Читать книгу Старец Горы - Сергей Шведов - Страница 2

В Иерусалиме пахло гарью, железом и кровью. Саббах, чудом избежавший мечей и копий разъяренных провансальцев, в ужасе метался по гибнущему городу в надежде найти безопасное пристанище. Увы, смерть поджидала наместника халифа повсюду: на заваленных трупами улицах, в мечетях, оскверненных бесчинствами франков, в подворотнях мрачных каменных домов, где справляли свой чумной пир победители. На какое-то время Саббах затаился среди хранилищ Хлебного рынка, но его вспугнули крестоносцы, рыскающие по городу в поисках добычи. Наместник, наконец-то, осознал, что его доспехи, пусть и поврежденные безжалостными ударами, но обильно украшенные золотом и серебром, могут привлечь внимание обезумевших от жадности мародеров. Вслед за доспехами он сорвал с себя украшения и перстни, унизывающие длинные холеные пальцы. Саббаху сразу стало легче дышать, но, к сожалению, его положение нисколько не улучшилось. Одежда выдавала в нем араба, внешность тоже, а потому любая, даже нечаянная, встреча с франками грозила ему смертью. От безысходности наместник халифа бросился к собственному дворцу, в надежде обрести хотя бы одну родственную душу. Увы, дом, в котором он обитал несколько месяцев, уже был захвачен крестоносцами. Чужие люди распоряжались во дворе, в конюшне, в многочисленных подсобных помещениях так, словно прожили здесь долгие годы. Во дворец, построенный, по слухам, двести лет назад богатым византийцем, наместник войти не рискнул. Конечно, Саббах был вне себя от свалившихся на его голову несчастий, но капля разума в его голове все-таки сохранилась. Он обнаружил узкое отверстие у самой земли и нырнул в него с робкой надеждой обрести спасение. Саббаху повезло, он оказался в подвале, заставленном глиняными кувшинами и деревянными бочками. Возможно, здесь хранилось вино, к которому араб был равнодушен, возможно, масло. В подвале было прохладно, а главное – удивительно тихо. Очумевший от криков боли, звона стали и предсмертных хрипов наместник смог, наконец, перевести дух. Он опустился прямо на каменные плиты и то ли уснул, то ли впал в забытье, сраженный вдруг прихлынувшей слабостью.

Саббах и сам не знал, сколько времени он провел в беспамятстве, зато чужой голос, вдруг загромыхавший над головой, заставил его содрогнуться всем телом и в испуге прикрыться рукой. Он не понял ни слова из того, что сказал стоящий рядом человек, но все-таки уловил, что в голосе незнакомца нет враждебности. Саббах открыл глаза и приподнял голову. Незнакомец присел на корточки и поднес к лицу наместника светильник.

– Почтенный Саббах, если не ошибаюсь? – произнес он спокойно на чистейшем арабском языке.

Чужак был молод, темноволос, темноглаз и похож скорее на византийца или армянина, чем на франка. Лицо крестоносца показалось Саббаху знакомым, и он напряг все свои силы, чтобы вспомнить человека, опознавшего его с первого взгляда.

– Я родственник Хусейна Кахини, – пришел на помощь Саббаху молодой человек.

– Руслан? – очень вовремя всплыло в голове наместника чужеродное имя.

– Зови меня Роланом де Бове, почтенный.

– Твой дядя тоже жив?

– Увы, – развел руками человек, назвавший себя Роланом, – он погиб под руинами Аль-Аксы.

Саббах вздохнул и тяжело поднялся с каменных плит. Выходит, даису Сирии повезло еще меньше, чем наместнику Палестины. Будем надеяться, что Аллах простил Хусейну все его вольные и невольные прегрешения и не изгонит из рая того, кто не покладая рук служил ему на земле.

– Ты крестоносец? – покосился Саббах на знак чужого бога, нашитый на одежде родственника Кахини.

– Такова была воля шейха Гассана и даиса Хусейна, – пожал плечами Ролан.

– Понимаю, – мрачно изрек Саббах. – Надеюсь, ты поможешь мне выбраться из города?

– Для начала тебе следует переодеться, – посоветовал Ролан. – На улицах Иерусалима сейчас небезопасно.

Саббах вдруг осознал, что ему повезло. Повезло во второй раз за сегодняшний день. Ролан де Бове был единственным человеком в армии крестоносцев, который мог оказать Саббаху поддержку в трудный час, и именно его Аллах направил в этот подвал, дабы сердце, бившееся испуганной птицей в груди наместника Палестины, не остановилось в этот страшный для мусульман день.

Саббах с опаской ступил на залитую лунным светом мостовую Иерусалима. Город не спал. Опьяневшие от крови и добычи победители бродили по его узким и когда-то тихим улочкам, воплями приветствуя друг друга. Отблески пожаров и костров на лицах франков повергали Саббаха в ужас. Ему на миг показалось, что город захвачен демонами, вырвавшимися из подземных глубин на погибель всего мусульманского мира. Наместник вышел из оцепенения только после того, как Ролан довольно грубо, но вовремя ткнул ему кулаком в бок.

В доме почтенного Андроника Саббаху обрадовались как родному. Собственно, еще вчера этот дворец принадлежал даису Палестины, которого наместник хорошо знал. Но ныне Бузург-Умид держался скромнее скромного, в тени подручного Хусейна Кахини. Прежде Саббах встречался с Андроником раза два от силы, а до беседы и вовсе не снисходил, а потому восторги этого малорослого кругленького человека с приторным до неприличия лицом по поводу чудесного спасения любимца халифа показались ему чрезмерными. Да и любимцем аль-Мустали Саббах никогда не был. Его стремительному возвышению поспособствовал визирь халифа могущественный аль-Афдаль, но бывший наместник не оправдал его надежд, а значит, надеяться на благосклонность сильных мира сего впредь ему не придется.

