Читать книгу Око Соломона - Сергей Шведов - Страница 6

Готфрид Бульонский, одержавший на землях Византийской империи несколько легких побед, решил, видимо, что с Алексеем Комниным можно не церемониться. Лотарингцы попытались сходу вышибить городские ворота, расположенные как раз напротив императорского дворца. Более того, одна из стрел, пущенных наугад, залетела в окно Порфиры и легко ранила одного из чиновников империи. Чиновник был не великого ранга, но это вовсе не означало, что басилевс покорно снесет, нанесенное крестоносцами оскорбление. Кесарь Никифор Мелиссин с лучниками был немедленно отправлен на стены, дабы организовать должный отпор лотарингцам. Алексей Комнин готовился ввести в бой свою гвардию, о чем французам сообщил встревоженный Михаил. Гуго Вермондуа тут же предложил свои услуги в качестве посредника и даже отказался от платы, поскольку считал действия Готфрида откровенно глупыми и идущими в разрез с теми целями, которые ставили перед собой крестоносцы. Война с Византией могла помещать освобождению Гроба Господня.

– Благородный Готфрид, видимо, запамятовал, что могила Христа находится не в Константинополе, а в Иерусалиме, – вскольз заметил шевалье де Лузарш, вызвав кривую ухмылку на толстых губах Гуго.

Граф Вермондуа и Готфрид Бульонский терпеть друг друга не могли. И к тому кроме чисто житейских, были еще и политические причины. Герцог Нижней Лотарингии считался одним из самых ярых приверженцев римских пап, досаждавших французским баронам своими неуемными претензиями. И вот теперь этот верный пес папы Урбаны использует благородное имя Гуго Вермондуа для того, чтобы окончательно рассорить крестоносцев с византийцами. Было от чего брату французского короля потрясать кулаками и клясться в верности своему недавно обретенному сюзерену. Сиятельный Михаил пообещал передать слова Вермондуа басилевсу, но, к сожалению, события развивались столь стремительно, что протовестиарий просто не успел донести до ушей Алексея Комнина предложение графа.

– Не исключено, что император хочет сразу поставить крестоносцев на место и показать им, кто в империи хозяин, – заметил Венцелин, поднимаясь вслед за графом Вермондуа на стену, дабы вместе с ним полюбоваться доблестными лотарингцами.

Если судить по суете у городского рва, то Готфрид Бульонский действительно готовился к штурму. Лотарингцы уже успели соорудить таран и сейчас с помощью волов пытались подтащить его к воротам, расположенным как раз напротив храма Святого Романа. Константинополь был настолько велик, что крестоносцы просто не могли в силу своей численности взять его в осаду. Именно поэтому Готфрид расположил свою армию в одном месте, рассчитывая ворваться в город через пробитую брешь. Все прочие действия, совершаемые лотарингцами, были направлены лишь на то, чтобы отвлечь внимание константинопольцев. Готфрид настолько увлекся своей затеей, что, похоже, не заметил подхода печенежских конников, окруживших его лагерь со всех сторон. Лучники Никифора Мелиссина практически беспрерывно обстреливали крестоносцев со стен и делали это столь искусно, что Гуго Вермондуа даже крякнул от огорчения. Готфриду Бульонскому он не сочувствовал, но ему жаль было рыцарей, сержантов и пехотинцев, гибнущих под стенами города, который лотарингцы просто не могли взять.

– А вот и гвардия императора, – сказал Венцелин, оборачиваясь назад.

