно бы вокруг… Сесть в поезд, в самолёт и улететь-уехать туда, где люди ходят вверх ногами, как ему представлялось в детстве?

Раньше надо было улетать. Хотя бы лет через пятнадцать после того, как перестали эти ненормальные терзать его детское воображение ходьбой вниз головою. А теперь – выздороветь, и как можно быстрее. Вынесло, вырвало его из колеи – он и растерялся, раскис, рассиропился. А эта женщина что хочет, то пускай и делает.

– Не надо хирургов и растворов этих омерзительных, – сказал он очень кстати возвратившейся в комнату Натке и не без отвращения поскоблил щетину на подбородке.

– Думаешь, простят тебе? Или у тебя, Костик, ещё деньги есть?

– Не в этом дело, – поморщился Мозгун.

– От меня избавиться хочешь? – Натка зло поджала губы. – Думаешь, ты первый? А я закалённая. Вставай и убирайся! У меня не сегодня-завтра работа будет!

– Натка! – попытался возразить Мозгун.

– И новый любовник! – припечатала Натка.

Мозгун молча собрался – что ему собирать-то? – и с полупустой дорожной сумкой через плечо вышел из квартиры. Потом, посидев у подъезда минут пять, надел очки с затемнёнными стёклами, поднялся, добрёл до машины и уехал.

Натка металась по квартире, ненадолго замирая то у одного окна, то у другого. Подбегала и к двери, чтобы посмотреть в глазок, даже и в течение некоторого времени после того, как автомобиль Мозгуна выехал из двора на шоссе, повернул направо и вскоре скрылся из виду.

И чего она взбесилась? Сама ведь виновата. Именно – ви-но-ва-та са-ма во всём! Взяла и выгнала! Он её трогал? Он что-то сказал такое, за что можно было бы бездомного человека, попавшего в трудную жизненную ситуацию, выгонять на улицу?

Когда её собственный отец отвёз и где-то оставил их кота Васиссуалия, сожравшего безобидного, слова никому не сказавшего за долгих пять лет одинокой жизни в клетке попугая Джека, она очень переживала. Она два дня ни с кем почти не разговаривала и даже не притрагивалась к мороженому, которого накупил папа-злодей, делавший вид, что раскаивается. Потом, правда, съела. Сколько лет ей было? Пять, наверное. А она понимала – Джека уже не вернёшь и надо жить дальше, теперь уже без попугая, упорно отказывавшегося повторять за ней слова, но – с Васиссуалием, который не виноват, что инстинкт одержал верх над разумом. А разумом кот, несомненно, обладал. Он всегда её внимательно слушал и готов был пожалеть, устроившись на коленях, если только не лень ему было спрыгнуть с любимого кресла и подойти к хозяйке.

Натка уже почти успокоилась, она даже начала подумывать о будущем, которое, она так решила, будет светлым, ярким и нескучным, когда в дверь позвонили.

– Ну вот! – воскликнула Натка и бросилась к двери.

За порогом стоял незнакомый мужчина, очень немолодой, с залысинами и брюшком, а в руках у него был огромный букет цветов. Руки Натки безвольно упали, а брови взлетели вверх и трагически изогнулись.

– Это не от меня! Нет! – поспешил её успокоить пришелец. – Ваш друг просил вручить! Да. И просил привезти вас в ресторан.

– Друг? В какой ресторан?

– Здесь недалеко.

– Как его зовут?

– Он не представился. И даже просил внешность его не описывать.

– И я должна дела все бросить… – развела руками Натка. – Нет, так не пойдёт. Неизвестно к кому…

– В ресторан же! Пожалуйста! – взмолился гонец. – Если я вас привезу… Короче, я ещё столько же получу.

– Цифру могу узнать? – прищурилась Натка.

– Я за неделю столько зарабатываю. Таксист. И щас такая конкуренция… Человек руку поднял – пять машин одна за другой…

– Но зачем я поеду в ресторан? Я и не одета.

– Я подожду.

Спустя сорок минут Натка была у ресторана «Эльбрус». Прежде чем выйти из машины, она обернулась к водителю и спросила:

– Он как вообще? Ну, внешне.

– Ну-у, – обнадёживающе протянул таксист. – Мне, конечно, трудно… Но, я бы сказал, что в общем…

Натка вздохнула.

– Ладно, сама посмотрю. Ресторан, между прочим, ни к чему не обязывает. Но если я кого бросила окончательно… Некоторые же как? Позвал, прогнал, потом опять, вроде как, воспылал. А я не такая.

Натка вошла в ресторан. У крайнего справа, шикарно сервированного стола мешком сидел Мозгун. Натка забрала его и, уже полуживого, отвезла домой. Сказала только:

– И чего нафуфырилась?

А потом время слегка ускорилось. Так всегда бывает, когда жизнь начинает входить в определённое в той или иной степени русло и словно бы устаканивается, приобретая хорошо различимые формы и очертания. В девять проснулся, в десять позавтракал, потом, конечно, куда-то ехать, что-то говорить и кого-то выслушивать, вставать, садиться и укладываться на кушетки, а то и делать покупки, предварительно помучившись с выбором.

Но всё это как бы в полусне и в периферийном свете сознания. А затем что-нибудь съесть, не очень вкусное, однако приготовленное с… Да, Натка очень старалась. Белый фартучек и косички бы ей – отличница с перспективами на медаль. Даже пирог с мясным фаршем пыталась испечь. И испекла. Непропечённым получился, и соли в тесто добавить не догадалась, однако после поджаривания на сковороде под кустарно изготовленным сырным соусом ушёл за милую душу.

А в среду утром, за несколько часов до того, как Натка в первый раз за последние четыре года отправилась на работу, они поругались. Но не страшно, а так, по-семейному, можно сказать. Конфликт вышел какой-то многоступенчатый, словно бы с переливами, несколько раз затухал он, а потом разгорался, получив очередную подпитку в виде умышленно подброшенной фразы необходимой степени колкости. А по децибелам верхней отметки и вообще достиг лишь перед самой финишной прямой, достаточно плавно перетёкшей в плоскость любовных отношений, тоже ровных и несуетных, однако с завуалированными под страсть мстительными пощипываниями-покусываниями и выворачиваниями-переворачиваниями.

Потом, уже отвезя Натку на работу, в Подмосковье, однако не особенно далеко, Мозгун попытался припомнить, с чего началась ссора. И вспомнил. Не сразу, правда. Мумией его Натка обозвала. Другой и внимания не обратил бы. Тем более – с перебинтованной, как у него, головой. А Мозгуна слово это задело, и неожиданно сильно. Мумией его мать называла, когда хотела выразить недовольство раздражающей её по какой-то причине сдержанностью сына, не способного, как она полагала, ни обрадоваться бурно, ни возмутиться чем-либо ярко и однозначно.

А сама? Да он в неё и пошёл. Только требовала и требовала. А когда был повод похвалить за что-либо, так даже терялась, прятала встревоженный взгляд и не находила слов. И она с таким усердием культивировала в нём чувство вины, что добилась стопроцентного в том успеха. И оно, это чувство, сожрало бы Мозгуна, не будь своевременно локализовано им и куда-то задвинуто, да так далеко, что стало со временем чужим и ненужным, как хлам на чердаке, забытый прежними жильцами.

Однако как хлам лежит и давит на стропила, так и это, локализованное и задвинутое, порой словно бы пережимало что-то живое и дающее возможность жить беспроблемно и радостно.