Саббах обессиленно рухнул в кресло, предложенное любезным Андроником, и тупо уставился на рыцаря с перевязанной головой, сидевшего от него в трех шагах. Крестоносец был то ли пьян, то ли еще не успел прийти в себя от полученного удара, во всяком случае, безумие на его лице было написано ярчайшими красками.

– Рыцарь Гундомар фон Майнц, – негромко представил чужака Бузург-Умид. – Это его щит ты видел на воротах усадьбы. Хозяину щит не помог избежать тяжелой раны, зато для нас с Андроником он оказался спасительным. Раненного Гундомара к нам привел Руслан. Рыцарь чудом избежал грома небесного, который поразил его приятеля Вальтера фон Зальца и нашего дорого друга Хусейна Кахини.

– Они прогневили Аллаха? – тупо спросил Саббах.

– Очень может быть, – криво усмехнулся Бузург-Умид. – Разве Кахини не рассказывал тебе о чудесном камне, некогда принадлежавшем царю Соломону?

– Так он охотился за Оком?! – вскричал потрясенный Саббах и тут же осекся под укоризненным взглядом верного сподвижника шейха Гассана.

Бузург-Умид был прав. Не следовало кричать о тайных знаниях, тем более в нынешние тяжелые времена. Охота закончилась неудачей. Око Соломона не попало в руки пронырливого авантюриста, за спиной которого маячила грозная фигура Старца Горы. Саббах был слишком опытным и осведомленным человеком, чтобы не сообразить, зачем око Соломона понадобилось Гассану. Неугомонный сын Сулеймана, еще недавно называвший себя верным слугой каирского халифа, вознамерился стать Махди, Повелителем Времени, единственным наместником Аллаха на земле. Какое счастье, что предприятие, затеянное шейхом, закончилось неудачей, но об этом, пожалуй, не стоит говорить вслух.

– Юноше можно верить? – тихо спросил Саббах у Бузург-Умида.

– Если бы племянник Хусейна хотел нас погубить, то он давно бы это сделал, – пожал плечами ассасин. – Я Уруслану верю. А если он поможет мне выбраться из Иерусалима, я первым назову его честнейшим из людей.

– Но он крестоносец!

– Уруслан федави, – поправил наместника даис. – А в стан франков он послан волею шейха Гассана и Хусейна Кахини. Я познакомился с Урусланом здесь в Иерусалиме, но Андроник знает его с детских лет.

Саббах не верил никому, в том числе и Андронику. У него почти не было сомнений в том, что шейх Гассан и его приверженцы предали халифа аль-Мустали, вот только поделиться своими мыслями ему было не с кем. Жизнь наместника Палестины зависела от этих людей, и вряд ли в его положении следовало разбрасываться пусть и ненадежными, но все-таки союзниками.

– Войска и флот аль-Афдаля находятся в нескольких днях пути от Иерусалима, – произнес Саббах охрипшим от волнения голосом. – Я должен добраться до крепости Аскалон раньше, чем визирь ступит на землю Палестины.

Андроник и Бузург-Умид переглянулись. Подручный Кахини сокрушенно всплеснул руками, а даис укоризненно покачал головой:

– Неужели милосердный Аллах спас тебя, Саббах, только для того, чтобы твоя жизнь оборвалась под рукою палача.

– Нет моей вины в том, что пал Иерусалим! – взвился было наместник Палестины и тут же обмяк под смущенное покашливание Андроника.

– А какое дело аль-Афдалю до наших с тобой мук, почтенный, – поморщился Бузург-Умид, отчего его красивое лицо стало почти уродливым. – Визирю нужен виновник бед, обрушившихся на мусульман. До франков ему еще предстоит дотянуться, а ты окажешься под рукой.

– У меня семья в Каире, – сказал дрогнувшим голосом Саббах.

– Тем более, – веско произнес Бузург-Умид. – Если тебя казнят, то твоим сыновьям не поздоровится. А с близких человека, павшего в битве с неверными, никто спрашивать не будет.

– По-твоему, я должен исчезнуть без следа? – в ужасе воскликнул Саббах.

– Но почему же? – удивился Андроник. – Надо просто переждать, почтенный. Все в этом мире проходит, в том числе и гнев земных владык.

– Уедем вместе, Саббах, – предложил Бузург-Умид. – Полководец шейха Гассана доблестный Абу-Али из Касвина захватил несколько крепостей и городков в Горной Сирии, в том числе и неприступную твердыню Дай-эль-Кебир. У тебя будет время подумать, почтенный, и принять единственно правильное решение.

Предложение даиса Палестины показалось Саббаху заманчивым. Конечно, ассасины не станут помогать ему даром и за их гостеприимство рано или поздно придется заплатить. Зато Саббах сохранит главное – жизнь, а значит и возможность вернуть расположение визиря аль-Афдаля. Франки всего лишь непрошенные гости на этой земле, обильно политой арабской кровью, и недалек тот час, когда их звезда, взошедшая над Иерусалимом, рухнет в небытие под радостные вопли каирских мамелюков.

Благородный Раймунд граф Тулузский проснулся рано утром в чужой постели в настроении далеком от праздничного. Иерусалим был взят по воле божьей, но это событие, потрясшее основы мирозданья, не только не избавило мудрого Сен-Жилля от забот, но скорее многократно их увеличило. Раймунд мнил себя едва ли не единственным вождем похода, способным не только взять, но и удержать Святую землю в своих руках. Того же мнения придерживались папа Урбан и его легат Адемар де Пюи. Увы, и Урбан, и Адемар не дожили до светлого дня, оставив графу Сен-Жиллю земные заботы. Благородный Раймунд еще в самом начале похода дал обет, не возвращаться в родную Тулузу. Возможно, он поступил опрометчиво, но теперь уже поздно было сожалеть о случившемся. Разграбленный и опозоренный Иерусалим лежал за стенами цитадели, и от графа Тулузского зависело, возродиться ли город во всем своем прежнем блеске, и зацветет ли райским садом политая кровью Христа земля Палестины.