Первыми, впрочем, шли архонтопулы комита Радомира, а уж следом за ними вышагивали облаченные в кольчуги варанги, ныне почти сплошь состоящие из британцев, изгнанных со своего острова Вильгельмом Завоевателем. Впрочем, Алексей Комнин не торопился пускать их в дело. Прежде в распахнутые ворота вылетели конные туркополы на горячих конях. Они обрушили на крестоносцев град стрел и заставили их попятиться от константинопольских стен. В лагере Готфрида тревожно завыли трубы, лотарингцы засуетились, забегали, рыцари и сержанты садились на коней. Глазастый Глеб де Лузарш даже разглядел среди выстраивающихся в ряд рыцарей герцога Бульонского и указал на него Венцелину. Однако завершить построение лотарингцам не дали. Вслед за конными туркополами на крестоносцев ринулись архонтопулы и варенги, наступающие в пешем строю. Первыми дрогнули пехотинцы Готфрида, которых атаковали не только в лоб, но и с тыла. Отступали они без всякого порядка, а вскоре это отступление и вовсе превратилось в паническое бегство. Конные рыцари держались дольше, они даже попытались смять варангов, но их тяжелым коням не хватило разгона, византийская фаланга, ощетинившаяся копьями, выдержала удар, а потом медленно двинулась в наступление. Лотарингцам не оставалось ничего другого, как поворачивать коней вспять. Конфуз был полным. Дело вообще могло закончиться катастрофой и окончательным истреблением крестоносцев Готфрида Бульонского, но, видимо, Алексей Комнин не ставил перед своими военачальниками такой цели, и те позволили лотарингцам отступить к бухте Золотой Рог и раскинуть там свой лагерь.

Граф Вермондуа был вызван к императору, где ему представился случай выразить восхищение полководческим искусством Алексея Комнина. Что он и сделал с присущим ему благородством. Это была не первая встреча басилевса и графа, но, пожалуй, впервые они смогли поговорить откровенно. Алексей Комнин, надо отдать ему должное, неплохо владел языком франков, во всяком случае, ему не понадобился переводчик, чтобы по достоинству оценить предложение благородного Гуго.

– Ты полагаешь, что герцог уже созрел для того, чтобы принести вассальную присягу, – прямо спросил Алексей у графа.

– Думаю, лотарингцы успели оценить доблесть византийцев, и у них пропала охота, ссориться с тобой, басилевс.

Алексей Комнин был заинтересован в разрешении конфликта мирными средствами. Ополчение Боэмунда Тарентского находилось в десяти днях пути от Константинополя, и спор с Готфридом Бульонским следовало завершить раньше, чем коварные нурманы успеют соединиться с лотарингцами. Гуго Вермондуа никогда не видел Боэмунда и практически ничего не слышал о нем. Зато Алексей Комнин очень хорошо знал коварного сына Роберта Гвискара, уже однажды нанесшего ему жестокое поражение. После смерти отца Боэмунд оказался недостаточно расторопным и вынужден был уступить наследство младшему брату, за которого горой стояли бароны, а княжество Тарентское, где Боэмунд, в конце концов, обосновался, было слишком мало, чтобы удовлетворить его непомерное честолюбие.

– Я очень надеюсь, благородный Гуго, что тебе удастся разрешить конфликт, возникший не по моей вине, – спокойно произнес Алексей, не отводя глаз от самоуверенного франка. – Это пойдет на пользу не только Византийской империи, но и всему христианскому миру. Союз между Константинополем и Римом очень тяжело складывался, и будет трагической ошибкой, если он разрушится из-за чьей-то неразумной горячности.

Тон басилевса был доверительным, держался он с графом на удивление просто, как со старым боевым товарищем, а потому без труда завоевал расположение тщеславного Вермондуа.

Выезд благородного Гуго из Константинополя был обставлен с чрезвычайной пышностью. Византийцы знали толк в подобных церемониях, да и сам Вермондуа отнюдь не считал себя образцом скромности. Благо средства, полученные от щедрого басилевса, позволяли ему пустить пыль в глаза оплошавшим лотарингцам. Сам Гуго блистал расшитой золотой нитью парчой. Ножны его меча до такой степени были усыпаны драгоценными каменьями, что из-за них не было видно кожаной основы. Доспехами он пренебрег, благо ехал не на войну, а на мирные переговоры, однако шлем, покрытый позолотой и украшенный перьями птиц, он все-таки водрузил на голову, дабы явить себя миру во всем блеске. Протовестиарий Михаил, представлявший на этих переговорах интересы императора, держался по правую руку от графа Вермондуа. По левую гарцевал шевалье де Лузарш в сюрко лазоревого цвета под стать своему прозвищу. Уздечка его коня была украшена серебром, шпоры на сапогах отливали золотом. Прочие рыцари облачились в кольчуги и плащи-шапы из толстого сукна с нашитыми на них белыми крестами. Но кони под ними были таких статей, что лотарингцы только ахали, на них глядя. Французы торжественно проехали по лотарингскому лагерю и остановились у шатра Готфрида Бульонского, не отличавшегося особым великолепием.

