Читать книгу Я жду вас потом - Сергей Соколкин - Страница 3
Стон Святогора
ОглавлениеПоэты часто отождествляют себя с тем или иным зверем, литературным персонажем, мифологическим героем. Поэт Сергей Соколкин раз за разом сравнивает себя с самым странным, самым таинственным насельником древнерусских былин – с богатырём Святогором.
Продираясь сквозь чёрные боры,
тьму народов и тысячу лет,
я себя ощутил Святогором.
Святогор – мой отец и мой дед.
(«Продираясь сквозь чёрные боры…»).
Восточнославянская языческая мифология – в отличие от кельтской или древнегерманской мифологии – сохранилась лишь малыми обрывками. Былины о Святогоре – чудом уцелевшие обломки прадревних славянских мифов «титанического» периода; Святогор – бесспорный родственник античных титанов. Его происхождение темно. В.В. Иванов и В.Н. Топоров полагают, что Святогор-веретенник – прижившееся на славянской почве иранское божество Веретрагна, одна из инкарнаций которого – сокол.
А что, всё сходится: Святогор—сокол—Соколкин… Сергей Соколкин – далеко не первый Святогор в русской поэзии.
Не ищу я путь об одном конце,
А ищу я шар об одном кольце.
Я в него упрусь изо всей ноги,
За кольцо схвачусь изо всей руки.
Мать-Вселенную поверну вверх дном,
А потом засну богатырским сном.
(Юрий Кузнецов. «Ты не стой, гора, на моём пути…»).
Но Юрий Кузнецов – Святогор торжествующий, похваляющийся. А Соколкин – Святогор поверженный.
Говорит Святогор да Илье Муромцу:
«Ай же ты, Илья да мой меньший брат,
Ты покрой-ка крышечку дубовую,
Полежу в гробу я, полюбуюся».
Как закрыл Илья крышечку дубовую,
Говорит Святогор таковы слова:
«Ай же ты, Илюшенька да Муромец!
Мне в гробу лежать да тяжелёшенько,
Мне дышать-то нечем, да тошнёшенько,
Ты открой-ка крышечку дубовую,
Ты подай-ка мне да свежа воздуху».
Как крышечка не поднимается,
Даже щёлочка не открывается.
(«Святогор». Былина Пудожского края).
Что это за гроб, в котором нашёл себе кончину силач Святогор – роковой дар новых, молодых, «культурных» богов, аполлонов и афин, покончивших с титанами? Или Христианство? Неизвестно. Былины о Святогоре – самые страшные древнерусские былины. Позже будет не так страшно: на каждого Змея или Тугарина найдётся Илья Муромец, и всё закончится счастливо. Сюжет о Святогоре – свидетельство какой-то довременной, докультурной, совершенно безысходной трагедии из чёрного запредельного бытия, о котором ныне и не вспомнит никто.
* * *
Сергей Соколкин – поэт есенинского типа: безоглядный, эмоционально щедрый, мощно чувствующий, размашисто мыслящий. И очень русский. Но в его поэзии нет ни весенней умильности раннего Есенина, ни августовской умудрённой гармоничности Есенина позднего. Даже «средний Есенин» – имажинистский, надрывный, Есенин «Инонии» и «Сорокоуста», Есенин растравы и пьяного угара – куда более светел и гармоничен, нежели Соколкин.
Иногда в стихах Соколкина на миг появляется «есенинская Русь»: берёзки, церковные купола, – и сразу же искажается и исчезает, словно обманная голограмма.
Как вороны кружат над падалью
облетая границы адища,
а с церковок кресты попадали,
да как звёзды и все на кладбище…
(«И когда петух заскочив на кол…»).
В этих стихах всяческих ужасов поболее, чем в приличном триллере. Достаточно перелистать книгу Соколкина, чтобы набрать коллекцию. «А по Руси шакалов диких свора». «Сжигают руки дьяволы и бесы». «Обняв холодный труп, сидит солдат». «Мертвецы поползут из гробов». «И дерева, вытягиваясь к Богу, корнями землю, как собаки, рвут». «И лишь деревья по земле незрячей, как высохшие ящеры, ползут». «А тело серебрится вечным трупом и в колокол судьбы ногами бьёт». «Запинаясь о собственный труп, я иду на Царьград». «И плотию своей – остуженной и синей – я земляных червей досыта накормлю».
Прямо-таки данс-макабр.
Кстати, ужасы Соколкина – не ужасы Юрия Кузнецова: математичные, симметричные, выверенные. И даже благостно-идиллическая картинка у Соколкина взрывается бесовщиной…
…там батюшкина пустынька к ночлегу
встречает чаепитием гостей.
Там и без слов открыто сердце Богу.
И ветер слёг во вдумчивой ночи.
С молитвой тихою сливается дорога.
И бес в окно стучит…
(«На кладбище…»).