– Трупы с улиц уже убрали? – спросил Раймунд у шевалье де Сент-Омера, насупленным сычом сидевшего за столом.

– Танкред распорядился, – откликнулся на вопрос сеньора Годемар де Картенель, опередивший чем-то расстроенного Годфруа.

Благородный Раймунд никогда не садился за стол в одиночестве. Так повелось еще с юности, проведенной в родовом замке Сен-Жилль, и графу даже не приходило в голову, что с возрастом привычки можно поменять. Кроме Годемара и Годфруа завтрак Раймунда в это утро разделили шевалье Гуго де Пейн и граф Гильом Серданский. Последний доводился Сен-Жиллю родственником, хотя и не пользовался его особым расположением.

– Как бы этот расторопный племянник Боэмунда Тарентского не пролез в Иерусалимские короли, – криво улыбнулся благородный Гильом.

– К сожалению, не все племянники столь же расторопны, – сухо бросил Сен-Жилль, вызвав своими словами ехидную улыбочку на тонких губах Картенеля.

Граф Серданский на выпад дяди даже бровью не повел. Зато шевалье де Пейн укоризненно покачал головой. И эта укоризна относилась именно к Сен-Жиллю, незаслуженно обидевшему доблестного рыцаря. Благородный Гильом одним из первых взошел на стены Иерусалима, и он же был среди тех, кто тараном разнес ворота башни Давида, где Раймунд сейчас принимал своих гостей. Другое дело, что графу Серданскому не везло по части добычи, но ведь и сам Сен-Жилль ничем существенным пока похвастаться не мог. Ну разве что портовым городом Латтакией, который благородный Раймунд с трудом сохранил за собой, да и то при помощи византийцев.

– Не у всех же такие загребущие руки, как у нурманов, – примирительно заметил очнувшийся от дум Сент-Омер.

– Да что нурманы, – воскликнул Годемар де Картенель. – Вы знаете, кто прибрал к рукам иерусалимскую казну, полную золота и драгоценных камней?

– Неужели Бульонский? – вскинул бровь заинтересованный граф Тулузский.

– Куда там лотарингцу, – пренебрежительно хмыкнул осведомленный шевалье. – В наших рядах есть куда более ловкие люди.

– Тогда кто же? – нахмурился Раймунд.

– Барон Глеб де Руси, – торжественно произнес Годемар и окинул собравшихся воспаленными как у поросенка глазами.

Благородного Глеба знали все присутствующие. В битве при Никее он и его люди первыми достигли шатра султана Кылыч-Арслана. Не оплошал шевалье де Руси и в битве при Дорилее, оставшись в итоге с большим для себя прибыткам. А уж как он развернулся в Сирии, многим присутствующим за столом и вспоминать не хотелось. Первый барон Антиохии – как вам это понравится! Единственный, пожалуй, среди крестоносцев человек, которому удалось обвести вокруг пальца самого Боэмунда Тарентского, коварству которого завидовал византийский басилевс. Благородный Глеб увел из-под носа сына Роберта Гвискара два замка, по слухам лучших в Сирии.

– Барон де Руси помог нам одержать победу над сельджуками под Антиохией, – напомнил собравшимся Гуго де Пейн.

– А кто спорит? – пожал плечами Годемар. – Удачливый он человек, этот благородный Глеб. Но есть люди, полагающие, что от везения барона явственно пахнет серой.

– И что это за люди? – нахмурился Раймунд.

– Мой старый приятель Бернар де Сен-Валье намекнул мне в дружеском разговоре, что предком благородного Глеба был не то демон, не то оборотень. И теперь барону помогает не только Бог, но и дьявол.

При одном только упоминании имени Сен-Валье благородного Раймунда передернуло. И дал же бог вассала! Большего болтуна, пьяницы, вруна, бабника и негодяя благословенная земля Прованса еще не рождала. Мало того, что он соблазнил племянницу супруги Раймунда, так он еще отказался вступать с ней брак, заявив, что дал обет, жениться только на девственнице.

– Нашел, кому верить, – буркнул Гильом Серданский, разделявший мнение своего дяди по поводу благородного Бернара.

– Я не поверил бы, – обиделся Картенель, – если бы он не показал мне кожаный мешок, доверху набитый золотом и драгоценными камнями.

Завидовать чужой удаче, благородный Раймунд посчитал ниже своего достоинства. К тому же добычи, захваченной в Иерусалиме, было столь много, что ее хватило всем, и баронам, и простолюдинам. В конце концов, граф Тулузский отправился в Палестину не за золотом и даже не за славой. Гроб Господень вырван из рук сарацин, и теперь главной заботой каждого благочестивого человека является сохранение святынь, дорогих сердцу христианина. В Иерусалиме сейчас нет ни патриарха, ни епископа, который мог бы принять из рук крестоносцев бесценные сокровища, связанные с именем Спасителя.

– А я полагал, что нам нужен король, способный отразить натиск сарацин, если они попытаются вернуть город, – пожал плечами простодушный Гильом Серданский. – И ты, дядя, вполне мог бы им стать.

Сен-Жилль поморщился. Он уже трижды пытался возглавить крестоносное воинство, но неизменно терпел фиаско. Своенравные бороны отказывались видеть в благородном Раймунде своего вождя. Скорее всего, ими двигала зависть. Ибо Сен-Жилль слыл самым богатым, самым опытным и самым мудрым среди государей, участвующих в крестовом походе. А чужие достоинства гораздо чаще порождают злобу в сердцах людей, чем этого бы хотелось благочестивым пастырям.