Герцог, облаченный, к слову, в простой гамбезон, вышел встречать гостей вместе с родным братом Болдуином и графом Рено де Туле. Все трое в буквальном смысле раскрыли рты при виде столь блестящего посольства. И было чему удивляться, по правде говоря. Гуго Вермондуа, которого лотарингцы терпеть не могли, помня о недавних обидах, не только не понес ущерба в результате конфуза, приключившегося с ним в Адриатическом море, но и сумел вынырнуть из пучины, прихватив у морского царя все его несметные богатства. А чем еще можно объяснить его нынешний цветущий вид и многочисленные побрякушки, которые он навесил на себя, не иначе как в подражание изнеженным византийцам.

– Не такие уж они изнеженные, – заметил шевалье де Лузарш, с очаровательной улыбкой на устах, – коли сумели потрепать отважных лотарингцев.

Улыбка шевалье предназначалась Адели де Менг, вышедшей из соседнего шатра, дабы полюбоваться на посольство. Адель отнюдь не была единственной женщиной в лотарингском лагере, ибо многие жены рыцарей и баронов решили разделить тяготы похода со своими мужьями. Виконт де Менг расценил поведение шевалье де Лузарша как откровенно наглое, но время для ссоры было неподходящим, а потому супругу прекрасной Адели пришлось умерить свой пыл.

– Я полагал, граф Вермондуа, что ты находишься в заточении, более того подвергаешься пыткам, ибо чем же еще можно объяснить прискорбный факт твоего предательства.

Готфрид Бульонский был широкоплеч, но невысок ростом. Красотой лица он тоже не блистал, зато обладал голосом достаточно мощным, чтобы эти его оскорбительные для благородного Гуго слова распространились по всему лагерю. Похоже, герцог, раздосадованный неудачей, решил сорвать злость на графе Вермондуа, благородно поспешившему к нему на помощь. Тем не менее, Гуго сдержал гнев, рвущийся наружу, и ответил зарвавшемуся лотарингцу со свойственной всем Капетингам рассудительностью:

– Для того чтобы быть великим полководцем, Готфрид, мало объявить себя потомком Карла Великого, надо еще научиться побеждать.

Удар, что называется, получился не в бровь, а в глаз, и хорошо, что этот удар оказался словесным. Тем не менее, Готфрид побагровел от обиды и положил ладонь на крестовину меча. Однако обнажить меч ему не дали. Стоявшие рядом с герцогом графы Болдуин и Рено не позволили ссоре зайти слишком далеко.

– Я действительно принес присягу императору Алексею, – громко произнес Вермондуа, – ибо он единственный законный христианский государь в этих краях, а потому и вправе распоряжаться землями, захваченными ныне безбожными сарацинами. Или ты, благородный Готфрид, собираешься принести оммаж румийскому султану? А может, ты полагаешь, что рыцарь-христианин, ставший вассалом государя-христианина, роняет тем самым себя в глазах Господа? Мы пришли в эти земли вовсе не для того, чтобы убивать своих единоверцев, а для того, чтобы защитить их от напасти. Так почему же ты, Готфрид, начинаешь свой путь к Гробу Господню с разорения христианских городов? Зачем вы вступили на эту землю, лотарингцы? Неужели только для того, чтобы обагрить свои мечи кровью христиан?