Как же без беса?…
Кстати, как-то неубедительна вся эта благодать. «Ветер слёг…». Как больной, что ли? «С молитвой тихою сливается дорога». Словно бы язык у автора во рту разбухает, с трудом ворочается, не даёт высказаться. При том, что Соколкин бывает потрясающе точен, описывая вселенские битвы и ураганы. Нет, не для карамзинско-жуковских элегий и идиллий Соколкин сотворён. Темперамент не тот. Соколкин – поэт-воин. И даже ангелы в его стихах сражаются плечом к плечу с русскими десантниками.
И душа за душой отлетает, —
вместо —
ангел становится в строй.
(«Шестая рота»).
Вообще-то, христианских реалий, знаков, образов, мет в стихах Соколкина очень много. Но под каким странным углом, в каком диком изломе они подаются…
Гряди ж, Иисусе Господи, скорее…
Утробу выжги матери-земли.
(«Гряди ж, Иисусе Господи, скорее…»).
И далее…
…рождаясь, рвём скорее пуповину,
заражены – свободой от Тебя.
Христос, выжигающий утробу матери-земли и заражающий свободой? Я – по аналогии – вспомнил диковинную поэму Юрия Кузнецова «Путь Христа», в которой Мария Магдалина объявила Христа виновником всёх её злоключений (Христос отверг плотскую любовь Марии Магдалины, и она «с горя пошла по рукам»).
свобода совести простительна юнцам,
но не тебе, душа…
Не то психея поэта трагически мечется между славянским родовым капищем и молельней. Не то Святогор хрипло и кроваво проламывается из гроба. Но куда? Реальность закатана в сто слоёв: язычество прорастает в Христианство, сверху на него ложится классическая европейская культура со всеми её соблазнами, затем на это накладывается советское бытие, а потом – как довершение – бытие постсоветское, рыночно-демократическое. Где правда? Правду не видать. Вместо неё – безостановочное движение. Деревья пожирают корнями землю, с церквей валятся кресты, из бездны кричит не зачатый плод, бегут крысы, летят над землёй чёрные всадники, вспыхивают и гаснут степные рати – то половецкие, то монгольские, то хазарские. Проходят века и тысячелетия, но широкое поле русской судьбы – неизменно и неизменчиво.
И тогда приходит Она. Женщина.
* * *
Любовь для Соколкина – это весенний дурман, сладостно-мутный морок, наваждение, меряченье…
…где бросаются чувства на шею,
словно волны,
почти без труда.
(«Море что-то бормочет влюблённо…»).
И с Женщиной – ничего не понять. Героиня лирики Соколкина – не кузнецовская «змея», вечная соперница мужчины (поэта, добра-молодца), его мучительница – и одновременно – его жертва. Но какова она, эта героиня?
Ты злая, ты холодная, ты снежная.
Ты маленькая, добрая и нежная.
Всё врёт метель! Ты добрая. Ты злая.
Ты равнодушная.
А, впрочем, я не знаю.
(«Зимние метаморфозы»).
Как же любить такую? Непонятно. И, вообще, что есть любовь?
И то, что в себе мы зовём любовью,
Мы жестокостью в других зовём.
(«Сегодня я понял, что тебя я люблю…»).
Может, лучше отбросить это неясное, туманное, обольстительное, самовыворачивающееся понятие «любовь», отдавшись надёжному мужскому плотскому влечению?
Любовь пытать – жестоко,
лучше тело
отдать на растерзанье палачу.
Ты слишком глубоко во мне засела.
Но я мужик
и я тебя хочу.
Честнее так…
А жалости мне мало
к тем нам, что до сегодня не дошли.
Хочу, чтоб ты – сейчас – моею стала.
Но лишь ценой всех призраков любви!
(«Всё ещё любимой»).
Но тогда любовь явится сама – притом в ту минуту, когда она абсолютно недоступна. Например, к узнику в тюрьму…
Сделаю отступление: да, было дело. В 1993-м году Сергей Соколкин месяц отсидел в Бутырке – «за хранение и ношение оружия» (на самом деле он вёл журналистское расследование о поступлении оружия в Москву – и, судя по всему, перешёл дорогу оружейной мафии).
О чём грезит узник в заточении? О любви. О той самой любви, в которой он сомневался, пребывая на воле…
Протяни мне —
в прощаньи застывшие – руки.
Я вернусь! Я тебя никому не отдам!
Я ворвусь к тебе ночью,
как воин ликуя,
упаду пред тобою в священном бреду.
И губами, забывшими вкус поцелуя,
как к колодцу, к любимым устам припаду.
(«Дорогая, как там ты за мукой-разлукой…»).
И снова этот вектор – напролом, сквозь стены и решётки, сквозь железо и камень. За словом Сергея Соколкина я вижу жест – нет, я вижу удары окровавленных и истерзанных дланей Святогора – о проклятую дубовую крышку. Я слышу хриплый стон Святогора.
Сейчас сочиняется чересчур много бестрепетно-профессиональных, хладно-неуязвимых стихотворений. Поэзию Сергея Соколкина я никак не могу назвать «неуязвимой»; каждая строка Соколкина останавливает, обращает на себя внимание, ранит, саднит, обескураживает, раздражает или влюбляет. Поэзия Сергея Соколкина – не бестрепетна. Она – живая. Подлинная. Настоящая.
Кирилл Анкудинов