– Я считаю, что власть в Иерусалиме должна принадлежать патриарху, – веско произнес Раймунд, глядя на вассалов строгими глазами. – Только церковь с божьей и нашей помощью способна уберечь Святую Землю от грядущих бед.

За столом Сен-Жилля в это утро собрались далеко не глупые люди, практически с полуслова уловившие мысль сюзерена. Благородный Раймунд не без оснований опасался, что бароны изберут иерусалимским королем Готфрида или Танкреда, а потому решил получить власть обходным путем. Поставив патриархом своего человека, граф Тулузский сможет без помех править Иерусалимом, опираясь на авторитет церкви. Проблема была только в том, что после смерти Адемара де Пюи среди клириков не было праведника, пользующегося популярностью среди крестоносцев.

– Быть может, Раймунд Анжильский? – вопросительно глянул на графа шевалье де Пейн.

Падре Раймунд был, безусловно, благочестивым человеком, хотя и не без странностей. Время от времени он слышал голоса, раздающиеся с неба, и охотно делился полученными сведениями с окружающими. Это благодаря Раймунду Анжильскому провансальцам удалось отыскать в одном из храмов Антиохии наконечник копья, которым римский легионер Лонгин пронзил плоть распятого Христа. Увы, далеко не все поверили в подлинность обретенной реликвии. Сомневающихся как среди клириков, так и среди мирян было столько, что пренебрегать их мнением становилось опасно. В последнее время Сен-Жилль отстранился от споров на эту тему, заявив, что судить о подлинности копья могут только служители церкви, а он со своей стороны примет любой вердикт, вынесенный ими по этому поводу.

– Нет, – твердо произнес граф, закрыв тем самым своему тезке путь к патриаршему престолу.

Благородные шевалье погрузились в благочестивые размышления. Армию крестоносцев сопровождали множество священнослужителей, но в основном это были люди невысокого ранга, сомнительной образованности и еще более сомнительных добродетелей. Все-таки походная жизнь не располагала к воздержанию, а уж тем более к святости. Да и потери среди клириков за время похода были не меньшими, чем среди мирян.

– Я слышал, что Роберт Короткие Штаны собирается вернуться на родину, – заявил вдруг шевалье де Картенель.

– Причем здесь герцог Нормандский? – удивился Сент-Омер.

– Я не о благородном Роберте веду речь, а о его капеллане Арнульфе де Рооле, – пояснил свою мысль Картенель. – Конечно, отец Арнульф не ангел, но он образован, владеет греческим языком, а его познаниям в Священном писании завидует даже Петр Отшельник. К слову блаженный Петр тоже собирается вернуться во Францию.

О падре Арнульфе ходили порочащие слухи, в частности многие намекали, что его любовь к людям порою выходит за рамки, предписываемые строгим церковным уставом. Тем не менее, Арнульф де Роол пользовался безграничным доверием Роберта Короткие Штаны, всегда бравшего под защиту своего капеллана. В данной ситуации герцог Нормандский мог оказаться весьма ценным союзником для Раймонда Тулузского, если, конечно, слухи о его возвращении на родину верны.

– Если ты не возражаешь, благородный Раймунд, то я сегодня же вечером приведу падре Арнульфа во дворец, – предложил Картенель.

Сен-Жилль обвел вопросительным взглядом шевалье, сидящих за столом. Возражений не последовало. В конце концов, дело было не в добродетелях и пороках почтенного капеллана, а в его умении проникнуться интересами сильных мира сего, в данном случае – графа Тулузского.

– Приведи, – кивнул Сен-Жилль и решительно поднялся из-за стола.

Шевалье де Картенель, выполнив свой долг вассала и получив с падре Арнульфа заранее оговоренную сумму, с легким сердцем отправился в гости к своему старому приятелю Бернару де Сен-Валье. К удивлению Годемара, город, взятый штурмом всего три дня назад, выказывал некоторые признаки оживления. Трупы с улиц Иерусалима уже убрали. Уцелевшие обыватели, коих осталась едва ли треть от прежнего числа, с большой опаской вылезали из щелей, куда их загнали опьяневшие от крови победители. Крестоносцы хоть и смотрели на них с подозрением, все-таки явных насилий в отношении несчастных иерусалимцев не чинили. Людям надо было как-то выживать в этом слетевшем с фундамента мире и чем-то питаться. Заработал Хлебный рынок, для охраны которого благородный Танкред выделил два десятка своих сержантов. Пока что торговые ряды на две трети пустовали, но не приходилось сомневаться, что рано или поздно они заполнятся говорливыми продавцами. Открывались трактиры, где разбогатевшие в одну страшную ночь крестоносцы могли не без пользы для себя спустить награбленные сокровища. Одно из таких веселых заведений расположилось под крылышком барона Глеба де Руси, не пожалевшего для благой цели обширного помещения прихваченного им по случаю дворца.

– Меня Глеб должен благодарить, – хвастливо заметил Бернар, широким жестом приглашая друга садиться. – Это мы с шевалье Алдаром захватили усадьбу и несколько домов, прилегающих к ней. Впрочем, барон щедро оплатил наши труды, и на этом я считаю вопрос исчерпанным. Думаю, дядюшка Пьер оправдает доверие благородного Глеба и сумеет нажиться на пороках свойственных даже самым лучшим из людей.