– Но ведь это они первыми на нас напали? – возмутился Леон де Менг, кося злыми глазами на шевалье де Лузарша.

– Это Алексей Комнин осадил твой замок, виконт, или все-таки ты стучался мечом в ворота его столицы?

Вопрос благородного Гуго, заданный удивительно к месту, вызвал смех среди рыцарей и дам, окруживших посольство. Многие лотарингцы полагали, что герцог Готфрид погорячился. Вряд ли папа Урбан, с огромным трудом наводивший мосты между Римом и Константинополем, одобрит действия крестоносцев, развязавших никому не нужную войну с Византией.

– Нам понадобится надежный тыл, благородные шевалье, – примирительно заметил Вермондуа, спешиваясь. – И обеспечить его может только один человек – басилевс Алексей Комнин. Мой тебе совет, благородный Готфрид, помирись с императором и признай его сюзереном тех земель, которые нам придется отвоевать у сарацин. Только в этом случае крестоносцев признают освободителями. Иначе нас посчитают грабителями.

На протовестиария Михаила речь благородного Гуго, которую ему любезно перевел шевалье де Лузарш, произвела очень большое впечатление. И, насколько он мог судить, аргументы, приведенные графом, подействовали отрезвляюще на многих лотарингцев. В том числе и на рыцарей, составлявших ближний круг герцога Бульонского. Благородный Готфрид уловил общее настроение и уже не делал воинственных заявлений. Во всяком случае, он заверил сиятельного Михаила, что лотарингское ополчение не будет больше вести военных действий против византийцев. Но взамен он потребовал от императора Алексея наладить снабжение его армии продовольствием, ибо крестоносцы, люди в массе своей небогатые, просто не в силах платить купцам, непомерно вздувшим цены на свои товары. Требование было отчасти справедливым, а потому протовестиарий согласился включить пункт о продовольствии в заключаемый мирный договор. Однако он не преминул заметить, что многие проблемы лотарингцев были бы немедленно сняты, если бы герцог принес оммаж императору Алексею. В конце концов, в сложившихся обстоятельствах сюзерен просто обязан помочь своему вассалу. Шевалье де Лузарш охотно перевел эти слова Михаила Готфриду и его советникам, чем вызвал у герцога новый приступ бессильного гнева.

– Никуда он не денется, – заверил протовестиария Гуго Вермондуа, когда посольство уже покидало лагерь. – Голодные рыцари быстро убедят Готфрида в неразумности его поведения.

Лотарингцев можно было понять. Они проделали трудный путь, и очень рассчитывали отдохнуть в богатом городе, едва ли не самом большом в ойкумене. Силой прорваться в Константинополь у них не получилось. Оставалось рассчитывать на доброе расположение Алексея Комнина.

– На вашем месте, сиятельный Михаил, я пустил бы лотарингцев в город, но небольшими группами и только после того, как герцог принесет императору вассальную присягу.

Протовестиарию совет графа показался разумным, и он без промедлений донес его до ушей Алексея Комнина. Император был удовлетворен расторопностью сиятельного Михаила и благосклонно кивнул ему в ответ. Однако кесарь Никифор, переживший немало неприятных минут, во время недавних военных действий, выразил сомнение, что присутствие безумных варваров на улицах пойдет на пользу Константинополю.

– Не такие уж они безумные, – возразил протовестиарий Михаил. – К тому же я предлагаю пускать рыцарей небольшими группами и непременно вместе с женщинами, кои в немалом числе находятся в лагере лотарингцев. Что же касается простолюдинов, то ими можно пренебречь.

– Готфрид Бульонский должен принести мне присягу раньше, чем к Константинополю подойдет ополчение Боэмунда Тарентского, – спокойно произнес Алексей. – Постарайся убедить его, протовестиарий. И не жалей для этого ни слов, ни средств.

Средств у Михаила действительно было в достатке, а вот что касается слов, то здесь возникали проблемы. Красноречивый от природы протовестиарий терялся, когда слышал чужую речь. Конечно, среди византийских чиновников были люди, разумевшие язык франков, но Михаил им не доверял. Уж слишком много вокруг императорского трона крутится интриганов, готовых на любую подлость, дабы подорвать доверие Алексея Комнина к человеку, преданному ему душой и телом. Михаилу ничего другого не оставалось, как обратиться за помощью к шевалье де Лузаршу. Тем более что хитроумный франк знал едва ли не всех рыцарей из свиты герцога Бульонского.

– Замок Бульон расположен не так уж далеко от Реймса, – пояснил причину своей осведомленности де Лузарш. – Бывал я там неоднократно.

– Я очень рассчитываю на твою помощь, благородный Глеб, – вздохнул протовестиарий, подливая гостю в кубок превосходного сирийского вина.

– Есть одна сложность, сиятельный Михаил, – покачал головой шевалье. – Со многими из этих людей я враждовал, кое-кому перебежал дорогу. Вряд ли они станут прислушиваться к моим просьбам, особенно если они ничем не подкреплены.

Разговор между протовестиарием и шевалье происходил в личных покоях Михаила, обставленных с пугающей роскошью. Глебу никогда прежде не доводилось видеть в одном месте такого количества драгоценных безделушек. А в этом помещении они стояли повсюду: на изящных столиках, отделанных костью неведомых животных, в огромных шкафах, украшенных разноцветными стеклышками, на высоких подставках из мрамора. Что же касается тканей, которыми были задрапированы стены, то их вполне хватило бы на то, чтобы одеть с ног до головы добрую сотню людей. Обладай шевалье де Лузарш хотя бы десятой частью этих сокровищ, он наверняка считался бы самым богатым человеком Франции. Но, увы.

– Пятьдесят марок золотом, – предложил щедрый протовестиарий огорченному франку.

– Это другой разговор, – кивнул Лузарш. – Прежде всего, сиятельный Михаил, тебе не следует предлагать деньги Готфриду Бульонскому. При сложившихся обстоятельствах герцог посчитает это оскорблением своего достоинства. Все-таки он мнит себя потомком Карла Великого. И полагает, что если не по статусу, то по родовитости, он стоит гораздо выше Алексея Комнина. Однако в его окружении есть люди, куда более разумные, а главное, имеющие на него немалое влияние. Прежде всего, это его брат Болдуин. Человек хитрый, жадный и на многое способный. Только не вздумай предлагать ему много и сразу. Далее следует упомянуть виконта Леона де Менга. Этот не блещет ни умом, ни доблестью, зато у него жена красавица, к которой, по слухам, Готфрид не равнодушен. На виконта я бы на твоем месте вообще не тратился, а вот благородной Адели следует приподнести безделушку, подобную той, что лежит в этом шкафу.

– Диадема стоит, по меньшей мере, двести золотых марок, – поморщился Михаил.

– Правильно, – кивнул головой шевалье. – Как только Адель де Менг появится в лагере крестоносцев с этим золотым обручем на голове, все прочие дамы обомлеют от зависти. И сделают все от них зависящее, чтобы наставить своих мужей на нужный нам путь.

– Я боюсь, что мои переговоры с благородными шевалье, вызовут недовольство у Готфрида. Чего доброго, он заподозрит меня в коварстве.

– Обязательно заподозрит, – охотно подтвердил Лузарш. – Поэтому с Болдуином и благородными лотарингскими рыцарями буду разговаривать я. Что касается Адели де Менг, то ее захватят местные разбойники. Есть у вас поблизости дикие племена, протовестиарий?

– Ты с ума сошел, шевалье? – ужаснулся Михаил. – Похитить благородную даму!

– Именно похитить, – усмехнулся Глеб. – Для гарема какого-нибудь эмира или султана. А ты, мой благородный друг, ее освободишь, проявив чудеса доблести и героизма. Виконт де Менг будет тебе очень благодарен. Не говоря уже о Готфриде Бульонском. Этот благородный рыцарь не пожалеет ничего ради освобождения дамы.