К лучшим из людей шевалье де Сен-Валье относил, естественно, в первую очередь себя. Картенель не рискнул бы оспаривать у Бернара первенство по части пороков, но все же не считал себя настолько добродетельным, чтобы вот так просто взять и отказаться от кружки, наполненной очень приличным, как вскоре выяснилось, вином. Тем более что пить ему пришлось не в одиночестве. Провансальца с охотою поддержал не только хмельной Бернар, но и почти трезвый шевалье де Водемон. Благородный Андре был лотарингцем, причем одним из самых близких к Готфриду Бульонскому. И уж конечно он объявился в этом трактире неспроста. Ибо положение Готфрида оказалось еще более незавидным, чем положение Раймунда. Отправляясь в поход, Бульонский продал свои владения королю Филиппу, так что возвращаться ему, в сущности, было некуда. А потому Картенель нисколько не сомневался, что сам Готфрид, его бароны и рыцари сделают все возможное, чтобы лакомый кусок, коим бесспорно следует считать Иерусалим и окружающие его земли, не уплыл бы в чужие руки. Конечно, Андре де Водемон пришел в этот недавно открывшийся трактир вовсе не для того, чтобы выслушивать пьяные откровения Бернара, зато он наверняка попытается заручиться поддержкой барона де Руси, человека богатого и влиятельного среди крестоносцев.

– Между нами, Андре, – продолжил Бернар разговор, прерванный появлением нового гостя, – эта женщина колдунья. Она так заштопала мне руку, что я даже не почувствовал боли.

– Можно подумать, шевалье, что ты живешь в окружении нечистой силы, – криво усмехнулся Картенель.

– Я же в хорошем смысле, – обиделся на старого приятеля Бернар.

Сен-Валье уже исполнилось двадцать пять лет, но прожитые годы если и оставили следы, то только на его теле. Во всяком случае, по мнению Картенеля, ума он точно не набрался. Это был все тот же пылкий, легкомысленный Бернар, от которого можно было ждать чего угодно, от подвига до гнусности. Обижаться на него не приходилось, его следовало либо принимать таким, как он есть, либо отвергать с порога. У этого красивого породистого малого хватало любовниц, но Картенель с большим трудом мог представить женщину, которая согласилась бы стать женой беспутного шевалье.

– Она влюблена в Венцелина фон Рюстова как кошка, но вы бы видели ее надменный взгляд! А ведь рус один из самых доблестных мужей среди крестоносцев.

– Я полагал, что благородный Венцелин саксонец, – задумчиво проговорил Водемон.

– Рус – можешь не сомневаться. Я собственными ушами слышал это от Алдара, а печенег знает его с детских лет.

– А о ком, собственно, идет речь? – полюбопытствовал Картенель.

– О благородной даме по имени Марьица, – охотно пояснил провансальцу лотарингец Водемон. – Более красивой женщины мне видеть еще не доводилось.

– Алдар мне сказал, что она правнучка византийского императора, вдова соперника Алексея Комнина в борьбе за трон и дочь герцога русов, едва ли не самого знатного и богатого в Северной стране. Одним словом – царская кровь.

Картенель скосил глаза на шевалье де Водемона, но тот хранил на лице полное равнодушие, словно судьба северной красавицы его нисколько не волновала. Благородный Андрэ внешне являл собой полную противоположность пылкому провансальцу Сен-Валье. Это был рослый широкоплечий блондин с серыми насмешливыми глазами. Картенель, давно и хорошо его знавший, не мог припомнить случая, чтобы Водемон потерял самообладание. Благородный Андре сохранял спокойствие и в битве, и в кругу друзей, и на глазах у сильных мира сего. Говорят, что Готфрид Бульонский не только уважал, но и побаивался этого во всех отношениях примечательного человека.

– Да что там Венцелин, – понизил голос почти до шепота Бернар, – к ней сватался сам император Генрих.

– Это тебе тоже печенег сказал? – улыбнулся Картенель.

– Нет, – покачал головой Сен-Валье. – Гундомар фон Майнц. Тогда он был еще в здравом уме и твердой памяти.

– А сейчас?

– После такого удара по голове трудно сохранить рассудительность, – развел руками Бернар.

И тут Картенеля осенило. Мысль пришла настолько неожиданно, что он едва не захлебнулся вином и с благодарностью принял помощь шевалье де Водемона, заботливо похлопавшего его по спине. А догадка, в общем-то, была простая до заурядности. Дело в том, что Готфрид Бульонский был вдов. Детей у него не было. Самое время задуматься о браке и продолжении рода. Возможно, сам герцог в силу занятости или по иным причинам не стремился к новому браку, но шевалье из его свиты не могли не понимать, что бездетность короля сулит в будущем большие проблемы его вассалам. Конечно, Готфрид мог посвататься даже к самой знатной из европейских невест и, скорее всего, не встретил бы отказа. Но такой брак неизбежно ставил бы его в зависимость от родственников жены, которые жадной толпой потянулись бы в новое королевство, обильно политое кровью крестоносцев. А вассалы Готфрида Бульонского, судя по всему, не горели желанием делиться землями и положением с нахлебниками из Европы. Брак с правнучкой византийского императора мог укрепить позиции Готфрида в Палестине, Ливии, Сирии, Киликии и прочих землях, некогда принадлежащих империи. А там можно было бы замахнуться и на Константинополь. Почему бы нет? Ведь и Алексей Комнин захватил власть силой, низложив своего предшественника.

Перед Картенелем встала дилемма: переметнуться на сторону Готфрида Бульонского или хранить верность своему сюзерену. Говоря по чести, Годемар не слишком верил в счастливую звезду Сен-Жилля. Граф Тулузский колебался там, где следовало действовать решительно, и проявлял ненужную торопливость в случаях, где требовались холодный расчет и терпение. Королем Иерусалима ему точно не быть – в этом Картенель был уверен. Годемар, правда, свел своего старого знакомца падре Арнульфа с Сен-Жиллем, но сильно сомневался, что из этого странного союза выйдет толк. Не крест нужен сейчас Иерусалиму, а меч, об этом он и сказал Андре де Водемону, когда благородные шевалье рука об руку покинули веселое заведение дядюшки Пьера.

– А разве граф Тулузский будет настаивать именно на этом? – спросил Водемон, для которого этот вопрос был почему-то важен.

– Я бедный человек, благородный Андре, – вздохнул Картенель. – По сути, мне некуда возвращаться. Здесь в чужих землях я хочу обрести свой дом.

– Наши желания совпадают, – холодно бросил Водемон.

– Надеюсь, все-таки не настолько, чтобы делить один замок на двоих.

Благородный Андре засмеялся, шутка Картенеля показалась ему забавной:

– У тебя будет свой замок, благородный Годемар, но только в том случае, если Готфрид Бульонский станет королем Иерусалима.

– Согласен, – склонил голову Картенель.

Избрание короля оказалось делом столь нелегким, что Роберт Фландрский, по простоте душевной ввязавшийся в процесс, уже не раз обругал себя последними словами за проявленную слабость. Герцог рвался домой, ибо обет, данный в приступе искреннего благочестия, он исполнил с блеском. Но будучи искренним поборником христианской веры, герцог Фландрский счел своим долгом сделать все от него зависящее, дабы не оставить Гроб Господень без церковного и мирского присмотра. Сам Роберт склонялся к мысли, что главой Иерусалима должен стать патриарх, но, к сожалению, подходящего человека, способного вести как церковные, так и мирские дела, среди клириков просто не было. Оставалось только положиться на волю божью да в который уже раз пожалеть о безвременной кончине папского легата Адемара де Пюи, грозного воителя и мудрого прелата. Однако герцог Нормандский и граф Тулузский почему-то полагали, что в лице капеллана Арнульфа де Роола Палестина обретет и духовного наставника и даровитого правителя. Герцог Фландрский к отцу Арнульфу относился без большого доверия. Смущал его холеный самодовольный вид будущего патриарха и дурные слухи, ходившие о нем среди крестоносцев. Однако благородный Роберт не мог вот так просто отмахнуться от мнения старых боевых товарищей, горой стоящих за капеллана.

Дабы придать торжественность церемонии избрания патриарха, а возможно и короля, собрание благородных мужей решили провести в мечети Аль-Акса, хоть и пострадавшей во время штурма, зато способной вместить в себя не только баронов и клириков, но и рыцарей, справедливо считавших, что подобные вопросы не должны решаться без их участия. Герцог Фландрский сделал все от него зависящее, чтобы очистить от завалов грандиозное сооружение, уже успевшее побывать иудейским храмом, христианской церковью и мусульманской мечетью. Лавки для рыцарей и баронов пришлось собирать со всего города, но к назначенному часу, к большому удовлетворению благородного Роберта, практически все было готово для приема гостей. Почти две тысячи грозных воителей и христианских пастырей собрались под сводами бывшей мечети, чтобы на долгие годы определить судьбу многострадальной Палестины. Взоры всех присутствующих были направлены на вождей похода и прежде всего, конечно, на Раймунда Тулузского, Готфрида Бульонского и Танкреда, поскольку именно эти трое претендовали на трон, который еще предстояло воздвигнуть и укрепить стараниями очень многих людей. Вожди похода торжественно прошествовали через огромный зал и разместились в креслах, лицом к присутствующим. Рядом расположились священнослужители числом не более десятка. Среди клириков лицом и осанкой выделялся Арнульф де Роол, коего, по слухам, прочили в патриархи. Бароны заняли широкие лавки в первых рядах, рыцари разместились за их спинами, готовые поддержать сюзеренов криком, а если понадобится, то и кулаками. Среди баронов, облаченных в блеклые суконные пелиссоны, подбитые облезшим беличьим мехом, выделялся благородный Глеб де Руси. Его пелиссон из лазоревого шелка был расшит серебряной нитью и украшен великолепными соболями, от вида которых у многих присутствующих перехватило дух. Во всяком случае, за себя шевалье де Картенель ручался. Благородному Годемару еще не доводилось видеть мехов столь высокого качества.

– Места надо знать, – усмехнулся Сен-Валье и поправил раззолоченную перевязь, поддерживающую тяжелый рыцарский меч. Благородный Бернар был одет скромнее барона, но разве что самую малость – его пелиссон украшал мех куницы.

– А где находятся эти места? – не отставал от приятеля настырный Картенель.

– В Биармии, – буркнул озабоченный Сен-Валье.

– А Биармия где находится? – рассердился на скрытного друга Годемар.

– В Гиперборее, – дал исчерпывающий ответ Бернар.

Выругаться Картенель не успел. Роберт Фландрский предоставил слово старейшему среди вождей графу Тулузскому. Сен-Жилль говорил долго, напыщенно и столь витиевато, что до большинства присутствующих смысл его речи не дошел. Роберт Фландрский пояснил баронам и рыцарям, что благородный Раймунд считает бремя королевской власти слишком тяжелым для своих плеч и полагает, что Святой Землей должна управлять церковь в лице своего достойного представителя Арнульфа де Роола. Вздох разочарования пронесся по залу. Предложение графа Тулузского показалось баронам и рыцарям, по меньшей мере, странным, и их мнение не замедлил выразить Глеб де Руси, поднявшийся со своего места.

– Если святые отцы считают Арнульфа де Роола достойным занять патриарший престол, то с моей стороны возражений не будет. Но благородный Раймунд, видимо, запамятовал, что большинство городов Палестины еще находятся в руках сарацин, да и халиф Каира вряд ли смириться с потерей Иерусалима. Бог поможет нам, благородные шевалье, но только в том случае если мы сами позаботимся о себе. И уж если граф Тулузский публично отказался возложить на свою голову королевский венец, то государем Иерусалимского королевства вполне может стать либо благородный Танкред, либо благородный Готфрид. Вам решать, шевалье, я же отдаю свой голос Танкреду. Он хоть и молод, но уже успел проявить себя на поле брани и в совете.