– Но где я тебе возьму дикарей и разбойников? – возмутился Михаил.

– На этот счет можешь не волноваться, протовестиарий, – подмигнул византийцу отчаянный франк. – О разбойниках я сам похлопочу. У тебя случайно нет за городом усадьбы, на худой конец домика?

– Разумеется, есть, – пожал плечами Михаил. – Я, правда, не уверен, что усадьба уцелела во время военных действий.

– Ничего, – махнул рукой Глеб. – Будем надеяться на лучшее.

Сиятельный Михаил был далеко не глупым человеком, а потому без труда сообразил, что шевалье де Лузарш хлопочет не столько за византийский интерес, сколько за свой собственный. С другой стороны, никому и в голову не придет спрашивать с почтенного протовестиария за безумства влюбленного франка. Если предприятие шевалье с треском провалится, то спрос будет с него, а вот если оно удастся, то у протовестиария появится шанс оказать услугу герцогу Бульонскому и его преданному вассалу виконту де Менгу. Будем надеяться, что варвары оценят эту услугу по достоинству.

Венцелин фон Рюстов с удобствами расположился в покоях, выделенных шевалье де Лузаршу гостеприимным протовестиарием. Справедливости ради следует признать, что он не слишком стеснил благородного Глеба. Во-первых, покои были достаточно обширными, чтобы вместить трех человек, включая Гвидо де Шамбли, а во-вторых, Венцелин предпочитал проводить ночи вне этих задрапированных материей стен. Нашлась-таки в усадьбе сиятельного Михаила добрая душа, которая согласилась разделить свою спальню со странствующим рыцарем. В покоях Лузарша Венцелин появлялся лишь изредка, зато он разместил здесь свое снаряжение и оружие, коим Глеб не уставал любоваться. Прежде всего, внимание франка привлек шлем с высокой колоколовидной тульей, снабженный к тому же полумаской на шарнирах, закрывающей половину лица. К шлему крепилась кольчужная завеса, прикрывающая шею. Что же касается золота и серебра, коими был украшен этот примечательный во всех отношениях воинский головной убор, то его вполне хватило бы для шлема самого басилевса. Кольчуга Венцелина практически ничем не отличалась от хауберка Лузарша, но ее дополнял пластинчатый панцирь, надеваемый поверх рубашки, сплетенной из плоских железных колец. Копье было обычным, с массивным узким четырехгранным наконечником. Меч покоился в надежных железных ножнах. Но за время пребывания в Константинополе Венцелин почти не снимал его со стены. В город он выходил с саблей и ножом, цеплявшимся за пояс. Еще один нож, с изогнутым клинком, он носил обычно за голенищем правого сапога. Сапоги, между прочим, были византийской работы, высокие, почти до бедер, перевязанные для надежности кожаными ремнями. Шоссы, шерстяные чулки столь популярные у франков, рыцарь фон Рюстов не признавал, предпочитая им штаны из грубого сукна. Котту или по гречески хитон он носил самых скромных расцветок, зато его пелисон, подшитый соболями вызывал зависть не только у франков, но и богатых византийцев. Словом, молодец был хоть куда. Немудрено, что прекрасная Зоя обратила на него свое просвещенное внимание.

Венцелин далеко не сразу откликнулся на призыв шевалье де Лузарша. Более того, он почему-то вообразил, что благородный Глеб либо тронулся умом, либо просто пьян и настоятельно посоветовал ему погулять перед сном.

– Я не любитель ночных прогулок, благородный Венцелин, – отпарировал с усмешкой Глеб. – И прошу заметить: в отличие от некоторых, я сплю в своей постели, точнее на том ложе, которое мне предоставил любезный протовестиарий Михаил.

– Не на меня ли ты намекаешь, шевалье? – нахмурился Венцелин.

– А на кого же еще, – развел руками де Лузарш. – Услуга за услугу. Твое содействие в обмен на мое молчание. В конце концов, человек, соблазнивший чужую жену, не вправе предъявлять другим претензии по части морали.