Граф Гильом Серданский попытался спасти положение, он заявил, что его дядю просто не так поняли. Что благородный Раймунд безусловно согласится с любым решением Высокого Собрания, включая и избрание его Иерусалимским королем. Увы, рассерженные рыцари не стали слушать провансальцев, и голосование началось раньше, чем растерявшийся Роберт Фландрский успел вставить свое веское слово. Большинство баронов высказались в пользу Готфрида Бульонского, их поддержали дружным ором из задних рядов рыцари. И напрасно герцог Нормандский взывал к благоразумию и указывал дланью на Арнульфа де Роола, его голос просто утонул в поднявшемся шуме. Надо сказать, что противников у Готфрида Бульонского было немногим меньше, чем сторонников, а потому спор, вспыхнувший под сводами древнего храма, вполне мог обернуться кровавой сварой между победителями. Видимо, Бульонский это понял, а потому и поспешил утихомирить страсти:

– Я не могу носить королевский венец там, где Христос носил венец терновый. Но если благородные шевалье настаивают, я готов взвалить на себя бремя Защитника Гроба Господня и возглавить крестоносное воинство в Палестине, дабы навсегда очистить Святую Землю от неверных.

К удивлению многих, Готфрида поддержал Танкред, он первым преклонил колено перед новым государем и произнес слова присяги раньше, чем ему смогли помешать. Примеру нурмана тут же последовали лотарингские бароны, уже и без того связанные линьяжем с Бульонским. Раймунду Тулузскому не оставалось ничего другого, как признать собственное поражение. Впрочем, от принесения клятвы он уклонился, мотивируя это тем, что уже присягнул басилевсу Алексею, истинному сюзерену этой земли. Сен-Жиллю пришлось утешиться тем, что его выдвиженец Арнульф де Роол был утвержден местоблюстителем патриаршего престола до особого распоряжения папы Пасхалия Второго.

Шевалье де Картенель не собирался упиваться горечью поражения вместе со своим бывшим сюзереном, благо успел принести оммаж сюзерену новому, а потому увязался вслед за Бернаром де Сен-Валье и его роскошными куницами.

– Будет тебе мех, – крякнул рассерженным селезнем Бернар. – Дай только словом перемолвится с купцом Корчагой.

Во дворце барона де Руси, который еще совсем недавно принадлежал то ли сельджукскому беку, то ли арабскому купцу, царила полная неразбериха. Собственно дворцом это нагромождение зданий, построенных в разное время и в разных стилях, можно было назвать только условно. Благородный Глеб, как успел выяснить Картенель, не собирался надолго задерживаться в Иерусалиме и готовился к возвращению в Антиохию, где под его началом уже находились несколько городков и полдесятка хорошо укрепленных замков. Благородный Бернар пока что пребывал в раздумьях – то ли ему последовать за бароном в Антиохию, то ли остаться здесь, в Иерусалиме, вместе с Венцелином фон Рюстовым, благо места в захваченной усадьбе хватило бы на десяток рыцарей вместе с их сержантами.

– А конюшни ты видел? – поднял палец к потолку, расписанному яркими узорами, Бернар. – Говорят, их построили еще во времена императора Константина. Знать бы еще, кто это такой.

К сожалению, благородный Годемар из всех византийских императоров знал только Алексея Комнина, да и пришел он в чужую усадьбу вовсе не за тем, чтобы любоваться конюшней.

– Правильно, – вспомнил Бернар. – Я же обещал познакомить тебя с Корчагой.

– И с благородной дамой тоже.

Картенель в данном случае исходил из очень простого посыла: как бы там себя не называл Готфрид Бульонский, защитником или королем, ему очень скоро понадобится горностаевая мантия и жена, лучше всего царских кровей.

– Здраво рассудил, – одобрил его мысль купец, одетый на византийский манер, но светловолосый и с голубыми глазами. Этот человек, уже перешагнувший, видимо, пятидесятилетний рубеж, но еще достаточно крепкий, чтобы мотаться по миру, и был тем самым Корчагой, о котором ему говорил Бернар. – Будут тебе горностаи.

О благородной Марьице Картенель тоже худого слова не сказал бы, хотя видел ее всего мгновение, когда дочь северного дюка, чем-то, видимо, сильно расстроенная, прошла мимо благородных шевалье, сдвинув у переносья брови. На их поклон она ответила, чуть заметным кивком и даже ускорила шаги, дабы избежать вопроса, уже готового сорвать с уст Бернара.

– Поссорились, – подтвердил подозрения Сен-Валье печенег Алдар. – Княгиня получила с родины худые вести.

С благородным Алдаром Картенелю прежде сталкиваться не приходилось, но он с первого взгляда оценил стать печенега и ширину его плеч. Судя по всему, этот человек обладал немалой силой и незаурядным умом, недаром же барон де Руси назначил его сенешалем своего лучшего замка. Годемар собрался было уточнить, с кем поссорилась своенравная Марьица, но, взглянув на Венцелина фон Рюстова, с мрачным видом сидевшего за накрытым столом, счел свой вопрос неуместным. Благородный Глеб широким жестом пригласил гостя к ужину. Картенель приглашение принял охотно, расположившись на лавке между Бернаром и Этьеном де Гранье, с которым был знаком еще с начала похода.

– Как здоровье твоей супруги, благородный Этьен? – полюбопытствовал вежливый Годемар.

– Она поправилась, – добродушно улыбнулся соседу Гранье. – Мы решили вернуться во Францию, как только наш сын достаточно окрепнет для долгого путешествия.

– Завидую, – кивнул Картенель. – А мне возвращаться некуда, придется устраиваться здесь.

– Ты слышал, что Боэмунд Тарентский выгнал провансальцев из Антиохии, отобрав у них дворец и приворотную башню? – спросил Этьен.

– Быть того не может! – ахнул Картенель.

– Нурман – человек суровый, – усмехнулся Бернар. – Зачем ему чужаки в городе, который он считает своим.

– Граф Тулузский ему этого не простит.

– Сен-Жиллю раньше надо было думать, – с неожиданной для себя рассудительностью заметил Сен-Валье. – Мой тебе совет, Годемар, поменяй сюзерена, иначе так и будешь ходить в вечных неудачниках.

Положим, Картенель это уже сделал, с выгодой для себя продав секреты благородного Раймунда, но вслух об этом он заявлять не стал, пообещал лишь Бернару хорошо подумать.

– А когда барон де Руси собирается вернуться в Антиохию? – спросил Годемар у Этьена.

– Сразу, как только мы разобьем армию визиря аль-Афдаля, – пояснил Гранье.

– Какого еще визиря? – не понял Картенель.

– Ты разве не слышал, шевалье? – удивился Этьен. – Сарацины подошли к Аскалону и вот-вот готовы двинуться на Иерусалим. Благородный Готфрид уже присылал к нам гонца. Защитник Гроба Господня собирает крестоносцев в Ромале. Да не отвернется от нас Спаситель в этот трудный час.

Под началом Готфрида Бульонского осталось всего двести рыцарей и две тысячи сержантов. Арабы выставили более пятидесяти тысяч. Кроме того на помощь визирю выдвинулся египетский флот, уже обложивший Яффу со всех сторон. Защитнику Гроба Господня не оставалось ничего другого, как воззвать к совести соратников по крестовому походу. Первым на его зов откликнулись два Роберта, Нормандский и Фландрский. Барон де Руси, уже собравшийся было покидать Иерусалим, устами шевалье де Сен-Валье заверил Готфрида от своего имени, и от имени нурманов, вверенных ему Боэмундом Тарентским, что не покинет защитников Иерусалима в трудный час. Следом за благородным Глебом прислал своего гонца и Раймунд Тулузский. Сен-Жилль сумел-таки пересилить обиду, но заявил во всеуслышанье, что идет сражаться не за Готфрида, а за Христа. После нескольких суток неустанных трудов Бульонскому все-таки удалось собрать в Ромале двадцать тысяч хорошо снаряженных и получивших огромный боевой опыт бойцов. С этой армией он двинулся на юг, имея налево от себя горы Иудейские, а направо – горы песка, покрывающие морской берег.

Аскалонская равнина с востока окаймлена холмами, с запада – плоскогорьем, где располагается мощная крепость, с многочисленным мамелюкским гарнизоном. Если бы не крайняя нужда, то крестоносцы вряд ли сунулись бы сюда из опасения заблудиться в песчаной пустыне, прикрывающей Аскалон с юго-запада. Именно здесь на краю барханов визирь аль-Афдаль и сосредоточил свою армию, почти втрое превосходящую крестоносцев по численности. Бульонский дал роздых коням, дабы атаковать арабов на рассвете. Надменный визирь был настолько уверен в своей победе, что даже не счел нужным беспокоить уставших франков ночью. Правда, дозорные арабов на быстрых как ветер конях несколько раз появлялись в поле зрения часовых, но тут же исчезали в ночи, омываемые призрачным лунным светом.

Рано утром герольды возвестили, что сражение начинается. Крестоносцы, выстроившись тупым клином и выставив в навершье самых стойких и хорошо снаряженных бойцов, медленно двинулись в сторону неприятеля. Похоже, для арабов такое построение оказалось в диковинку. Во всяком случае, какое-то время они просто наблюдали, как в их сторону движется плотная масса, отдаленно напоминающая своими очертаниями столь нелюбимое арабами животное, а именно – свинью. Наконец, аль-Афдаль опомнился и бросил на франков легкую конницу. Курды на резвых скакунах охватили клин с двух сторон и осыпали крестоносцев градом стрел. Увлекшись этой на первый взгляд почти безопасной охотой, они упустили момент, когда клин вдруг стал разворачиваться в железную стену, сметающую все со своего пути. Почти не имевшие защитного снаряжения сарацины испуганными пташками порхнули в спасительные пески, освобождая поле битвы для тяжелой конницы. Арабы, верные своей старой тактике, обычно выдвигали вперед легковооруженных бойцов, в чью задачу входило смешать строй неприятеля и с честью погибнуть в неравном бою. И только потом в сражение вступали хорошо обученные и закованные в броню всадники, решавшие исход противоборства в свою пользу. Увы, в этот раз привычная тактика не сработала. Мамелюки, облаченные в кольчуги, не успели разогнать коней. Арабские ряды оказались смяты в первые же минуты боя, визирь аль-Афдаль вынужден был покинуть невысокий холм, дабы спастись от своих же убегающих лучников. Его маневр был неправильно истолкован беками, командовавшими гвардией халифа. А вслед за гвардией ударилась в бегство и пехота, открывая франкам широкий простор для маневра. Фланги железной стены крестоносцев стали загибаться, охватывая лучших бойцов ислама удушающей петлей. Мамелюки, одержавшие во славу аллаха множество побед, дрогнули и стали осаживать коней. Почтенный аль-Афдаль понял, что битва проиграна за несколько мгновений до того, как арабская тяжелая кавалерия поворотила коней вспять. Жизнь свою визирь спас, но на его репутации победоносного полководца отныне легло несмываемое пятно.